Однако в доме приемного отца девушка усвоила другое. Оказывается, любовные мечты у христиан дозволены и даже, более того вполне доступны; но стоит только поддаться этим мечтам, и тебя не лечат от них, как больного, а наказывают, как грешника. Она, Тимея, выстрадала эту науку.

Выходя замуж за Тимара, Тимея словно бы всей своей крови до последней капли наложила запрет отзываться на какое-либо иное чувство, кроме чувства женского долга. Ведь дай она волю своим мечтаниям, и тогда каждая капля крови подстрекнула бы ее пойти тем путем, что проделала однажды ночью другая девушка, дважды споткнувшись впотьмах о распростертое тело гулящей бабы. Но для нее, Тимеи, споткнуться, оступиться значило бы предать смерти свою душу. Она погребла в себе свое чувство, заморозила свою душу. И вышла замуж за человека, которого уважала, которому была благодарна и желала стать верной спутницей жизни.

Обычная, будничная история. И каждый, с кем она случается, утешает себя: мол, придет весна и растопит застылое сердце.

После женитьбы Михай увез молодую жену в свадебное путешествие. Они объездили Швейцарию, Италию и возвратились с тем же, с чем уезжали. Ни пленительные долины Гельвеции, ни ароматные рощи Италии не взрастили лекарственного средства на этот случай.

Михай старался угодить молодой жене, осыпал подарками, на какие столь падки женщины: нарядами, драгоценностями, - познакомил ее с увеселениями больших городов, - все напрасно. Лунный луч не дает тепла даже в зажигательном стекле.

Молодая женщина была кротка, нежна, предупредительна, исполнена благодарности и послушания и лишь сердца своего нигде не находила: ни дома, ни в пути, ни в радости, ни в грусти. Сердце ее было похоронено.

Тимар взял в жены мертвую женщину - с таким убеждением воротился он из заграничного вояжа. Он подумывал было насовсем оставить Комаром и перебраться в Вену - вдруг там начнется новая жизнь?

Но после надумал другое.

Он решил остаться в Комароме, приспособив для жилья бывший дом Бразовича; там он будет жить с женою. Свой же собственный дом отведет под контору с тем, чтобы деловая сторона его жизни никак не касалась другого дома, где живет его жена. Тогда он сможет весь день проводить вне дома и никому не бросится в глаза, что жена его пребывает в одиночестве. На люди они всегда появляются вместе. По гостям жена ходит с мужем; она дает ему понять, когда пора возвращаться домой, и удаляется под руку с супругом. Мужу все завидуют: какой счастливый человек, жена у него раскрасавица, а уж до чего преданна!

О, если бы она не была так честна, так преданна, если бы можно было ее возненавидеть!

Но в ее поведении не к чему придраться.

И весне не удалось растопить сердечный лед. Ледяные торосы лишь возрастают день ото дня.

Михай клянет свою судьбу.

Ни за какие сокровища мира не в состоянии он купить любовь собственной жены. Богатство тут даже помеха: изобилие, роскошь лишь увеличивают расстояние меж ними. Четыре стены бедняцкого жилища лучше сближают тех, кто принадлежит друг другу. Любой батрак, корабельщик, все имущество которого одна комнатушка, одна постель и один стол, - куда счастливее. Дровосек тоже человек счастливый, ведь когда он пилит бревна, за другую пучку пилы держится его жена; окончив труд, супруги садятся рядышком на землю, едят фасолевый суп из одного горшка, а после трапезы целуют друг друга.

Итак, станем бедняками!

Возненавидев собственное богатство, Тимар решил от него избавится. Обеднев, лишившись удачи, он станет ближе своей жене, - так он воображал.

Однако обеднеть оказалось не так-то просто. Удача благосклонна к тому, кто ею пренебрегает. За какое бы дело, сулившее верный провал любом иному человеку, Тимар ни брался, его ждал блестящий успех; сама невероятная затея в его руках обретала стопроцентную надежность. Кубик всегда выпадал шестеркой, и, даже пытаясь проиграть, Тимар непременно срывал банк. Деньги текли к нему рекою, и, даже когда он бежал, скрывался от них, они настигали его.

А он отдал бы все до последнего гроша за один сладостный поцелуй собственной супруги.

Ведь, говорят, деньги всесильны. Сколько любви можно было бы купить за эти несметные богатства - любви фальшивой, неискренней, сколько сияющих, нежных улыбок, за которыми не кроется нежных чувств, сколько греховной, запретной любви, которую люди вынуждены таить! Не купить лишь любовь той единственной женщины, которая могла бы любить по-настоящему преданно и счастливо.

Тимару было бы легче возненавидеть жену. Заставить бы себя сердцем поверить, будто она любит другого, будто она неверна ему, нарушает свои супружеские обязанности.

Но для ненависти поводов нет. Никто никогда не видит госпожу Леветинцскую иначе, кроме как об руку с мужем. В обществе она держится с величайшим достоинством, пресекающим любые попытки к сближению. На балах не танцует и не скрывает причины тому: прежде ее танцевать не обучали, а теперь, мужней женой, учиться поздно. Компанию себе подбирает из женщин солидных, и если муж отлучается из города на неделю, она всю неделю из дома ни ногой.

Да, но как она ведет себя дома: ведь на людях человек весь на виду, а у дома стены не прозрачные.

О, на этот вопрос Михай располагал надежнейшим ответом.

В том доме вместе с Тимеей жила Атали.

Атали - не ангел-, но демон хранитель супружеской чести.

Каждый шаг и поступок, каждое слово и мысль, каждый вздох и украдкой оброненную слезу, даже отголоски потаенных снов и мечтаний юной супруги неотступно стережет другая женщина; она одинаково ненавидит и мужа, и жену и не замедлила бы повергнуть обоих в несчастье, подметь она хоть тень греха в стенах этого дома.

Если бы Тимея, заклиная Михая позволить Атали и госпоже Зофии и впредь оставаться в одном доме с нею, поддалась в тот момент не только доброму сердечному побуждению, но и некоему иному чувству, ей не придумать бы более совершенного средства самозащиты, чем удержать возле себя эту девушку - бывшую невесту человека, с которым ей, Тимее, даже встречаться заказано.

Жгучие, ненавидящие глаза Атали преследуют ее повсюду.

Покуда демон-хранитель молчит, даже сам Господь бог не осудит Тимею.

А Атали молчит.

Атали стала для Тимеи поистине домашним злым духом не только в главных устремлениях жизни, но и в ее мелочах.

Ни одно, даже самое мельчайшее обстоятельство не ускользало от ее внимания, и она пользовалась любым подходящим случаем, чтобы сделать Тимее наперекор. К примеру, она вбила себе в голову, что Тимея нарочно, из желания похвастаться своим великодушием по сию пору почитает ее как сестру и такую же госпожу в доме, как и она сама, Атали назло ей подчеркивала перед людьми, что она всего лишь служанка.

Тимея каждый день силой отбирала у Атали щетку, когда та являлась убирать ее комнату, но стоило ей чуть отвернуться, как Атали принималась начищать одежду своей госпожи. А уж если к обеду бывали званы гости, то Атали попросту невозможно было вытащить из кухни.

Атали в нетронутом виде получила от Тимеи полный арсенал своих нарядов и украшений; весь гардероб был забит платьями из мериносной шерсти, пуха тибетской козы и граденапля, однако Атали выбрала себе самое поношенное и грязное платье, в котором когда-то только причесывалась, и носила его не снимая. При этом ей доставляло радость прожечь на нем дырку у плиты или, заправляя лампу, посадить масляное пятно: она знала, что это лучший способ вызвать досаду Тимеи. Драгоценности, стоившие больших денег, Атали также все до единой получила обратно, однако и не думала их носить, купила себе за десять крейцеров брошку со стеклом вместо камня и прикалывала ее.

Тогда Тимея выкрала у нее эту брошку и отдала ювелиру заменять кусочек стекла благородным опалом; грязные, заношенные платья все бросила в огонь, а для Атали заказала наряд из той же ткани, что были сшиты и ее собственные туалеты.

О, Тимею нетрудно было огорчить, зато рассердить было невозможно.

В разговоре с Тимеей Атали усвоила невыносимо подобострастную манеру, зная, что это больно задевает Тимею. Стоило Тимее о чем-то попросить ее, а и Атали с такой готовностью бросалась выполнять поручение, словно рабыня-негритянка, которую подхлестывают бичом. У нее даже голос менялся, когда она говорила с Тимеей. Ее естественный тон пропадал без следа, уступая место какому-то невероятно высокому, пискливому голосу, полному угодливой лести; она терзала Тимею, с приторной ласковостью сюсюкая с ней, и даже шепелявила, точно обращаясь к неразумному младенцу: "Крашавица Тимея, шладкая моя, шердце мое!".

Заставить Атали говорить ей "ты" Тимее и вовсе не удавалось. Однако самым утонченным измывательством с ее стороны было постоянное восхваление супругов друг перед дружкой; тут Атали оказывалась поистине неистощима на выдумки.

Оставаясь наедине с Тимеей, она завистливо вздыхала: "Ах, Тимея, какая вы счастливая! У вас прекрасный муж, и он так любит вас!" Стоило прийти домой Тимару, и она с невинным видом осыпала его упреками: "Что же вы так долго пропадали? Тимея заждалась вас, прямо места себе не находит. Сделайте ей сюрприз: войдите потихоньку и закройте ей сзади глаза; пусть угадает, кто это".

И супругам приходилось сносить эти оскорбительные до глубины души издевки, прячущиеся под маской подобострастия, угодливости, ласки. Ведь они не были счастливы, и Атали это прекрасно знала.

Ее усмешливое лицо повсюду подкарауливало их в собственном доме, настигало в самом укромном убежище, от этой навязчивой мести, раздражающего раболепия, язвительной угодливости невозможно было скрыться.

И оба сносили это.

Зато когда Атали оставалась одна, когда сбрасывала маску, столь мучительную и для нее самой, и для других, уж тут-то она давала волю злости!

Уединившись в своей комнате, нещадно колотила она об пол злополучную щетку, которую давеча позволила Тимее выхватить у себя из рук, ручкой щетки со всей силы обрушивала удары по чем попадя. Притворялась, будто выбивает пыль из стульев и кушеток, а на самом деле давала выход своей злости. Если шлейф платья ненароком застревал в дверях или рукав цеплялся за дверную ручку, Атали, скрипнув зубами, делала сильный рывок, и тут уж, к ее радости, либо платье рвалось, либо дверная ручка отскакивала напрочь. Разбитые чашки-тарелки, треснутые бокалы, хромые стулья свидетельствовали о тех несчастливых минутах, когда вынуждены были остаться наедине с Атали.

В особенности доставалось одному безответному объекту, на который Атали обычно разом изливала свою копящуюся по капле ярость. Безответный объект этот вовсе не был лишен дара речи, просто он имел несчастье доводиться Атали матерью. Мама Зофия норовила, бедняжка, держаться от дочери подальше и пуще огня боялась остаться с ней с глазу на глаз. Она была единственным человеком в доме, кто слышал истинный голос Атали, кто каждый день имел возможность заглянуть в бездонный омут ненависти, переполняющей душу дочери. Госпожа Зофия боялась спать в одной комнате с дочерью и в минуту откровенности показала кухарке свои испещренные синяками руки: то были следы прелестных ручек Атали. Стоило дочери, изнемогающей от сдерживаемой злобы, очутиться подле госпожи Зофии, как она, с вывертом ущипнув мать за руку, шептала ей на ухо: "Зачем произвела меня на свет?".

А уж какое наслаждение доставляло ей пнуть ногой любимую собачку Тимеи!..

Не меньшую радость испытывала она, досаждая Тимее мелкими кляузами: слуги в доме никудышные, опять сколько добра перепортили, зато языками чесать да сплетни распускать - тут они первые. И на каждый день у нее находилось что донести Тимее.

Завершив очередной день, проеденный под знаком показной лести и скрытого неистовства, Атали отправлялась ко сну. Ей не требовалась ничья помощь, чтобы раздеться, - она срывала с себя одежды: шнуровка, затянувшаяся узлом, безжалостно обрывалась, пряди распущенных волос ни за что ни про что страдали под резкими рывками гребня, а если и гребню они не поддавались, Атали, зажав в кулаке, рвала их и дергала, словно волосы были не ее, а чьи-то чужие, словно они в чем-то провинились. Пнув ногой сброшенную на пол одежду, она задувала сальную свечу, позволяя тлеющему фитилю наполнить комнату удушливой гарью. Бросившись на постель, Атали впивалась зубами в подушку и грызла ее, мысленно рисуя картины адских мук. Сон приходил к ней поздней ночью лишь после того, как она слышала: где-то в глубине дома хлопнула дверь. Молодой супруг удалился в свою одинокую спальню. Эта мысль наполняла Атали радостью, и она засыпала.

Уж ей ли было не знать, что молодожены вовсе не счастливы!

Затаив злорадство, она ждала, к чему это приведет.

Ни муж, ни жена ничем не выдают себя.

Нет промеж них ни жарких перебранок, ни размолвок. Даже неосторожный вздох не вырвется ни у одного из супругов.

Тимея все та же, что прежде, только муж день ото дня становится мрачнее. Битый час просиживает он подле жены иной раз, держа ее руку в своей, но в глаза ей не взглянет; затем встанет и удалится, не сказав ни слова. Мужчины не столько умеют властвовать своими чувствами, как женщины.