Мор Йокаи - Золотой человек

Рыбаки уплыли, Михай остался на острове.

Ночь была лунная, заливался трелями соловей.

Михай пошел вдоль берега, чтобы отыскать ведущую к дому тропинку. По пути он набрел на свою плотницкую мастерскую, где осенью оставил работу прерванной. Отделанные резьбою бревна были тщательно укрыты связками камыша, чтобы сырость их не попортила.

Отсюда дорога вела через розовый сад. Розы давно отцвели, Михай тем временем обживал свой моношторский павильон, а позднее развлекался на морском курорте с женою. В этом году он опоздал к сбору урожая роз, а его наверняка ждали с замиранием сердца. Но ведь прежде он должен был замести следы.

На цыпочках приблизился Михай к жилищу островитянок. Вокруг - ни шороха, ни шума, и он счел это добрым знаком. Альмира не лает, так как спит в кухне, а ее молчание, в свою очередь, означает, что она боится разбудить спящего ребенка. Выходит, все в доме живы - здоровы.

О, сколько раз видел он этот домик во сне и наяву - в мечтах своих! Сколько раз воображал, как он подходит к заветному порогу!

Иногда ему представлялось, что дом сгорел, и на земле валяются обуглившиеся балки, а стены поросли бурьяном; обитатели дома исчезли: куда - никому неведомо. Иной раз явственно виделась такая картина: он переступает порог, из-за двери выскакивают вооруженные до зубов бандиты, хватают его с криком "тебя-то мы и дожидались!", связывают, затыкают рот и сталкивают в пещеру, служащую подвалом, а еще нередко виделось ему словно наяву, что входит он в хижину и застает там окровавленные тела своих близких; золотистые волосы Ноэми рассыпались по полу, на груди ее - ребенок с разбитой головой. Какую же муку он себе нажил, прикипев сердцем к людям, которых вынужден покидать надолго! Навеянная его внутренними сомнениями, терзала его душу и такая сцена: он приближается к Ноэми и вместо ее кротко улыбающегося лица видит холодную алебастровую маску и слышит вопрос: "Где вы так долго пропадали, господин Леветинцский?".

Сейчас, когда он стоял перед этим скромным жилищем, все страхи его развеялись. Здесь все, как прежде; здесь по-прежнему живут те, кто любит его. Как оповестить их о своем прибытии, какой приготовить им сюрприз?

Он встал у низкого, увитого розами оконца и запел знакомую песню:

Моей любушки избушку.

На дворец не променяю….

Его расчет оправдался. Мгновение спустя окошко распахнулось, и выглянуло сияющее от счастья лицо Ноэми.

- Милый мой! - чуть слышно произносит она.

- Твой! - шепотом подтверждает Тимар. Нежно обнимая высунувшуюся из окна головку Ноэми. - Как Доди? - были его следующие слова.

- Он спит.

И они разговаривают тихо-тихо, едва уловимым шепотом, чтобы не разбудить ребенка.

- Да что же это мы! Заходи в дом!

- Разбудим его, потом будет плакать.

- Он теперь без причины не плачет. Большой стал, ведь ему уже годик сравнялся.

- Годик? Так он и вправду уже большой!

- Он даже имя твое выговаривать научился.

- Как, он уже и говорить умеет?

- И учится ходить.

- Не нынче - завтра побежит!

- И ест все подряд.

- А вот и зря! Ему еще рано.

- Что ты в этом понимаешь? О, если бы ты его видел!..

- Отодвинь занавеску, пусть луна посветит, и я погляжу на него.

- Нет, нельзя, чтобы лунный свет падал на спящего ребенка, от этого он может заболеть.

- Глупости какие!

- С ребенком связано много суеверий, но лучше им верить. Ведь дети потому и находятся на попечении женщин, что женщины всему верят. Заходи в комнату и любуйся им здесь.

- Не стану заходить, пока он спит: боюсь разбудить. Выходи лучше ты ко мне.

- Никак нельзя! Тогда он сразу же проснется, да и маму будить не хочется.

- Тогда ложись к ребенку, а я обожду здесь.

- Не хочешь прилечь?

- Скоро светать начнет. Возвращайся к нему, но окошко оставь открытым.

И Тимар остался у открытого оконца, осторожно заглядывая в комнатку, пол которой был расчерчен серебряными квадратиками лунного света, он жадно ловил каждый звук изнутри: короткий всхлип - голос просыпающегося ребенка, и следом чуть слышную, навевающую сон мелодию колыбельной - "моей любушки избушку", а затем едва уловимый звук поцелуя - награда послушному ребенку, вновь убаюканному колыбельной песенкой.

Так и скоротал Тимар остаток ночи, облокотясь о подоконник и прислушиваясь к дыханию спящих, пока рассвет не разогнал сумрак в маленькой спальне.

Первым встрепенулся при свете зари ребенок, звонким смехом возвещая о своем пробуждении, после чего уже всем стало не до сна. Малыш резвился, болтал что-то, понятное лишь им двоим: ему самому и Ноэми.

Когда наконец Тимару удалось взять на руки ребенка, он сказал:

- На этот раз я не уеду отсюда, пока не построю тебе дом. Что ты сказал, Доди?

А Доди и в самом деле ответил Михаю милым лепетом, какой Ноэми истолковала следующим образом: "И правильно сделаешь".

Тимар переживал счастливейшие дни соей двойственной жизни.

Ничто не нарушало полноты его счастья, кроме мысли о том, что у него ведь есть и другая жизнь, куда он неизбежно должен вернуться.

Знай он какой-нибудь способ вырваться из того, другого, мира - и жизнь его безмятежно потекла бы на этом благословенном острове.

А ведь как легко было бы этого достичь! Просто остаться здесь навсегда. Поищут его с годик, пооплакивают два года, три года будут вспоминать, а там и из памяти вон. Да и он забудет весь мир, весь мир ему заменит Ноэми.

Ведь Ноэми - поистине сокровище!

В характере ее соединились все приятные женские черты и начисто отсутствует все раздражающее. Красота ее далека от того уныло правильного совершенства, любование которым приедается столь быстро; напротив, при каждой смене настроения она чарует вновь. В натуре ее слились воедино нежность, мягкость и жар души. В полной гармонии уживаются в ней целомудренная дева, фея-чаровница и земная женщина. Любовь ее лишена и тени эгоизма; все существо ее растворено в любимом человеке. Нет у нее своих горестей и радостей, только его, Михая, горести и радости. Дома она заботится о его уюте, старается угодить во всем, в работе с неутомимым усердием помогает ему. Всегда весела и бодра, а стоит ей чуть занемочь, и прикосновение губ к страждущему лбу излечивает ее хворь. Ноэми покорна тому, кто - она знает это - боготворит ее. А когда она, взяв ребенка на руки, играет с ним, человеку, который обладает ею и все же не может называть ее совсем своей, впору потерять голову.

Но Тимар пока еще не окончательно потерял голову.

Он еще торговался с судьбой.

Уж очень высока цена за обладание этим сокровищем: юной женщиной с дитятей на руках.

Ведь цена-то ему - целый мир! Бросить миллионное состояние, отказаться от положения в обществе, от высоких заслуг, от именитый приятелей, бросить на полпути грандиозные дела, прославившие Тимара на весь свет и сулящие в случае успеха большую будущность отечественной индустрии... Ну и вдобавок ко всему оставить Тимею!

Пожалуй, он мог бы еще бросить вызов миру, отказавшись от своих несметных богатств: поднялись они со дна речного, пусть и канут в воду. Но самолюбию его казалась невыносимой мысль, что белолицая женщина, которая осталась равнодушна к его супружеской страсти, испытает в этой жизни счастье - но с другим человеком.

Михай и сам не подозревал, какая сатанинская сила таится в его сердце. Женщина, которая не умеет любить, чахнет на глазах, а он проводит счастливые дни там, где умеют любить.

И за эти счастливые дни рос дом, возводимый теперь уже опытной рукою умелого мастера. Уже высятся стены из гладкотесанных бревен орехового дерева, до того искусно подогнанных одно к другому, что ветру не сыскать было и щелки. Дом был подведен под крышу, а кровля крыта гонтом, выструганным на секейский лад в виде рыбьей чешуи. С плотницкими работами было покончено, оставались работы столярные. Теперь уже Михай трудился в одиночку, и из нового дома, превращенного в мастерскую, целыми днями раздавалось пение под аккомпанемент пилы и рубанка.

Как и всякого усердного труженика, Михая лишь наступление темноты вынуждало покинуть мастерскую. Он возвращался в хижину, где его ожидал вкусный ужин, а после ужина он усаживался на скамеечку перед домом и раскуривал глиняную трубку. Ноэми садилась подле него и, поставив себе на колени маленького Доди, заставляла его повторять выученное за день новое слово.

Одно-единственное слово! Но разве не заключает оно в себе большую премудрость, чем все науки на свете?

- На что бы ты променяла Доди? - с ласковой шуткой спросил он как-то раз Ноэми. - За всю эту земля, осыпанную алмазами, обдала бы?

- За небеса вместе с ангелами и то не отдала бы!

А малыш Доди, резвясь, ухватил ручонкой трубку Михая, теребил и дергал ее, покуда не вытащил у него изо рта, а когда наскучил этой забавой, бросил трубку оземь. Трубка была глиняная и, конечно же, разбилась.

Тимар вспыхнул и с досады легонько ударил малыша по ручку. Тот от неожиданности замер, уставясь на Михая, а затем, уткнувшись в грудь Ноэми, расплакался.

- Вот видишь, - печально сказала Ноэми, - ты променял бы его даже на трубку. А ведь она и была-то глиняная...

Михай очень раскаивался, что ударил ребенка. Говорил ему всякие ласковые слова, даже поцеловал обиженную ручку. Но малыш не унимался и прятал лицо в шаль Ноэми.

Всю ночь ребенок вел себя беспокойно: никак не желал спать, плакал. Тимар в сердцах сказал, что мальчик вырастет с дурным, настырным характером, если вовремя не переломить в нем это упрямство. Ноэми ответила ему взглядом, полным мягкого укора.

На следующее утро Тимар покинул дом раньше обычного и ушел в мастерскую, но пения его в тот день не было слышно. Да и работу он прервал сразу после полудня, а когда добрался домой, заметил, как испугалась Ноэми при виде его. Лицо Тимара изменилось до неузнаваемости.

- Со мной что-то неладное! - сказал он Ноэми. - Голова тяжелая, ноги подкашиваются, все тело болит. Придется лечь.

Ноэми торопливо постелила Михаю постель в дальней комнате, помогла ему раздеться. Она с тревогой отметила, что руки у него холодные, как лед, а дыхание горячее.

Тереза тоже поспешила к больному, потрогала у него лоб и руки и посоветовала укрыться потеплее, потому что скоро начнется озноб.

Михай опасался худшего. В тех краях тогда свирепствовал тиф, необычайно широко распространявшийся во время весенних паводков Дуная.

Когда голова его коснулась подушки, он еще не успел потерять сознание, и мысли одна тревожнее другой одолевали его. Что, если у него начнется лихорадочный жар? Врача, который мог бы оказывать ему постоянную помощь, поблизости нет, так что тут и умереть недолго. Никто и не узнает, куда он пропал. А что будет с Тимеей? Что будет с Ноэми?

У кого надет поддержку бедная Ноэми, овдовев прежде, чем стала женой? Кто будет растить маленького Доди? Какая участь уготована ему в будущему, если Михай умрет?

Кто скажет Тимее, когда ей надеть и когда снять вдовий траур? Что же ей, до конца своих дней ждать его возвращения?

Выходит, обе женщины из-за него будут несчастны до конца жизни.

Затем слабеющее сознание Михая пронзила мысль: вот-вот у него начнется тифозный бред, тогда-то уж он проговорится перед женщинами, которые днем и ночью будут сидеть у его изголовья. Проговорится в бреду о своих несметных богатствах, о целом штате служащих, о своих дворцах, о белолицей жене. Если ему почудится рядом Тимея, он окликнет ее по имени, назовет своей женой. А ведь Ноэми знакомо это имя!

Сейчас, пока еще не начался бред. Тимару страшно было подумать, что вскоре он окажется в таком состоянии, когда помимо его воли все тайны сердца раскроются и непокорные губы сами расскажут о том, кто он есть на самом деле.

Помимо телесных мучений его терзало раскаяние: зачем он вчера ударил Доди? Этот пустяковый проступок давил душу словно тяжкий грех.

Михай хотел был попросить, чтобы ему принесли поцеловать ребенка.

- Ноэми! - жарко выдохнул он.

- Чего тебе? - шепотом спросила Ноэми.

Но он уже и сам забыл, чего хочет.

Как только Михай слег в постель, жар тотчас же дал себя знать. Людей, здоровых от природы, этот подручный костлявой старухи валит в первую очередь и мучает пуще других.

С этого момента Михай не переставая бредил. И каждое слово, срывавшееся с его губ вынуждена была выслушивать Ноэми.

Сам больной не сознавал, что он бредит.

Тот, кто говорил его устами, был чужой человек - правдивый, не имеющий тайн; они говорил все, как на духу.

Бредовые видения тифозного больного в чем-то схожи с фантасмагориями безумца. Они упорно вращаются вокруг одной навязчивой идеи, вокруг одного лица, и как бы ни чередовались бредовые картины, центральная фигура всегда остается одной и той же.

В бредовых видениях Тимара тоже царила одна фигура. То была женщина, но не Тимея, а Ноэми. Только о ней он и упоминал. Имени Тимеи он не произнес ни разу - она не занимала его сердца.