Он мог принять приданое, что помогло бы Орлеану подняться на ноги, и очень быстро. Он мог бы жить в роскоши, ни в чем себе не отказывая…

Людовик тяжело вздохнул. Да, пожалуй, это было бы самым разумным — поступить именно так. Все равно рано или поздно его вынудят это сделать. Не лучше ли проиграть с достоинством…

Он снова тяжело вздохнул и повернулся, собираясь сойти вниз. Но тут что-то его остановило. Погруженный в свои мрачные мысли, он не заметил, что дождь кончился. Серые облака все еще сновали по небу, готовые к своей будничной работе, но… теперь они были полупрозрачными, и за ними угадывалось смутное сияние. Этот странный серо-зеленый свет проливался на насквозь промокшую землю. Грязь на прокисших полях отражала его, и все было тихо, очень тихо. Вся природа застыла в напряженном ожидании чего-то… И тут где-то далеко тишину нарушили несколько чистых нот — это жаворонок постарался восторженно заявить о себе. Но не это было главным. На западе, низко над горизонтом, туманные облака наконец лопнули, разорвались, и выглянуло солнце. Оно хлынуло оттуда мощным потоком, мигом расплавив зубчатые края облаков, образовав обширное пятно ясного голубого неба. И сразу же свинцово-серые поникшие деревья подернулись серебром, а река и грязные поля по мановению этой же нежной волшебной палочки засветились золотом. Именно в похожие минуты много лет назад отец Людовика написал:

Плащ, сотканный из ветра и дождя,

Тяжелый плащ, сырой, холодный,

Вмиг сбросила природа и оделась

В сияющий узорчатый наряд, что

Вышило и подарило солнце…

Людовик, почувствовав на лице одурманивающую теплоту, скинул капюшон. Было слышно, как далеко внизу, под ним, по скользким блестящим камням двора забегали конюхи. Заржали лошади в конюшнях, почуяв запах солнца, запах весны, хрипло залаяли собаки. Захлопали двери и окна, отовсюду послышались восторженные восклицания.

Он глубоко вздохнул — раз, еще раз. Да, да. Именно так. Долой апатию и уныние. Долой! Людовик засмеялся вслух над своей трусливой покорностью, которую он совсем недавно выказывал перед собой. Как же так? Ведь у него только одна-единственная жизнь, и она кое-что для него значит. Он должен собрать все свое мужество, на какое только способен, чтобы не дать негодяю королю выпороть его, как провинившегося ребенка. Сдаваться сейчас, еще до начала сражения? О, нет! Ради всего святого, нет! Он будет биться за Анну и за себя, и если проявит настойчивость и упорство — а он уверен, что проявит, — то победит и спасет и Анну, и себя, и свою семью.

Наконец-то пришла весна! Наконец-то! Через пару дней дороги высохнут, и по ним станет возможным ездить. Но даже если ему придется всю дорогу плыть, он все равно отправится в Амбуаз, чтобы повидать свою Анну!

* * *

В Амбуазе наступил апрель. Для описания его красот в поисках свежих эпитетов и новых рифм придворные поэты устроили настоящее состязание — ради легкого весеннего ветерка и кружевных облаков, ради деревьев в цвету и фиалок, влажных от росы, ну и, конечно, ради любви. С любовью было проще всего, ибо слово «тужур»[18], как всегда, легко рифмовалось с «амур»[19], а если произносить с легкой поэтической свободой, то и «дю кёр»[20] тоже годилось, хотя на оригинальность тут претендовать не приходилось.

Но весне было не до рифм. Да и какими словами можно выразить ее щедрость и волшебство. Никаких эпитетов в природе не существует, чтобы рассказать, каков Амбуаз весной. Амбуаз — одно из самых красивейших мест Франции, живописный городок в двенадцати милях к западу от Тура. Здешний замок любили все французские короли, а сам городок вполне мог бы стать столицей, если бы не Луара. В этих местах она не судоходна, мелководная, порожистая. Здесь могли плавать только легкие прогулочные гондолы и рыбацкие плоскодонки.

Замок стоял у реки, и его сады живописной террасой спускались к желтым песчаным берегам. В местах поглубже белые мраморные ступеньки вели прямо в зеленые струи, где покачивались легкие лодочки. Их удерживали у берега галантные кавалеры. Замочив ноги и одежду, они терпеливо дожидались своих прелестных нерешительных дам в атласных туфельках.

Садовники колдовали в садах день и ночь. В своих кожаных лосинах и куртках они творили свои обычные чудеса, создавая вокруг великолепных фонтанов лабиринты живых изгородей, так нужных влюбленным, чтобы укрываться здесь от мирских глаз.

А какие там были цветы! Всех мыслимых форм и оттенков! А деревья!

Дальше за садами начинался густой лес — неисчерпаемый кладезь развлечений придворной знати. И главным развлечением была, разумеется, охота. Частый и желанный охотничий трофей, дикий кабан, к вечеру превращался в отличное сочное жаркое.

Пикники — любимая утеха дам. Это давало возможность нарядиться в изысканный костюм для верховой езды, упрятав длинные волосы в специальную сеточку, обильно расшитую жемчугом. Ну, а сверху, конечно, тюрбан. А под ним глаза — искушенные глаза придворной дамы, дивные глаза искушенной прелестницы.

А с наступлением вечера — игры, танцы, скандалы (а как же без них) и конечно же запутанные любовные спектакли, разыгрываемые либо в шикарных апартаментах дворца, либо на свежем воздухе, в очаровательных закоулках парка.

Да, хорош Амбуаз весной, но на сердце у Анны было не по-весеннему пасмурно. Уже много недель она не писала Людовику. Знала, что должна написать, но все откладывала, боялась. Ибо написать: «Я помню Монришар» она уже не могла.

Это случилось несколько недель назад. Как обычно, она явилась в кабинет отца для ежедневной беседы и нашла его весьма раздраженным. Такого холодного приема Анна даже и припомнить не могла.

— Пьер сообщил мне о совершенно непонятных отношениях, которые сложились у тебя с ним. Прошу объяснить, что все это значит.

«Давно бы надо было догадаться, — с досадой подумала Анна, — что рано или поздно этот идиот побежит жаловаться папаше». Долго молчать было нельзя. Анна приняла решение защищаться. В конце концов она уже замужняя женщина и не должна давать отчет отцу по каждому поводу.

— Я не думаю, что следует серьезно относиться к тому, что говорит Пьер. Сомневаюсь, что он вообще может сказать что-нибудь умное.

— Я тоже, моя девочка, я тоже сомневаюсь в этом, — глаза короля сверлили ее насквозь. — Но дело совсем не в этом. Я рассчитывал, что ты окажешься достаточно разумной, чтобы вести себя так, как я тебе предписал. Понимаю, что тебя кто-то научил — не будем сейчас выяснять, кто именно, — чтобы ты вела себя именно так. То есть ты не будешь делить с Пьером постель и таким образом сможешь впоследствии легко с ним развестись. Так вот, я должен тебя разочаровать: тот, кто тебя научил этому, жестоко ошибся. Я никогда не допущу ничего подобного! Никаких разводов в нашей семье никогда не будет, ни у тебя, ни у Жанны. Анна, мне очень жаль, но ты до сих пор не поняла главного — твоя жизнь принадлежит Франции.

— Ты сказал мне, что я должна выйти замуж за Пьера, и я сделала это. Я прекрасно понимаю, что развод с ним позволен не будет. Но какая разница, сплю я с ним или нет. Это касается только меня и его. А ему, по-моему, это совершенно безразлично.

— Но все же, почему ты отказываешься быть его женой? Он вполне достойный молодой человек.

«И ко всему прочему, скучный дурак», — подумал король, но вслух свои мысли не высказал.

— У вас могут быть красивые здоровые сыновья, — вот что было главным для короля, вот для чего, по его мнению, и существовали женщины.

— Мне он противен, — холодно ответила Анна.

— Веская причина, если бы ты была дочерью бюргера, — горько рассмеялся король.

— Мне жаль, что это не так. Тогда бы могла выйти замуж за того, кого люблю, — пробормотала Анна себе под нос, но отец услышал это.

— За того, кого любишь? Неужели этот Орлеанский бастард до сих пор в твоем сердце?

Анна молчала, делая вид, что разглядывает кольцо на пальце.

— Я, кажется, задал вопрос.

— Какая разница, люблю я Людовика или нет. Главное, я ненавижу Пьера.

— Можешь не продолжать. Это все работа Орлеанца?

Проницательность отца ее напугала, но она не сдавалась.

— Людовик? Не понимаю, при чем здесь он?

— При чем здесь он? — недовольно передразнил ее король. — Очень хороший вопрос. Хвалю. Знаешь что, — добавил он, тяжело посмотрев на нее, — неотложных дел у меня и без тебя хватает, поэтому некогда мне тут заниматься уговорами. И как отец, и как король я приказываю тебе выполнять с Пьером супружеские обязанности.

Он произнес это тоном, не допускающим никаких возражений, а затем, давая понять, что беседа закончена, повернулся к письменному столу и очень был удивлен, услышав:

— Нет! Этого я делать не буду!

В первый раз дочь возразила ему.

— Что ты сказала? — он повернулся к ней с бумагами в руках.

Она вся дрожала. Что он может сделать с ней, если она не подчинится? Ничего такого, чего бы она не смогла пережить. Самое худшее — это монастырь, да и то вряд ли он решится так поступить с ней. Сомнительно, чтобы он захотел огласки на всю Францию. Кроме того, она нужна ему, чтобы присматривать за малолетним братом.

Она снова повторила:

— Я этого не сделаю. И тебе не удастся меня заставить!

— Так, так, — медленно произнес король, — ты отказываешься подчиниться мне. Все мое доверие к тебе, всю мою заботу ты швыряешь сейчас мне в лицо. Значит, весь мой труд пошел насмарку.

— Нет! — воскликнула она горестно, но он продолжал, не обращая внимания на этот возглас:

— Как же я ошибался, полагая, что наконец-то обнаружил в женской голове признаки мозгов. Чепуха! Я достоин того, чтобы меня предали. Но что будет с Францией?

— Нет, нет! — в ужасе закричала Анна. — Я не собиралась предавать тебя. Я обещаю тебе: все наши планы, все, чему ты меня учил, я все буду помнить. Но есть всего лишь одна вещь, только одна, — Анна потянулась, желая дотронуться до него, но он в гневе отшатнулся. — Она касается только меня. Я ненавижу Пьера. Я знаю, ты не позволишь ему развестись со мной, а он и пытаться не будет. Ведь ему все абсолютно безразлично.

Король положил бумаги на стол и, наклонившись к ней, быстро и горячо заговорил:

— Ты права, я не разрешу Пьеру развестись с тобой. Но мне недолго осталось существовать на этом свете и хотелось бы трон и Францию оставить в надежных руках. Я хочу, чтобы ты сохранила трон для Карла. Если существуют какие-то силы, которые влияют на тебя, заставляют тебя уклоняться от обязанностей, будь уверена, я их уничтожу, чего бы мне это ни стоило.

— Но, монсеньор, выслушайте меня, прошу вас! — шептала Анна, перейдя на официальный тон.

Король продолжал, не замечая этого:

— Я много размышлял по поводу Людовика, все время взвешивал — «за» и «против»… У меня нет сейчас никаких сомнений, что для Франции было бы величайшим благом, если бы Людовик Орлеанский навеки исчез с лица земли.

Но Анна знала, что сейчас на такое злодейство он не решится. Не сейчас. У него достаточно хлопот с Бургундией, не хватало еще Орлеана.

— Анна, все зависит сейчас от твоего поведения. Я не позволю тебе метаться между долгом и глупыми мечтаниями. Я не позволю пропасть делу всей моей жизни. Ты должна знать — выбора у тебя нет.

«Нет, выбор у меня есть, — подумала Анна, вздыхая, — но это трудный выбор. Можно продолжать противиться воле отца. Но это значит навсегда утратить контакт с ним, а ведь его ум всегда питал ее. В этой комнате для нее заключена вся Франция, да что там Франция, вся Европа. Никогда больше не быть допущенной к таинственным секретам этого письменного стола? Да это в миллион раз хуже, чем потерять чудесную книгу, прочитанную только до середины».

— Я очень много тобой занимался, Анна. Я считал тебя наименее глупой женщиной Франции, твердой в убеждениях, разумной. И я не понимаю, как ты могла позволить задурить себе голову какому-то жеребцу дурацкими любовными шашнями.

«Но если сделать выбор в пользу отца, — продолжала размышлять Анна, — Людовик навеки будет для меня потерян. Хотя, возможно, я так и так его потеряю, даже если мы будем сопротивляться вместе. Да и где найти достаточно сил для такого сопротивления». Здесь, в этом кабинете, ей приходилось наблюдать, и не раз, как рушились планы сопротивления могущественных и умных герцогов, как они пасовали перед мощным напором ее отца. Отец всегда побеждал. А ведь она может одновременно потерять и Людовика, и отца!

— Монсеньор, — сказала она, — у меня не было намерений бросать Карла и отказываться от ваших… наших планов. Я с вами во всех начинаниях, но мои отношения с Пьером, мне кажется, касаются только меня и больше никого.

— Но теперь ты видишь, что это мешает нашим планам?