После поминок Олег Геннадьевич нежно поцеловал меня на прощанье и уехал.

И тогда ко мне подошел Макс. Откуда он взялся? Я его не видела ни на похоронах, ни на поминках. Что-то говорил, я не разобрала, в ушах звенело, голова жутко болела. Потом взял мою сумочку, вынул телефон, зачем-то по нему позвонил, отдал обратно. Сжал ладонь, молча глядя в глаза, и ушел, когда к нам подошла заинтересованная Ксения. Спросила, кто это, я ответила, что знакомый. Она не поверила, но я на ее вопросы отвечать не стала. Просто не смогла.

На работу я не ходила, мне дали отпуск на две недели. Вера Гавриловна заявила, что постаралась для меня, чтоб успокоилась, в себя пришла. Якобы генеральный из уважения к ней пошел навстречу и мое заявление на отпуск подписал. Это было не так, и в отпуск меня Олег Геннадьевич отправил сам, но я начальницу разоблачать не собиралась.

Отметили девять дней, и Ксения с Виталием уехали. И почти сразу приехал Олег Геннадьевич. Прижал меня к груди и попросил:

– Катя, поехали завтра в ЗАГС?

Я вскинула голову и с недоумением на него посмотрела. Душа болела, как выжженная, и никаких ЗАГСов мне на дух было не надо.

– Давай попозже? – боюсь, это прозвучало гораздо более категорично, чем я хотела.

– Попозже это когда? – он напрягся.

– Когда закончится срок траура. – Не знаю, с чего это пришло мне в голову.

– И когда он закончится? – он выпустил меня из объятий, отошел на шаг и сложил руки на груди, свирепо сверля меня взглядом.

– Э… – я лихорадочно пыталась вспомнить, когда заканчивается траур по близким родственникам. – Через полгода?

Он вспылил.

– Ты издеваешься?

Я успокаивающе положила ему руку на рукав.

– Нет, конечно.

– Тогда поедем ко мне? Здесь пахнет смертью.

С этим я была согласна, в квартире в самом деле витала скорбь. Но ехать с ним никуда не хотела. Просто чувствовала себя совершенно разбитой. Неужели он этого не понимает?

– Давай попозже, а? – попросила устало.

– Ты мне просто голову морочишь, вот и все! Октябрина была права! – он резко повернулся и вышел, хлопнув дверью.

Какая Октябрина? Потом до меня дошло, какая, и вопрос трансформировался: при чем тут Октябрина? Я не поняла его злости. И даже протянула вслед руку, желая остановить, но тут же ее уронила. Пусть будет, как будет. Никаких шагов для примирения я предпринимать не буду. В конце концов, я ему никогда не говорила не то что о любви, а даже о симпатии. И, в принципе, ничего не должна.

Но все равно чувствовала себя отчаянно виноватой. И жутко одинокой.

Глава двенадцатая

Пятница. Все радуются предстоящим выходным, а у меня на сердце тоска. Не хочу возвращаться в пустой дом. Никак не могу смириться с тем, что бабушки больше нет. Больно. Эта боль опустошает меня, чувствую себя обездоленной. И Олег Геннадьевич не звонит, а мне без него тоскливо. Наверное, такое же чувство испытывает бездомная дворняжка, которую подобрали, приютили, приручили, заставили верить во что-то хорошее и снова безжалостно выбросили на улицу, в грязь и холод.

Заставляю себя работать, но тупо смотрю в монитор, не понимая, что там. Так нельзя. Никто за меня работать не будет, у всех своей работы полно. С трудом сосредоточившись, запустила программу, завела данные. Пока она крутится, подсчитывая итоги и оформляя протокол, смотрю в окно, в совершенно пустое серое небо. Без малейшего просвета. Даже голубей, которые гнездятся на чердаке соседнего дома, и тех не видно.

– Катя, сходи-ка к Элеоноре Павловне, возьми у нее приказ. – Я и не заметила, как в кабинет вошла Вера Гавриловна. – И спроси у нее, нет ли телеграммы из министерства. Я с начальником департамента говорила, должны уже прислать.

Я несколько удивилась. Обычно приказы разносили сотрудники общего отдела. Похоже, меня специально отправляют прогуляться, чтоб взбодрилась. И это правильно! Не то я снова расплачусь прямо за рабочим столом. Сколько можно? Нужно, наконец, взять себя в руки.

Встала, поправила платье и как зомби поплелась на седьмой этаж. Перед приемной остановилась, потрясла головой, зачем-то отряхнула подол. Заходить ужасно не хотелось, стыдно было глядеть в глаза сердитому Олегу Геннадьевичу. Умом я понимала, что нужно прекратить эту тупую волынку, помириться с ним, переехать к нему, наконец.

И тут меня осенило: я так и сделаю! Вот возьму в эти выходные и приеду к нему! С вещами! Будет сюрприз, надеюсь, приятный. И с ним я не буду чувствовать себя одинокой и всеми забытой. Решившись на это, с облегчением вздохнула. В самом деле, это же так просто! И чего я тянула, не понимаю?

Зашла в приемную, надеясь, что генеральный не вздумает выглянуть из своего кабинета, не хотелось говорить с ним так, мимоходом. Уж мириться, так мириться. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Увидев меня, Элеонора Павловна улыбнулась и поздоровалась. Вроде все как всегда, но вот улыбка у нее была какая-то неестественная. Зуб у нее болит, что ли? Попросила приказ, спросила про телеграмму, она уставилась в комп и замерла.

– Вот гадство! Опять программа слетела! Подожди, придется перегружать! Посиди! – и она откинулась на спинку сиденья, нервно барабаня пальцами по столешнице и почему-то нетерпеливо поглядывая на кабинет генерального.

Пришлось сесть на стул рядом с ее столом. Мне все это жутко не нравилось. Что происходит? Она хочет, чтоб вышел Олег Геннадьевич? Еще раз убедиться в наших близких отношениях? Но она и так обо всем догадалась… А если и сама не догадалась, то те, кто видел нас с ним вдвоем, наверняка ей глаза открыли.

Но вот компьютер перезагрузился. Элеонора Павловна распечатала приказ, я его недоуменно взяла. Неужели нельзя было переслать его Вере Гавриловне по электронке? Нет, все-таки начальница меня просто взбодрить решила, больше ничего в голову не приходит.

– Телеграмма, телеграмма, – напевала Элеонора Павловна, неспешно перекладывая нескончаемые листки бумаги из одной стопки в другую. – Куда, куда, куда ты запропала?

Дверь кабинета открылась, из нее вышла Октябрина Матвеевна. В этом не было бы ничего неожиданного, если б не ее вид. Она была не просто красной, она была какой-то распаренной, и на припухших губах не было помады. Платье на ней было… ну, в таких в приличных учреждениях не ходят, однозначно. Слишком открытое, верх полупрозрачный, и чувство было такое, будто она его только что торопливо натянула: сидело она на ней как-то кривовато.

Увидев меня, она почему-то победно взмахнула рукой, и, не здороваясь, быстро прошла к выходу, что-то мурлыча под нос. Я недоумевающе уставилась на Элеонору Павловну. Та сконфуженно опустила глаза и протянула:

– Ну, старая любовь, как известно, не ржавеет…

И я все поняла! Нет, как долго до меня доходит, как до жирафа! Наверное, я побледнела, потому что Элеонора Павловна испуганно проговорила:

– Только в обморок не падай, ничего страшного ведь не случилось.

Конечно, не случилось. Более того, все замечательно, вот только почему так стремительно увеличивается пустота в груди?

А вот не надо верить в мужские обещания, ведь прекрасно знаю, что это только слова, ни к чему не обязывающий пустой звук и ничего более. Так что сама виновата. Кто же еще? Старательно улыбаюсь Элеоноре Павловне, с усилием растягивая губы, и понимаю, что улыбаюсь точно такой же болезненной улыбкой, что и она.

– Спасибо! – неужто это мой голос? Хриплый такой. Такой у Лизы бывает после ангины. Захотелось откашляться, и я пару раз кашлянула, прочищая горло.

Элеонора Павловна как-то сокрушенно развела руками и чуть слышно утешила:

– Знаешь, так лучше.

Согласно киваю.

– Да, вы правы. – И уже про себя: – Свобода? – но в душе радости никакой нет. В самом деле чувствую себя выброшенной в мороз на улицу никому ненужной бездомной дворняжкой.

Тоненько заскрипела дверь, и мы одновременно повернулись на звук. В предбанник вышел Олег Геннадьевич и застыл, едва увидев меня. У него тоже красные, будто намазанные помадой, губы. И удивленные, одновременно и обескураженные, и растерянные, глаза. У меня так гадко стало на душе, хоть плачь. И еще отчаянно стыдно. Я стремительно отвернулась, пряча потрясенное лицо. Раздался щелчок закрываемой двери, и все стихло.

Машинально забрала поданные секретаршей листки, медленно побрела по лестнице вниз, глубоко дыша, превозмогая боль в груди и накатившее вселенское уныние. Зашла в кабинет Веры Гавриловны, подала ей совершенно ненужные листки. Она сочувствующе посмотрела на меня.

– Вы не пара, Катя, – она не стала скрывать своего участия в сей поимке с поличным. – Совсем не пара. Олег Геннадьевич держался до сегодняшнего дня, это правда, но ты сама видела, чем это закончилось. И где гарантия, что он не стал бы поступать так и дальше, после свадьбы?

– Никакой, – скучно согласилась я. – Спасибо, вы избавили меня от многих проблем. И от угрызений совести в том числе.

Она нервно поежилась.

– Возможно. Но почему-то у меня нехорошее чувство неправильности сделанного. Какой-то фатальной ошибки.

– Почему? – этого я не поняла. Если уж сделано, то к чему сомнения? – Октябрина Матвеевна что, тоже в заговоре участвовала?

– Нет. Это мы с Элей решили тебе глаза открыть.

– А как догадались?

– Эля генерального по громкой связи пыталась вызвать, после того как к нему Октябрина зашла в слишком откровенном платье. Да ты сама его видела. – Значит, пока я по лестнице сползала, Вере Гавриловне уже обо всем было доложено? Быстро работают, однако. – Олег Геннадьевич ей не ответил. И чем они там занимаются, стало ясно. Тогда она позвонила мне. Остальное ты знаешь.

Я кивнула. Почему-то пошатывало, и я с надеждой посмотрела на выход. Мне бы сейчас за свой стол, хоть немножко прийти в себя. Слишком стремительными оказались перемены в моей жизни.

Вера Гавриловна с сочувствием предложила:

– Иди домой. Передохнешь, с силами соберешься.

– Может, мне уволиться?

Она переполошилась:

– И не думай даже! Лизонька ушла, если и ты уйдешь, я что делать-то буду? И так вчера до девяти вечера сидела, справку дурацкую сама писала! Нет, нет, и нет! Я категорически против! И не бойся, генеральный тебе досаждать больше не будет! Есть же у него совесть, в конце-то концов!

В существовании у мужчин совести я всегда сомневалась, но решила поверить на слово старшему, более опытному товарищу. Попрощалась, направилась в отдел. Там заявила Марье Ивановне с Любовью Николаевной, что у меня жутко разболелась голова, и я домой отпросилась.

Они покивали, соглашаясь.

– Иди, конечно! А то ты прямо поганка бледная, прозрачная вся. Такое чувство, что вот-вот с ног свалишься, – Любовь Николаевна всегда умела добрым словом приободрить болящих.

Кивнув на прощанье, забрала сумку и ушла. Выйдя на улицу, призадумалась. Куда теперь? Не домой однозначно. Мне там тоскливо до ужаса, хоть вой.

Падал легкий снежок, было тепло, всего минус семь, и даже без ветра. Решила пройтись, подумать, как жить дальше.

Тихо шла по заснеженным улицам, утишая боль внутри. Снежинки, падающие на лицо, кололи холодом и тут же таяли, оставляя на коже капельки воды. Со стороны можно было подумать, будто я плачу, но это было не так. Мне было жаль наших отношений с Олегом Геннадьевичем, видимо, я все-таки поверила в нашу совместную жизнь. Но теперь все рухнуло, оставив после себя недоумение и обиду.

Я вообще не понимала, для чего он говорил мне о любви, если я была так легко заменяема? Просто не понимала.

Зазвонил телефон в сумочке. Проверила, кто звонит. Олег Геннадьевич. Вот, как чувствовала! Интересно, для чего он звонит? Оправдаться? Не понимаю, чем можно подобное оправдать. Или нет, понимаю. Типа, если бы я переехала к нему, он был бы мне верен по гроб жизни. Неужели я права?

Ответила из чисто академического интереса:

– Слушаю вас внимательно, Олег Геннадьевич!

От моего официального тона он немного помолчал, потом сдавленно произнес:

– Прости, Катюша.

– За что? – я в самом деле не понимала, за что он извиняется. По сути, мы друг другу никто. Вот если бы он был моим мужем, тогда это было бы понятно, а так… Ну, подумаешь, пообщались немного.

– То, что ты увидела, – он с трудом подбирал слова, – это ничего не значит…

– Для кого? – невежливо прервала я его, требуя уточнения. – Для вас или для меня?

Он помедлил, почувствовав, что настроена я решительно.

– Это ничего не значит для меня, но очень много значит для тебя, – осторожность в нем просто зашкаливала. – Тебе больно, я понимаю. И, поверь, мне очень стыдно. Очень. Я не сдержался, и мне хочется себя просто убить. Я думал, что ничего для тебя не значу. И ошибся…

Последнее предложение прозвучало вопросительно, но соглашаться с ним я не собиралась. Такое не прощается. Во всяком случае, мной.

– Ну зачем же так сурово, Олег Геннадьевич, – мне почему-то стало смешно. Истерика, что ли? Или ситуация в самом деле препотешная? Никак не могла разобраться.