— Нет, имеет, — сказала Клер. — Мы оба волнуемся за Эмму. Квентин, помоги нам, пожалуйста!

Квентин взял себя в руки, его голос приобрел прежнее спокойствие:

— Ты сама отбросила право просить у меня помощи.

— Боже правый, отчего ты так уцепился за свою мстительность? — воскликнула она. — Тебе ведь тоже стоит побеспокоиться за Брикса.

Его лицо стало настороженным:

— Что это значит?

— Он может повредить Эмме! А если он это сделает, то…

— Повредить ей? Да о чем ты говоришь, черт побери! — Он может, если разозлится. Боже, это отнимает так много времени… Слушай, мы думаем, что он может разозлиться на нее. Мы не знаем это наверняка, но он может, и, боюсь, если он впадет в ярость, то Эмма окажется в опасности.

— Ни в какой она не в опасности и никогда не была, и ты это знаешь. Ты позволяла ей шляться с ним по всей стране, и слова не говорила, пока мы занимались любовью. Если ты думаешь, что я собираюсь выслушивать здесь твои истеричные…

Алекс выступил вперед и начал что-то говорить, но Клер сжала его руку. Если Квентин был настолько груб, чтобы заговорить о занятиях любовью, то она должна вынести это, Алекс никак в этом помочь не может.

— Он уже сделал нечто раньше, — сказала она. — И ты это знаешь. Этот мальчик в колледже, тот самый, которого парализовало…

Квентин резко дернул головой назад:

— Ничего этого не было. Он уставился на нее, пылая злобой. — Я рассказал тебе эту историю. Все закончено и давно забыто. Брикс был не виноват.

— Лоррэн сказала, что виноват. Она сказала, что он…

— Лоррэн — глупая сучка, которой больше в своей бесполезной жизни нечего делать, как рассказывать всем дикие истории. Я же сказал тебе: не слушай ее.

— Если она ошиблась, тогда не о чем тревожиться, — сказал Алекс. — Мы найдем Эмму в нормальном состоянии. Но теперь мы сказали вам, о чем мы беспокоимся и чего боимся. Скажите, как найти ее.

— А с чего Бриксу бояться? — спросил Квентин. — Или злиться?

— Может, он и не будет, — сказала Клер уклончиво, не желая рассказывать Квентину, что сделала Эмма. — Может быть, все в порядке. Я просто хочу знать, что с Эммой все нормально. Пожалуйста, Квентин, дай нам телефон той квартиры.

— У Брикса есть свои недостатки, — сказал Квентин, спокойно глядя на нее. — И один из них — это слабость к неопытным, зависимым девочкам. Но он не сделает ничего, не будет рисковать, чтобы потерять мое одобрение. Я это знаю. Он ничего ей не сделает. Скажи мне, что могло его напугать до такой степени.

— Я не могу. Я не очень много знаю об этом. Квентин, ради Бога, пожалуйста…

— Что, черт возьми, его так напугало? — зарычал он. — Ты не узнаешь от меня ничего — ничего, пока не скажешь…

— Он думает, что Эмма слышала кое-что о первых тестах ПК-20, — сказал Алекс.

Лицо Квентина сразу вытянулось. На этот раз он уставился прямо на Алекса:

— Как, черт возьми, вы узнали что-то о ПК-20?

— Я ничего не знаю. Я знаю только, что Эмма слышала много разговоров во время съемок в Эйгер Лэбс, и мы беспокоимся, потому что Брккс мог подумать, что она что-то услышала.

— Да нечего было слышать, — Квентин поглядел на Клер. — Слышать нечего! Откуда вы это взяли?

— Мы не знаем, что Эмма могла услышать…

— Это ловушка. Ты и эта женщина, лабораторный техник, ты все это подстроила, да? Я дал ей место, она проработала несколько месяцев, а потом ушла. Она была твоей шпионкой. Или нет?

— Нет, конечно же нет. Я не собиралась ставить тебе никаких ловушек, Квентин, я не засылала Джину как шпионку, Боже мой, как ты додумался до всего этого? — Клер была ошеломлена. Он всегда доминировал, теперь он, казалось, весь сжался, его голос уже не так силен, а выражение лица совсем не так твердо. Он очень встревожен, подумала она, и это заставило ее бояться еще больше, потому что могло значить, что то, что нашла Эмма, было действительно чем-то угрожающим и серьезным.

Она поглядела на часы:

— Не стоит нам болтать, надо найти их. — Но у Квентина лицо заметно сжалось, и она попыталась заставить его ее выслушать. — Все то время, что Джина работала на тебя, она никогда не говорила о своей работе. Но Эмма… Эмма могла услышать… или увидеть… или что-то найти… и оказаться замешанной… — Она запнулась, пытаясь найти способ сказать достаточно, чтобы удовлетворить его и все же не выдать, что именно видела Эмма и сколько они знали.

— Были некие беседы, — сказал Алекс мягко и быстро, словно начал рассказывать сказку, и поведал ее, специально оттеняя правду, чтобы Квентин успокоился и помог им. — О проблемах в первоначальных испытаниях ПК-20. Какой-то Курт давно говорил о них Бриксу, и Эмма услышала все это однажды, когда была у него в кабинете. Вероятно, вы уже решили эти проблемы. Мы об этом ничего не знаем, но раз вы запланировали дату погрузки товара, то, значит, испытания вас удовлетворили. Мы боимся, что Брикс может слишком волноваться за свою ответственность, а слухи о проблемах скомпрометируют успех предприятия или то, как он с ними справился. А поскольку Эмма, кажется, слышала что-то об этих проблемах, он может решить, что она ему угрожает. Нас интересует Эмма, мы должны найти ее, и если у вас есть капля порядочности, вы должны помочь нам, а не затягивать этот мучительный спор. Он только приносит муку Клер и оттягивает то время, когда мы прибудем в Нью-Йорк и выясним тем или иным способом, правы мы или нет.

Квентин нахмурился. Молчание затянулось.

— Если это тот его друг, о котором я думаю, — сказал он наконец, — то он продал свою квартиру пару месяцев назад. Они, вероятно, в отеле. Я не знаю, в каком именно, но Бриксу нравятся «Регенси», «Хелмсли Палас» — и «Интер-Континенталь». Когда ты окажешься там, то можешь передать своей дочери, что отныне у нас будет другая модель, из-за которой не возникнут неприятности.

— Я должна воспользоваться твоим телефоном, — сказала Клер, пошла к столу и начала набирать номер — Квентин отошел, не оглядываясь. Алекс встал рядом с Клер, обвив ее рукой, и стоял так, пока Клер обзванивала все отели в том порядке, в каком Квентин их назвал. Ни Эммы Годдар, ни Брикса Эйгера не было в «Регенси» и «Хелмсли Палас». Но они оба зарегистрировались в отдельных номерах «Интер-Континенталя».

Ни в одной из комнат трубку не брали.

— Пойдем, — сказал Алекс, и они поспешили вниз по лестнице, мимо дворецкого и официантов, готовивших все для вечеринки, к машине Алекса. Они и не заметили Квентина по пути. Больше никакого Квентина, подумала Клер. Больше никакого Квентина и, боже, пожалуйста, никакого Брикса.

— Где они? — спросила Джина.

— В «Интер-Континентале», — сказала Клер и повернулась к Алексу, который уже разворачивал машину. — Где это?

— На пересечении сорок восьмой и Лексингтон авеню. — Он улыбнулся ей. — Это недолго. Они, может быть, еще ужинают и мы только-только застигнем их в отеле. Мы подождем их в фойе, будем сидеть прямо, со строгими лицами, как три богини судьбы, и встретим их взглядами, когда они войдут.

Клер вполне могла себе это представить. Она улыбнулась.

— Они зарегистрировались под именем Брикса? — спросила Джина.

— Они в раздельных номерах, — сказала Клер.

— Что? — Джина наклонилась вперед. — Почему?

— Не знаю. Может быть, они всегда так путешествуют, я никогда не спрашивала.

— Нет. Эмма не говорила. — Джина немного помолчала. — Похоже на то, что он хочет доказать, что он был где-то… — Она резко остановилась. — Я могу и ошибаться. Обо всем этом.

— Надеюсь, что так, — сказал Алекс и увеличил скорость, едва они выехали из Дариена.


Коридорный удерживал Эмму одной рукой, открывая дверь ее номера.

— Ну вот и пришли, — сказал он радостно, и посадил ее на стул, прислонив ее головой к стене. — Хотите, чтобы я помог вам раздеться?

— Нет… все отлично… — пробормотала Эмма. — Кровать.

— О, конечно. Подождите. — Он сел на колени и снял черные туфли на высоких каблуках, его рука задержалась на изящной, в шелковых чулках, холодной как лед ступне Эммы. Его пальцы заскользнули на щиколотку и двинулись вверх по ее длинной стройной ноге.

Эмма что-то пробормотала, и он отдернул руку. Затем обнял ее и перенес со стула на кровать. Посмотрел на ее задравшееся, перекрученное платье, и снова приподнял се, чтобы вытащить стеганное одеяло. Затем укрыл ее, натянув одеяло до подбородка. Ее глаза были закрыты.

С вами все будет в порядке, — сказал он неуверенно. — Вы просто слишком перебрали. — Он отошел от кровати. — Спите спокойно. — Затем он протянул руку, чтобы выключить лампу на ночном столике и увидел пустую бутылочку, почти спрятанную за ней. Он потянулся к ней, а потом передумал. Не мое это дело, решил он. После чего выключил свет и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Эмма услышала хлопанье. Кто это? Кто-то вошел? Она ощущала тяжесть одеяла, но было все еще холодно. Все тело ломило. Мамочка, я заболела. В ее голове закружились фрагменты лиц и тел, она увидела улыбку Ханны, но больше от нее — ничего, услышала, как та сказала «овсянка» и «пицца». Как странно, подумала она, с чего это Ханна заговорила об овсянке и пицце? Она увидела ноги Джины, шагающие через сарай Роз к лошадиным стойлам, один-единственный глаз Симоны, зорко следящей за ней, примеряющей новое платье, бесцветную улыбку Хейла Йегера, его лысину, сияющую под съемочными лампами, и ухмылку Тода Толлента, произносящего «хорошо-хорошо». Все они были в голове одновременно, то хищно слетались, то разлетались, разбухали и сжимались, снова набухали, плясали прямо перед ней и вокруг. Она ощутила головокружение от мельтешения! цветов и голосов — все они такие громкие — а потом почувствовала, будто ее подбросили вверх, но сама двинуться не смогла. Она увидела глаза матери, чем-то напуганной. Мамочка, мне так плохо.

— Коньяк, — сказал Брикс; прозвучало так ясно, что она решила, будто он где-то рядом, и вся сжалась, подумав, что сейчас он сделает ей больно. Я люблю тебя, Брикс. Нет, это не так. Я любила тебя когда-то, но Ты все погубил. О, Брикс, зачем ты все погубил?

— Скачки, — произнесла Роз, и Эмма увидела себя на прекрасной лошади, летящей через ферму Роз, но затем вдруг лошадь врезалась в дом, внутрь их чудесного нового дома в Уилтоне, в Ханну, повалила ее — о, Ханна, не умирай — проскочила по Тоби — о, Тоби, прости, прости, только когда же ты вернешься — и ворвалась в спальню Эммы, а потом она упала, и падала, падала в снег и лед, ей было так холодно, она дрожала, она даже слышала, как дрожит и подумала, что все внутри нее, пожалуй, разломается от такой дрожи, она увидела огромный кусок ледника, отломавшийся и летящий в ледяную воду с громоподобным всплеском, и ледяные брызги повисли в голубом небе, как будто весь мир обратился в ледышку, и она почувствовала, как мать коснулась ее лба и услышала ее голос: «Эмма», словно она звала ее.

Я здесь, мама. Здесь я. Я здесь, здесь. Она была маленькой девочкой, такой крохой, что матери пришлось поднять ее, чтобы подсадить на кушетку, она свернулась калачиком у мамы на коленях, пожевывая овсяное печенье и слушая, как мать читает книжку, ее голос как музыка, теплый и прекрасный, и вся сказка кажется правдой. Затем мама поцеловала ее щеку, в лобик и в макушку, прижала крепко к себе, но потом вдруг она перестала видеть и книжку, и саму маму: вокруг была темнота, вся комната стала темной, и она подумала, а как же мама могла читать здесь, во мраке, как она могла что-то видеть, ведь так темно, но мама совсем не читала, потому что ее голос стих, а потом Эмма перестала ощущать ее руки, она больше ничего не могла ощущать, она была совсем одна, и ей было так холодно, холодно глубоко внутри, и повсюду, мерзлота в горле, животе и даже в глазах, стало гак тяжело дышать, дыхание прерывалось, потому что она замерзла и устала, и с каждым вздохом как будто нужно было сдвинуть гору с груди, а потом ее охватил ужас, потому что она поняла, что умирает — я не должна умирать, я ведь только маленькая девочка — но когда она попыталась вздохнуть, то гора сдавила, как будто она уже закопана, глубоко под землей, и все болит, все; ей было холодно, больно и она умирала.

И затем зазвучало что-то громкое, все громче и громче, медленное дребезжание с долгими паузами, и голос Ханны сказал: «Это ты, Эмма, это ты, дышишь, дыши, Эмма, продолжай, не останавливайся». Перед глазами закружились красные, желтые и голубые пятна, такие яркие, что резали, а затем они пропали и снова наступила темнота, и она ощутила, как все глубже и глубже проваливается в холод, и подумала, я ничего не могу сделать, ничего, извини, мама, извини, Ханна, я не могу продолжать, не могу, не могу, а потом увидела глаза матери и услышала ее голос, и мама сказала: «Любовь».


— Номер десять-двадцать один, — сказал клерк. Он с любопытством поглядел на Клер и Алекса, красивую пару, респектабельных, шикарных, и их подругу, стоявшую чуть-чуть в стороне, симпатичную, не красавицу, но настоящую леди. И они пришли за ребенком, который упился до отупления. Он дал им ключ, — коридорный отвел ее наверх.