Кар Ги Де - Зов любви

Одна и та же мысль вертелась в ее голове: «Наверное, я допустила ошибку, сказав Алену, что знаю о его браке.

Не лучше ли было бы промолчать, жить, делая вид, что ничего не знаю, до того момента, когда поняла бы, что надоела ему?»

Возможно ли, чтобы одно лишь напоминание о несчастной безумной так повлияло на намерения ее возлюбленного? Но какие намерения? Он ей ничего не обещал, она ничего не требовала: естественная для женщины ее расы покорность судьбе заставляла ее радоваться сиюминутному счастью, не заглядывая наперед, не думая о будущем. Замужество ее не привлекало, даже пугало – она знала на примере ее арабских подруг, какими трагедиями это иногда заканчивается.

Тем не менее, она помнила о предсказании ее бабушки и была уверена, что Ален – это тот мужчина ее жизни из-за моря и другого такого не будет. Даже если она должна его потерять, он навсегда останется прекрасным принцем ее сердца. Все, что она пережила раньше и будет потом, не имеет никакого значения. А может быть, он замкнулся в себе, решив, что она захочет занять место той, которая была и останется его супругой? Да, наверное, это его и волновало... Как только она почувствует, что Ален немного успокоится, станет менее раздражительным, она сделает все, чтобы успокоить его, разубедить в этой мысли. Только такой ценой она сможет вернуть счастливые дни их любви.

Вечер этого дня был невеселым, но уже менее напряженным, чем предыдущий. Два или три раза улыбка смуглой девушки оживляла лицо светловолосого красавца. Но тучи проходили не так быстро, еще оставалось какое-то напряжение. Только неделю спустя она снова стала его рабыней любви. Впрочем, она сумела оставаться нежной, понимающей, не торопила ход событий, не проронила ни малейшего упрека, умела казаться беззаботной и радостной, своими изысканными нарядами, прическами и поведением стараясь создать ту чарующую таинственность, которая ему так нравилась и которую он желал; улыбка все чаще появлялась на его лице... Результаты этих тактических уловок не заставили себя долго ждать: она снова стала «его Хадиджой».

Их прекрасные взаимоотношения возобновились, казалось, грозовые тучи развеялись навсегда: они любили друг друга и наслаждались радостями жизни. Каждый вечер она сочиняла для него новую историю, впрочем, она их придумывала везде: в машине во время путешествий, в ресторане, выйдя из кино или театра... Ее богатое воображение создавало очарование их жизни. Правда, надо заметить, они больше не посещали ни «Эль Джезаир», ни другие места, где демонстрировали танец живота. Они также никогда не говорили о несчастной больной. В потаенных уголках души Хадиджи иногда появлялась мерзкая мысль и она желала смерти больной, но она тут же отгоняла ее и глубоко раскаивалась за минутную слабость, хотя умом понимала, что для всех троих, и особенно для Алена, это было бы избавлением. Алену такие мысли никогда не приходили в голову,– она в этом была уверена: его душа была достаточно чиста, откровенна и доброжелательна.

Второй год их совместной жизни подходил к концу. И хотя любовная страсть была спокойнее, чувства уравновешеннее, всякий, кто встречал их, глядел на них с восхищением, и, как и князь Владимир, думал: «Вот прекрасная, неразлучная пара!» Холостому мужчине не завидуют, не завидуют также и одинокой женщине. Но всегда вызывает зависть счастливая пара...

Таким было положение вещей, когда они вернулись в гостиницу «Мадам», чтобы отпраздновать двухлетний период их совместного счастья.

Полное взаимопонимание они обрели снова в комнате с глициниями. Оно было необходимо для них обоих, хотя в этот раз при этом ощущалась какая-то непонятная горечь. И чтобы побороть и устранить ее, они неистово любили друг друга до первых проблесков зари.

Когда он помогал ей раздеваться, она произнесла: «Дорогой мой, ты знаешь, мне очень приятно, когда ты снимаешь с меня одежду, жаль, что ты не делаешь этого чаще...»

– Необходимо сохранять что-то особенное для наших встреч здесь... Что бы нам осталось, если бы не было этих взаимных откровений, шампанского «Перье-Жуэ», которое нам здесь подают, и объятий в этом гостиничном номере?

– Осталась бы любовь, Ален.

– Ты думаешь?

Она была в эту ночь столь ласковой, нежной и желанной, что пробудила в нем все его мужское естество. Счастье любви было таким пламенным, испепеляющим, чудесным, словно они вернулись к первым минутам их неожиданной встречи.

Наступила ночь очередного пятого октября (четвертого по счету). Владимир постарался ничем не напомнить мадам о роковой дате, чтобы она, снедаемая любопытством, не осталась вместе с ним в тревожном ожидании часа, когда «его» пара переступит порог гостиницы. Мадам уже давно поднялась к себе, Владимир остался один, удобно устроившись в кресле и покрыв ноги серым пледом. Однако он не был совсем одинок, так как на его коленях лежал роман Толстого. Но князю, утратившему свой титул, никак не удавалось сосредоточиться на чтении страниц, которые он знал почти наизусть.

Ночь не предвещала ничего хорошего для старика, все мысли которого, с пятого октября прошлого года, были поглощены одним: «Увижу ли я их вновь?» Для пессимизма были основания, так как уход тех, кого он считал самой красивой парой, был катастрофическим. Это выразилось в поспешном спуске по лестнице, почти похожем на бегство, в том, что они быстро прошли мимо застекленной двери бюро, без обычного приветливого пожелания, и не сказав «до свидания» портье. Все указывало на то, что любовь терпит поражение.

Тем не менее Владимир исполнил свой долг: накануне, купив четвертую бутылку шампанского марки «Перье-Жуэ», он поставил ее в холодильник, чтобы охладить до нужной степени. Как только мадам ушла, он побежал за чистыми тонкими простынями, которые затем отнес в номер с глициниями и еще раз проверил, все ли в порядке. Как всегда пятого октября, он предупредил Кору, Лулу, Мадо и всех остальных девушек, что этой ночью номер занят.

Ему оставалось только ждать... Чем ближе стрелки часов приближались к полуночи, тем беспокойнее он становился. Без пяти двенадцать роман Толстого упал на пол, но у Владимира не хватило мужества поднять его; без двух минут двенадцать плед также сполз на пол; в полночь Владимир был на ногах, готовый приветствовать светловолосого красавца и его смуглую подругу самым любезным из приветствий, которые он когда-нибудь произносил: «Добрый вечер, мадам, добрый вечер, месье... Бутылка, как и комната, вас ждут. Я сейчас принесу шампанское».

Пять минут первого; десять, двадцать, прошло полчаса... Охваченный отчаянием, благородный Владимир сделал то, чего он никогда не позволял себе за одиннадцать лет работы в «Доме» мадам. Он открыл дверь, ведущую на улицу, и стал на пороге, надеясь, значительно меньше, чем раньше, что он увидит фары машины или такси, которая притормозит у отеля. Но машины проезжали, не останавливаясь. Владимир находился на своем посту уже около часа, когда к нему из темноты подошли двое. Сердце Владимира забилось сильнее. Женский голос спросил:

– Владимир, что вы здесь делаете? Дышите свежим воздухом?

Это была Кора, которая пришла с очередным клиентом. Разочарование было таким сильным, что он пробормотал с досадой:

– Поднимайтесь в восемнадцатый.

Он не знал бы, что ответить, если бы девушка сказала: «Я хочу номер с глициниями».

Пара скрылась на лестнице. Владимир закрыл входную дверь и, грустный, вернулся в бюро. Прошел час ожидания, и он понял, что больше нет никакой надежды. Обессиленный, он упал в кресло, ни о чем не думая, с блуждающим взглядом. Именно в такой позе мадам застала его утром следующего дня, когда она спустилась со своего седьмого этажа. Довольно долго она с изумлением смотрела на старика, который, казалось, не замечал ее присутствия, хотя глаза его были открыты. Так как он не подавал признаков жизни, вдруг испугавшись, она встряхнула его, воскликнув:

– Владимир! Вы спите с открытыми глазами?

– Нет, мадам,– ответил он серьезным голосом.

– Я никогда вас таким не видела! Вы не больны?

– Я себя не очень хорошо чувствую, но пусть мадам успокоится: все пройдет, как и все то, что тяготило меня до этого дня.

– Вы же знаете, Владимир, что я вас глубоко уважаю. Я даже считаю себя вашей подругой. Вы можете мне все сказать... У вас денежные затруднения?

– Вы слишком добры...

Поколебавшись, она спросила:

– Сердечные проблемы?

– Мадам догадалась: это действительно сердечная проблема.

– В вашем возрасте, Владимир?

– В моем возрасте... Однако эта сердечная боль не должна восприниматься мадам такой, как она думает: мне грустно, мне даже очень грустно... Это одна из тех печалей, которые проходят тяжелее, чем любовные разочарования, потому что они рождаются после ухода друга... «Они» не пришли, мадам!

– Кто они?

– Но «Они», мадам! Пара... «Моя» пара!

– А, я о них совершенно забыла, об этих. Это правда, сегодня пятое октября. И вы думаете, что эти незнакомцы, о которых вы ничего не знаете, ваши друзья?

– Я не знаю, кем я могу быть для них, но я лично их принял... А я принимаю не всех! «Они» подходят мне по своему классу, по своей элегантности, красоте и вкусу к хорошему шампанскому.

– Шампанское? Бутылка здесь?

– В холодильнике.

– Послушайте, мой друг, это просто смешно, так переживать из-за какого-то мужчины и какой-то женщины, которые совершенно о вас не думают. Если они сюда не вернулись, то только потому, что нашли что-нибудь получше.

– Или что их любовь умерла, мадам.

– Но вы ведь не можете хотеть, чтобы люди, которые приходят сюда, любили друг друга всю жизнь.

Владимир подумал несколько минут, прежде чем признать:

– Мадам права...

– Браво! Вы опять становитесь рассудительным. Вы так меня напугали, когда я вошла в бюро! Застывший взгляд, приоткрытый рот, мертвенно-бледное лицо... Я даже подумала, на этом ли вы свете. Слава Богу, еще на этом! Чтобы это отметить, я предлагаю выпить шампанского сегодня вечером, когда вернетесь к восьми часам.

– Я сказал, мадам, что никогда этого не сделаю!

Подобрав с пола роман Толстого, он сунул его в свой чемоданчик и встал с кресла. Потом наклонился еще раз, чтобы поднять свою накидку, стряхнул с нее пыль, прежде чем набросить на свои поникшие плечи. Подойдя к холодильнику, он достал оттуда бутылку шампанского и также положил в чемоданчик. Затем подойдя к столу, оставил шесть десятифранковых бумажек.

– Это то, что стоила бы бутылка «Дому», если бы они пришли.

– Вы с ума сошли, Владимир! Вы же не платили за нее столько вчера, когда ее покупали.

– Разница – это наказание мне за веру в то, что они придут в четвертый раз! А сейчас я прошу у мадам разрешения уйти.

– Ступайте, мой друг. До вечера, до восьми часов.

– Мадам может рассчитывать на меня. Простившись, пристукнув каблуками по своей привычке, старый аристократ надел свой кронштадтский цилиндр и ушел, унося свои сокровища.

Мадам не составило особого труда представить, что он станет делать после ухода из гостиницы. Придя в свою комнату в мансарде на улице Вожирар, князь Владимир Дмитриевич Шергатов достал бутылку из чемоданчика, благоговейно поставил ее на этажерку, где он мог любоваться ею, нетронутой, до конца своего одинокого существования. Однако это молчаливое созерцание никогда не даст старику ответа на вопрос, почему пара не пришла в очередную годовщину выпить свое шампанское; не даст и разгадки того, что в действительности произошло в прошлом году.

Причина была простой и банальной: выходя из гостиницы, в которую ни один, ни другая не испытывали желания вернуться, Ален и Хадиджа расстались на улице, именно в том месте, где они познакомились три года назад: срок любви истек.

На следующий день после обеда, пока Ален был в своем бюро, Хадиджа вернулась в его квартиру, чтобы забрать свои вещи, которые она погрузила в такси с помощью горничной, ничего не объяснив ей.

Окончательный разрыв произошел в номере с глициниями оттого, что непрочное примирение при втором посещении не сделало третий год любви годом радости. Хотя и не было ни эксцентричности Хадиджи, ни приступов гнева Алена, ни даже объяснений, во время которых кто-то из них должен был рассказать что-то до сих пор неизвестное. Может быть, в этом и заключалась та первопричина, по которой взаимный интерес начал таять. Постепенное охлаждение сделало свое дело.

Как этого и боялся Ален, короткий период второго года их любви, когда они жили отдельно, был прелюдией их расставания, которое однажды станет неотвратимым.

Первый шаг к безразличию был сделан, за ним последовали другие, непроизвольные, неподготовленные, не рассчитанные заранее, происшедшие сами собой: ни он, ни она этого не хотели. Они наступали почти всегда после вечеров, когда воображение Хадиджи не могло подсказать никакой истории, и когда у Алена не было никакого желания их слушать.