В апреле Людовик задумал посетить Рим вместе с Дюнуа. Эжен де Ангулем обещал присоединиться к ним, если те согласятся подождать его до середины мая. У Эжена были свои причины для встречи с Папой, он хотел расторгнуть помолвку с инфантой Луизой Савойской. Правда, на успех он рассчитывал мало, не то что Людовик.

Теперь эта троица часто собиралась за столом, склонившись над картой. Они горячо спорили, обсуждая грядущее путешествие. Дюнуа уже был в Риме и со знанием дела мог говорить, по какой дороге безопаснее всего ехать и где лучше гостиницы. В Риме их уже ждал получивший там приход Жорж де Амбуаз. Всего набиралось двенадцать человек: их трое, еще трое наиболее надежных камердинеров, три человека охраны и три конюха с запасными лошадьми.

От своего нового камердинера, Поля Каппоретти, Людовик в восторге не был, хотя лучшего слуги у него никогда не было. Но, находясь с ним в одной комнате, Людовик все время чувствовал его присутствие. Куда бы он ни повернул голову, его взгляд неизменно наталкивался на грустные глаза слуги.

И, самое главное, этот человек много говорил, даже слишком. Главной темой его разговоров были женщины. О чем бы ни шла речь, касалось ли это костюма, который наденет Людовик, или его прически, не важно — все в конце концов сводилось к женщинам. И не то чтобы женщины Людовика совсем не интересовали, этого сказать было нельзя. Как раз наоборот. И поговорить о них он был не прочь, например, с Дюнуа, Эженом и даже с Жоржем, хотя священник Жорж не мог похвастаться обилием опыта. Но то, как говорил об этом Поль, почему-то было Людовику неприятно. Это даже было трудно объяснить, ведь Поль никогда не использовал грубых выражений и не вдавался в интимные подробности, но его тихий, вкрадчивый, какой-то маслянистый голос всегда создавал невероятно вязкую чувственную атмосферу. Рассказ его развивался в соответствии с правилами классической драматургии — вначале завязка, затем развитие сюжета и наконец в кульминационный момент он всегда делал паузу, давая время разыграться воображению Людовика.

Тот слушал его, испытывая какое-то странное беспокойство, но эти рассказы помимо воли захватывали его, видимо, потому, что он был молод, имел горячую кровь, а на дворе благоухала весна.

Поль, похоже, считал, что жизнь Людовика тоже изобилует любовными приключениями. Во всяком случае, он всегда намекал на это. Подавая Людовику камзол или расправляя складки на рукавах его костюма, он никогда не забывал вздохнуть по поводу того, как счастлива будет та дама, которая проведет эту ночь в объятиях герцога Орлеанского. Когда же Людовик смеясь говорил, что сейчас у него таких счастливых дам вроде нет, Поль улыбался, но с легким скептицизмом в глазах. Эта твердая вера слуги в его несуществующие любовные приключения одновременно раздражала и льстила Людовику, ибо всякому мужчине приятно считаться опытным на любовном поприще.

Хотя Людовик и был женат, но хранить верность супруге вовсе не намеревался, даже если бы это действительно была его жена. Изменить Жанне (если представится такая возможность) — что же здесь плохого. А возможности у герцога были, и немалые. С ним флиртовали красивые дамы из свиты королевы, открыто намекая на более интимное продолжение флирта. Дома тоже в окружении его матери было немало привлекательных молодых женщин, их взгляды, когда они смотрели на Людовика, говорили о многом. Но, как бы соблазнительны они ни были, связываться с какой-либо из придворных дам Людовик опасался. Это было слишком близко к Анне, она могла узнать. Людовик не хотел, чтобы она страдала. Кроме того, подобная связь могла осложнить его развод. Не лучше ли удовлетворять свои потребности с миловидными девушками в гостиницах, они готовы ко всем услугам, или с сочными городскими дамами. Их можно щедро одарить и быстро забыть. Никаких сложностей.

Но даже и такие необязательные любовные интрижки (если их можно так назвать) в практике Людовика были нечастыми. Он желал, желал постоянно. Но желал только Анну, ее одну. С трудом склонялся он к замене ее какой-либо другой женщиной. Поэтому ему до смерти надоело слушать бесконечные истории Поля. Про себя он уже решил, что в Италию он его с собой не возьмет, найдет какой-нибудь предлог. Но все решилось гораздо раньше, когда камердинер однажды утром зашел слишком далеко в своих словах.

Он ловко брил Людовика длинной обоюдоострой сверкающей бритвой из испанской стали. При каждом движении его руки под хлопьями белоснежной пены появлялась дорожка смуглой кожи, похожая на тропинку, протоптанную в снегу. Людовик сидел, откинувшись на спинку кресла, и старался не слушать. Он благодарил Бога за то, что через несколько недель избавится от этого типа. Сегодня он собирался поговорить с Гревином, ведающим всеми слугами в замке, чтобы тот подобрал ему подходящего слугу для поездки на юг. Трудно было с этим Полем. С одной стороны, он хорош по многим причинам, но с другой стороны, терпеть его рядом сил уже не было. Даже когда он не работал языком, говорили его коричневые бархатные глаза. Гревин пристроит к нему кого-нибудь, например, старика д’Арманьяка. Тот глухой, и ему будет все равно.

Как Людовик ни старался, но все же начал слушать голос Поля. Молчание Людовика тот принял за интерес к своему рассказу и начал расписывать подробности своей удивительной связи с одной некрасивой горбатой девицей.

— Она выглядела, прошу прощения Вашего Высочества, ну прямо вылитая принцесса Жанна. Но все ее физические недостатки компенсировались невероятной страстностью…

Не помня себя, Людовик вскочил на ноги и вырвал бритву из рук камердинера.

— Вон! Вон отсюда! — дико заорал он на испуганного человечка. — Вон отсюда, и чтобы я тебя больше здесь не видел!

— Но, Ваше Высочество…

Не в силах находиться в одной комнате с этим человеком Людовик выскочил в прихожую и с треском распахнул дверь. Поль на коленях пополз за ним.

— Ваше Высочество, простите меня! Я был глуп, я не понял, как я вас обидел, простите меня!

Губами он коснулся сапога Людовика, но тот отдернул ногу, едва сдерживаясь, чтобы не ударить распростертого перед ним человека. Если бы он не брезговал к нему прикоснуться, то непременно бы ударил. В руке Людовик все еще сжимал бритву, и его снедало горячее желание полоснуть ею по горлу этого мерзкого венецианца, чтобы избавить мир от подлого шпиона, подосланного королем. Этот негодяй пытался настроить его таким гнусным образом, чтобы мысль о выполнении супружеских обязанностей по отношению к Жанне у него вызывала не рвотные позывы, а воспринималась как новый поворот в его любовных познаниях.

Поль прочел эту мысль на лице Людовика и на четвереньках проворно пополз к двери.

— Вон из этого дома! — кричал Людовик ему вслед. — И чтобы я никогда больше не видел твоей мерзкой рожи!

Людовик стоял у двери, его всего трясло. Он вспомнил то утро, когда в его комнату вошел Поль, заменив Леона. Ну конечно же, король воспользовался смертью Леона, чтобы внедрить своего шпиона к Людовику… а может быть, Леона убили, чтобы создать такую возможность? Людовик вспомнил маленькую часовню, где на мраморной скамье лежало тело Леона. Он тогда молчал, как и вообще при жизни. Две смертельные ножевые раны зияли в его боку. И у того, другого человека в боку были такие же две раны. Ни один из конюхов ничего определенного рассказать не мог. Они услышали чьи-то крики, шум, возню. Вбежав в конюшню, увидели два истекающих кровью сплетенных, уже мертвых тела. Считается, что они убили друг друга, но Людовик чувствовал, что здесь что-то не так. Скорее всего, эти два ни в чем не повинных человека должны были умереть, чтобы король мог послать Поля. Сейчас уже ничего не докажешь и разузнать тоже ничего нового не разузнаешь. Слишком поздно. Но скорбеть о смерти этих людей, прогнать прочь мерзавца Поля и еще больше (казалось бы, куда уж больше) возненавидеть короля — это сейчас еще пока возможно.

Теперь надо искать нового камердинера и как-то закончить бритье. Тут в коридоре появился слуга в ливрее камердинера. В руках он держал мужской плащ и направлялся к апартаментам монсеньора Бове.

— Эй, ты! — крикнул Людовик. — Поди сюда!

Слуга вздрогнул и поспешил к нему. Когда он подошел ближе, гнев Людовика сразу же пропал, и он улыбнулся. Слуга оказался молодым человеком с необыкновенно смешным лицом. Такого и в природе-то не бывает. То было лицо какого-то милого лесного зверька, например, доброй веселой белочки, с такими же высокими круглыми щечками (за ними угадывались защечные мешки) и маленькими блестящими серыми глазками. В их уголках уже прорезались маленькие смешливые лучики. А может быть, это кролик? Сходство с ним подтверждали два передних зуба — большие, белые, квадратные, с небольшим просветом между ними. Они частично прикрывали его слегка вывернутую нижнюю губу. Этот человек принадлежал к таком типу людей, которые никогда не загорают, а сразу сгорают. Кожа его была вся красная, в лопнувших пузырях. Копна густых волос неопределенного цвета — смесь красного с оранжевым — подстрижена «под горшок». Он был худ и невысок. Ливрея, похоже, шилась на его папашу, она висела на нем, как на огородном пугале. Он стоял перед Людовиком и поедал его глазами. Тот сделал ему знак войти и прикрыл дверь.

— Как твое имя?

Молодой человек приосанился и отчетливо произнес:

— Максимилиан Арман Эдуард Мария Поклен, Ваше Высочество.

— А Макс Поклен будет достаточно? — улыбнулся Людовик.

— Да, Ваше Высочество, Макс Поклен.

«Как угодно меня назовите, и это будет мое имя», — говорили его глаза.

— Ты камердинер монсеньора Бове? Он ждет тебя сейчас?

— О, нет, Ваше Высочество. Я просто нес ему его плащ, он забыл его в нижнем холле.

— А чей же ты слуга?

— Ничей, Ваше Высочество. То есть того, кто во мне в данный момент нуждается, Ваше Высочество.

В семье герцогов Орлеанских каждый имел своего камердинера, но держали еще дополнительных слуг, на случай болезни основного слуги или для обслуживания гостей. Макс Поклен, по-видимому, был из таких.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен, Ваше Высочество? — с надеждой в голосе спросил Макс.

— Возможно, — ответил Людовик, задумчиво его разглядывая.

— Надеюсь, ты хороший слуга?

— О, да, Ваше Высочество.

— А как насчет бритья?

— Я отличный брадобрей.

— И ты, конечно, честен и трудолюбив?

— О, да, Ваше Высочество.

Макс отвечал проворно, не дожидаясь даже конца вопроса.

— Ты пьешь?

— О, да… о, нет, Ваше Высочество. Только немного, стаканчик вина.

— Умеешь читать, писать?

— Да, Ваше Высочество, — ответил Макс, не поколебавшись ни секунды.

— Готов ли ты к путешествиям?

— Конечно, Ваше Высочество, — ответил он таким тоном, как будто путешествия были для него обычным делом, хотя он родился в городке рядом с Блуа и самый дальний поход, какой он совершал в своей жизни, — это прогулка из дома к замку.

— Хотел бы ты поехать в Италию моим камердинером?

— О, Ваше Высочество! — окончание фразы Макс в экстазе проглотил, показав все свои квадратные белые зубы с небольшой расщелиной между ними.

Эта улыбка и вовсе настроила Людовика на веселый лад. Какой освежающий контраст после Поля.

— Привязывает ли тебя что-нибудь к дому? Жена, дети?

— О, нет, Ваше Высочество! — в ужасе воскликнул Макс.

— Мы уедем отсюда на год, а может, и больше, — предупредил Людовик.

— Да, да, Ваше Высочество, конечно, — глаза Макса прямо умоляли, вопили, что провести год в Италии с Людовиком — это именно то, о чем он мечтал всю жизнь.

— Ладно… — Людовик направился в спальню и уселся в кресло для бритья. — Если ты подойдешь мне, — а я думаю, слуга ты хороший, иначе Гревин тебя бы не стал здесь держать, — словом, через месяц мы отправляемся.

Макс начал истово намыливать его щеки, а Людовик принюхался, почуяв знакомый тяжелый запах лошадиного пота.

— Макс Поклен! — резко произнес Людовик, выпрямившись в кресле.

— Да, Ваше Высочество?

— Ты конюх, не так ли?

Макс поколебался мгновение и затем произнес со вздохом:

— Да, Ваше Высочество.

— И ты лжец, не так ли?

— Да, Ваше Высочество, — с неохотой признался Макс.

— А что это у тебя за ливрея?

— Я одолжил ее у Анри Дюваля, Ваше Высочество.

— Ты понимаешь, что я должен сейчас сделать?

— Да, Ваше Высочество. Вы прикажете выпороть меня, а затем прогоните прочь.

— Но ведь ты знаешь, что я этого не сделаю? И перестань повторять за каждым словом Ваше Высочество. Отвечай, только честно. Зачем ты надел ливрею камердинера?

— Потому что она мне нравится, — медленно произнес Макс. — Это самый лучший… (он чуть не сказал прекрасный) костюм, какой я только в жизни видел. Мне так хотелось его когда-нибудь надеть, но я знал — никогда не бывать этому, нет у меня нужных навыков, умения, чтобы служить камердинером. Но мне так хотелось его примерить, ничего я не мог с собой поделать.