«Вот теперь это уже настоящее начало», — подумал Людовик.

— Да, разумеется, я помню ее.

Теперь настал черед Филиппо.

— Она считает вас очень симпатичным.

Людовик скромно потупил взор и принялся массировать левое запястье.

— Всякий, кто увидит ее, не может пройти мимо ее красоты.

Большое лицо Джованни сморщилось, что означало, по-видимому, улыбку, его маленький блестящий глаз понимающе подмигнул.

— Ничего удивительного, что она влюбилась в вас.

Людовик покачал головой.

— Это меня удивляет.

— О, вы чересчур скромны, Ваше Высочество. Все дамы в Милане без ума от вас.

— Но моя сестра, — продолжил Филиппо, — она не такая, как все эти дамы. Она целомудренная девушка.

— Я в этом никогда не сомневался, — быстро произнес Людовик.

— Ее любовь обязательно должна быть освящена церковью, — твердо заявил Джованни.

— Я с вами полностью согласен, — с уверенностью подтвердил Людовик.

Филиппо и Джованни колебались, что-то нерешенное существовало между ними. Джованни едва заметно кивнул и встал, обратившись лицом к Людовику. Тот напряженно застыл.

— Сейчас ей пятнадцать лет, пора выходить замуж.

— Я уверен, у такой красивой девушки проблем с замужеством не будет.

Тут поднялся и Филиппо.

— Она может выбирать из дюжины достойных женихов.

— Я в этом никогда не сомневался, — снова повторил Людовик.

Пока что-то ничего не понятно. Если они собираются упрекнуть его в том, что он нарушает планы замужества Элеоноры, то делают это в весьма странной манере.

— Наша семья хотела бы заключить с вами союз, — произнес наконец Джованни, — и выдать за вас нашу сестру, Элеонору дель Терцо.

На некоторое время воцарилась тишина. Людовик переводил взгляд с одного смуглого лица на другое. Выглядели они, как близнецы, одинаково говорили, одинаково жестикулировали, похоже стояли и сидели. Какого они возраста, сказать было трудно. Этот возраст мог оказаться любым — от семнадцати до тридцати семи. Они носили одежду одинакового покроя, хотя у Джованни костюм был темно-пурпурный, а у Филиппо — фиолетовый. А теперь они оба смотрели на Людовика с одинаковым нетерпением в темных глазах.

— Я уже состою в браке как бы, — произнес Людовик после томительной паузы.

Филиппо улыбнулся, а Джованни своим большим круглым плечом сделал презрительный жест.

— Недостойный брак.

— Согласен с вами, — грустно подтвердил Людовик.

— Такой брак очень легко расторгнуть, — заявил Филиппо, повторив своим плечом презрительный жест брата.

— Не так легко, — возразил Людовик. — Но я как раз здесь по пути в Рим, где надеюсь его аннулировать.

— Вам никогда не удастся добиться этого, — решительно произнес Джованни. — Против французского короля Папа никогда не пойдет. Но для того, чтобы разрешить ваши трудности, существует гораздо более легкий способ.

— Рад буду узнать об этом.

Двое братьев придвинулись ближе. Людовику показалось, что все трое они сейчас очень похожи на заговорщиков. Он почувствовал запах вина изо рта Джованни и сладкий аромат фиалок от Филиппо.

— Принцесса Жанна, ваша супруга, — тихо произнес Джованни, — очень хилая и болезненная. Это нам сообщили наши французские друзья. Поэтому никого не удивит (и никакой особой потери в этом тоже не будет), если она вдруг в одночасье заболеет и умрет. И даже если король потом и разберется в обстоятельствах ее смерти, вас обвинить в этом будет невозможно. Ведь вы так далеко, в Италии.

Филиппо продолжил:

— Тогда вы, принадлежа к семье Висконти и с нашей помощью… Да мы в течение месяца посадим вас на миланский трон.

— Герцог Миланский и Орлеанский, — восхищенно воскликнул Джованни, — ваша власть будет выше власти короля!

— А мы еще можем присоединить Савойю, — весело продолжил Филиппо.

— А возможно, и Францию, — добавил Джованни, и глазки его заблестели голодным блеском.

Людовик уже их не слушал. Все ясно. Ему предлагали свободу и огромную власть, но с одним условием, одним таким маленьким условием — для достижения всего этого надо переступить через мертвое тело беспомощной больной девочки.

Ну, нет, он сам освободит себя и без помощи яда! Людовик медленно поднял голову, избегая смотреть на их алчущие лица.

— Почтенные сеньоры, — сказал он жестко, — мне не по душе ваш план, и я прошу вас не развивать его больше. Это мне неприятно.

Они попробовали заикнуться, но он резко оборвал их:

— Давайте попытаемся забыть обо всем этом, как будто вы никогда ничего подобного не произносили и я ничего не слышал. Я освобожу себя сам, вполне законно. Я расскажу сейчас вам об этом, чтобы вы знали, как я тверд в своих намерениях. Я тайно обручен с другой женщиной во Франции, но наш брак будет узаконен только тогда, когда я аннулирую свой вынужденный союз с принцессой Жанной. Хотя я не считаю ее своей женой, но по-своему к ней привязан. Передайте своим друзьям во Франции, что, если с принцессой Жанной что-нибудь случится, я буду знать, кого винить в этом. Ответственность нести придется вам.

Несколько секунд не мигая он смотрел на них, а затем отвернулся к камину и застыл. Затылком своим он ощущал их ненависть и знал, что руки их сейчас тянутся к кинжалам.

Они обменялись друг с другом многозначительными взглядами и, видимо, решили, что разумнее сейчас его не трогать. А спустя минуту он услышал их тяжелые шаги, они выходили из комнаты.

Людовик облегченно вздохнул и развернулся. Дышать в комнате практически было нечем, все поры заполнила смесь густого аромата фиалок и острого кислого запаха вина. Он подошел к окну и распахнул его. В правом крыле дворца поблескивал огонек комнаты Элеоноры.

«Интересно, она в курсе замыслов своих братьев? Конечно, она все знает, — решил Людовик, — с чего бы это она вдруг воспылала ко мне такими чувствами».

Он повернул голову и увидел Макса. Тот стоял посередине комнаты и смотрел на него расширенными глазами, забыв снять сапоги и цепь с колокольчиками. Колокольчики слабо позвякивали.

— Так, — сказал Людовик жестко, — что ты стоишь здесь и звенишь, как придворный шут. Сними эти идиотские колокольчики! Видно, тебе очень хочется познакомиться с внутренним убранством каждой итальянской тюрьмы.

Макс быстро снял цепь, издав при этом невообразимый шум.

— Я извиняюсь, Ваше Высочество, мне так хотелось ее поносить. Я знал, что вам она нужна.

— Макс, ты позволяешь себе вольности, которые не может позволить ни один камердинер.

— Да, Ваше Сиятельство, — согласился Макс, — к одежде я очень неравнодушен. Я заслуживаю наказания.

— Я слышал за дверью позвякивание колокольчиков. Ты что, подслушивал?

— А разве не это вы имели в виду, Ваше Сиятельство? А вдруг бы что-нибудь случилось. Я должен обо всем знать.

— Забудь все, что слышал, — приказал Людовик.

Макс застыл в глубоком поклоне.

— И не смей больше надевать ни эту цепь, ни сапоги, — продолжил Людовик, — потому что я не хочу, чтобы завтра тебя посадили в тюрьму, ибо завтра мы отбываем в Венецию.

* * *

В Венеции они не задержались больше недели и двинулись дальше на запад. Снова миновали Падую и повернули на юг через Феррару и Болонью к Флоренции.

Дюнуа был несказанно рад, когда они покинули Венецию, и все покачивал головой, удивляясь, что нашлись такие дураки, взяли да и построили на воде город, а другие дураки согласились в нем жить.

— Что до меня, так я считаю, что если бы турки захватили ее (Венеция тогда воевала с турками), то получили бы как раз то, что заслуживают.

Людовик улыбался. Он нашел этот город очаровательным, странным и даже прекрасным. Конечно, ему нравится вода, а Дюнуа ее не любит. О вкусах, как говорится, не спорят.

— Вода всегда тебя предаст, — грустно констатировал Дюнуа, — не то что конь. На воду положиться нельзя.

Эжен своего мнения о Венеции высказать не мог, потому что остался в Милане. Очень многие молодые дамы проявили к нему интерес, а, в свою очередь, его интерес к посещению Рима растаял, как дым. Все равно ничего не выйдет, так зачем себя понапрасну расстраивать. Людовик может взять его прошение и передать Папе вместе со своим. А Эжен останется в Милане и присоединится к ним на обратном пути.

Дюнуа и Людовик недолго печалились. Им было хорошо и вдвоем. Они вообще никогда не скучали, когда были вдвоем. Теперь, в этой поездке, дружба их еще больше укрепилась.

Итак, путешествие продолжалось. Флоренция была повторением Милана, его богатства, роскоши и гостеприимства, но с еще большим размахом. Это был яркий, оживленный, весь искрящийся город. И правила в нем семья коварных Медичи. Во главе рода стоял Лоренцо Медичи, и его двор поражал воображение роскошью. В городе высоко ценились искусства, художников в буквальном смысле слова осыпали золотом. Но появляться на улицах после захода солнца было небезопасно. Утонченное искусство, изощренная жестокость, беззаботное (даже слишком) веселье, свободная любовь и невероятно циничная мораль — вот далеко не все (зато основные) краски в палитре блистательной Флоренции.

Большинство этих красок Людовику нравилось, особенно красота и свобода, но жестокие нравы двора отталкивали его. Представления, устраиваемые Медичи, предполагали крепкие нервы и не менее крепкий желудок. На глазах у возбужденной публики быки растерзывали на части лошадей, людей живьем бросали в котел с кипящей водой. Такие кровавые сцены не развлекали Людовика.

Что же касается Макса, то, если бы ему был предложен выбор — жить в Раю или во Флоренции, он бы выбрал Флоренцию. Здесь каждый был так шикарно одет, имел такие элегантные манеры, а какие здесь хорошенькие служанки! Они всегда готовы развлечь француза, показать ему, что такое итальянская страсть. В определенном смысле, среди дам своего сословия, Макс имел здесь грандиозный успех. Впервые взглянув на него, они тут же начинали смеяться. Еще бы — такое забавное лицо, да еще увенчанное копной волос такого странного цвета, чуть ли не красных. А однажды начав смеяться, остановиться уже было трудно. В результате десяти минут не проходило, как они, к своему удивлению, обнаруживали себя на коленях у Макса, все еще продолжая смеяться какой-то его шуточке, глядя в его смешные блестящие глазки. К тому же у него такой смешной, какой-то глупый акцент.

А Макс знал, как с ними разговаривать — с веселым нахальством, которое никогда не казалось грубым (лицо-то у него было забавное). Он был французом, и поэтому первый вопрос к нему был всегда о Париже. Макс говорил о нем долго и обстоятельно, тем более что никогда там не был. Вторым шел вопрос о парижской моде. И это было закономерно, ибо французская мода сильно отличалась от итальянской. К такого рода вопросам Макс был хорошо подготовлен. Настолько хорошо, что всегда был в центре большой толпы восхищенных служанок. Женщины теснили друг друга около Макса, чтобы получше рассмотреть маленькие манекены, которые он предусмотрительно взял с собой.

Такие манекены каждый год вывозили из Парижа большинство итальянских городов. Они в миниатюре представляли новейшие фасоны. «Модные куколки», как их здесь называли, были большой редкостью, их нечасто показывали, хранили в тайне. Поэтому то, чем обладал Макс, вызывало большой интерес, и женщины внимательно рассматривали эти наряженные восковые куклы, бережно передавая их из рук в руки.

Служанки ахали и охали, когда Макс развлекал их маленькой сумочкой, внутри которой был специальный бархатный кошелек для драгоценностей, отделение для косметики, маленькое зеркальце, гребень, жидкие белила, румяна и духи. «Модная куколка» была хорошо, шикарно разодета и имела потрясающий успех.

Только одна-единственная служанка не присоединяла свой голос к восторженному хору. Едва взглянув на куколку, она безразлично проходила мимо. Это была Катрин, личная горничная Беатриче дель Лукка, жемчужины двора Медичи.

Катрин пожимала плечами.

— Миленькие куколки, только ничего нового в их фасонах нет. Моя госпожа носила все это еще в прошлом году. Вот если бы у вас были «модные куколки» этого года, с новыми фасонами и прическами, я бы еще на них взглянула. Да и то, я уверена, моя госпожа обо всем этом уже давно слышала.

Макс был вынужден признать, что, да, его куколки немного староваты, но скоро прибудут новые. Это произойдет очень скоро, возможно, сегодня, и тогда вы увидите потрясающие новые наряды из Парижа.

Катрин, несомненно, это заинтересовало, и позднее, когда они оказались одни, она сказала, что ее госпожа согласна хорошо заплатить ему, если он даст ей эти куколки раньше, чем их увидят другие. Макс отказался, сказав, что вряд ли сможет пойти на это, так как это будет несправедливо по отношению к остальным дамам. Катрин фыркнула и убежала. Он засмеялся ей вслед. Ему не нравилась ни она, ни ее госпожа.