Впрочем, раздражение скоро угасло, уступив место прежнему состоянию маетного равнодушия. Наверное, он просто им завидует… Они-то знают, зачем едут — за впечатлениями, за восторгами. А он зачем? Для чего, почему? Потому что так придумала мама? А он, послушный сын, не мог ей отказать? Но ведь все равно ничего не будет, кроме душевной тошноты… Какая разница, где душа мается, дома или в Европе?

Митя вздохнул тяжело, повернул голову к окну. Красивая картинка, конечно. Автобус идет быстро, на всей скорости, а придорожные леса и перелески будто кружатся в танце, убегая назад желто-красным калейдоскопом. Иногда в калейдоскопе мелькают поля — все еще изумрудно-зеленые. И небо голубое с редкими пухлыми облаками. Вот автобус немного сбросил скорость, въехали в небольшое селение с разномастными домиками, через мост проскочили. Внизу лента реки блестела на солнце, лодочки с рыбаками… Да, хорошо. Красиво. Мамаша с пацаном Киркой, наверное, тихо восторгаются. И пусть будут восторги, это хорошо, это нормально…

Вика, например, никогда и ничем не восторгалась, все земные блага принимала так, будто получала их по предъявленным векселям. Помнится, ходила по милому испанскому городку Льоретт-де-Мар, будто жила в нем с рождения. На лице выражение немного насмешливое, снисходительное вроде того — удивляйте же меня, удивляйте… А если не хотите, я сама буду вас удивлять. Гляньте, как я хороша! Сейчас как дойду до пляжа, как скину с себя накидку-парео…

А ведь и впрямь удивляла. Шла к воде медленно, словно позволяя всем желающим насмотреться на круглую маленькую попку, суперсексуальную, едва прикрытую полосками купальных трусов. Да, что-то было такое в ее гладкой худобе, в манере чуть косолапо ставить на песок ступни… Он видел, как мужики глазели ей вслед жадно и вожделенно. И злился, и ревновал, и гордился. Это, мол, все мое, и только мое…

Впрочем, Вика и там умудрилась исчезнуть. Однажды он проснулся, а ее нет в номере. Глянул на часы — восемь утра… Куда она могла уйти в восемь утра? На пляж? Или решила позавтракать в одиночестве? Хоть бы предупредила…

Он быстро умылся, сбегал на пляж. Заглянул в ресторан отеля, где они всегда завтракали. Снова поднялся в номер — нигде нет… И телефон отвечает на его звонок из пляжной сумки, брошенной небрежно на стул. Снова спустился вниз, подошел к стойке ресепшена, обратился по-английски к улыбчивой девушке-администратору — не видели, мол, девушку такую… Красивую, худенькую? Администраторша распахнула глаза, пожала плечами в насмешливом недоумении. Мимо нас, мол, этих красивых и худеньких столько за день пробегает, хоть с маслом ешь! Но тут же изобразила озабоченность — а давно вы ее потеряли? Может, у ночного администратора спросить? Правда, он в шесть утра закончил дежурство, сейчас уже спит, наверное… Но если сеньор настаивает, можно позвонить, разбудить…

Вика вернулась к обеду. Глаза безмятежные, ни грамма вины в них нет.

— Где ты была?

— По магазинчикам решила пройтись, пока солнца нет. А что?

— Ничего. Все магазины открываются не раньше десяти утра.

— А я в другой городок решила съездить. Там по магазинам пройтись. И вообще, что за допрос, Ники? Я устала, хочу обедать и спать…

Повернулась, пошла в душ, на ходу стаскивая с себя майку. А он сидел в кресле убитый, подавленный, слушал плеск льющейся в душе воды. Презирал себя, что не хватило духу… А на что не хватило духу? Ревнивую истерику закатить? Размахнуться, отвесить пощечину? Вещи собрать, переселиться в другой номер? Да любую адекватную реакцию можно было выдать, любую!

Да, что-то произошло тогда с ним нехорошее. Сломалось что-то внутри. А может, его и не было, того, что должно было потенциально сломаться. У него и ситуаций таких жизненных не было… Чтобы вот так нагло в глаза врали… Чтобы он любил всем сердцем, а его любовь унижали. Наверное, от унижения человек быстрее ломается. Стоит его на секунду в себя впустить, позволить внутри разместиться…

Сейчас, конечно, трудно анализировать, как и когда это произошло. Да и зачем, собственно? Лучше вообще не думать, не вспоминать… Ничего, кроме боли, эти воспоминания не приносят. Было и прошло. Прошло. Прошло. Прошло… Нет ничего… Есть солнце, пробивающееся через березовые стволы, есть осеннее золото и багрянец, есть небо, есть дорога… Ровно гудит мотор, мчится автобус на всей скорости…

Митя и сам не заметил, как задремал. Открыл глаза, ничего поначалу не понял. Автобус тащится кое-как, за окном городские строения мелькали. Приехали куда-то?

— …Здесь вы можете перекусить, кофе выпить… — плыл над головой голос гида. — Времени у вас на все — сорок минут. Туалет прямо и направо… Ровно через сорок минут все должны быть в автобусе.

«Гид так и не сказала — куда приехали-то? — подумал Митя. — А может, и говорила, но он не услышал. Да и какая, в общем, разница?»

Такая после дремоты вялость была, даже вытаскивать себя из кресла не хотелось… Но Митя все же встал. Физиологическим потребностям организма на всякие вялости наплевать, ему позарез надо туда, «прямо и направо». И все путешественники дружным ручейком по тому же маршруту рванули…

Только Митя начал выкарабкиваться в проход, как сзади прошелестел знакомый голосок:

— Мужчина… А можно вас попросить?

Попутчица стояла в проходе и мяла ладонью ворот свитера.

Чего она его все время мнет? Он и без того растянутый. Еще и моргает испуганно, и лицо красными пятнами пошло — от смущения, что ли?

— Да, слушаю вас.

— Скажите, вы… Вы ведь сейчас в туалет пойдете, правильно?

— Да. И как же вы догадались, интересно?

Похоже, она не поняла его искрометного юмора. Опустила глаза, ткнула пальцем в дужку очков на переносице, пробормотала совсем тихо:

— Извините, я не так, наверное, спросила… То есть я хотела… Вы не присмотрите за мальчиком, а? Вам же все равно по пути… Ну, то есть в туалет по пути…

— Да, но я не понял… В каком смысле за ним надо присмотреть? Чтобы мимо писсуара не написал?

Мышка совсем смутилась, глазки-бусинки забегала под стеклами очков. И Митя подумал, зря он так… В самом деле, трудно ему, что ли? Зачем издевается над женщиной? Тем более она добрая, болеутоляющее ему предлагала…

— Да вы не обращайте внимания, пожалуйста, у мамы на этот счет своя личная паранойя! — объяснил ситуацию пацан, тоже выбравшийся в проход со своего места. Значит, это и есть Кирка. Худой, как циркуль, подросток-нескладеха. Еще и рыжий. Но улыбнулся хорошо, по-взрослому, показав ямочки на щеках. Мол, мы-то, мужики, все понимаем, надо иметь снисхождение к женским слабостям.

Митя улыбнулся в ответ. Нельзя было не улыбнуться.

— Представляете, она меня с детства дядьками в туалете пугает! Но вы над ней не смейтесь, ладно? Что поделать, все мамы такие… С приветом на этот счет. Я ей объясняю, что и сам любого дядьку могу напугать, а она все равно…

— Да понял я, понял. Пошли, буду за тобой присматривать. Там уже очередь, наверное, собралась, пока мы объясняемся.

— Спасибо вам. Извините, — пискнула напоследок мышка, выскакивая из автобуса. И тоже потрусила «прямо и направо», прошелестев на ходу: — Кирка, я жду тебя в столовой, успеем что-нибудь горячее съесть!

С проблемой «прямо и направо» они справились быстро и молча. Так же молча пришли в небольшую то ли столовую, то ли дорожный буфет. Митя сдал Кирку матери, взял себе солянку и отбивную, уселся за столик у окна. Есть особо не хотелось, но солянка оказалась и в самом деле солянкой, и мясо выглядело аппетитно. Нужно было поесть «про запас». Когда еще в дороге поесть придется?.. Да и время надо убить, не торчать же просто так возле автобуса.

— Можно мы с вами? — раздался над головой Киркин веселый голос. — Уже все столы занятыми оказались… Ничего? Не помешаем?

— Да ради бога. Садитесь, конечно, — приглашающе повел Митя ладонью.

Кирка поставил на стол поднос с тарелками, оглянулся, крикнул в сторону стойки-раздачи:

— Мам, иди сюда! Здесь свободно!

— Кирилл, ну что ты, в самом деле. Неудобно же… — пролепетала мышка, подходя со своим подносом.

— Почему неудобно? Нормально, мам. Садись, не стесняйся. Заодно и познакомимся. Вас как зовут?

— Дмитрий.

— А я Кирилл. Можно Кирка, я не обижаюсь. Тем более меня и в школе так зовут. А Дмитрий — это Дима, да? Или надо говорить — дядя Дима?

— Да перестань… Какой я тебя дядя? Вообще, меня чаще Митей называют… Митя как-то привычнее. А в общем, как хочешь, так и называй, мне все равно.

— Ага. Тогда, может, Митяй? Рэпер такой есть — Митяй…

— Знаю. Но на Митяя я вряд ли потяну.

— Понял… Тогда я вас лучше Дмитрием называть буду, можно?

— Валяй.

— А маму мою Викой зовут.

— Как?!

— Викой… Ну, Викторией то есть… А чего вы так удивились?

— Нет… Ничего…

Митя торопливо глотнул кофе и поперхнулся, конечно же. А Кирка подскочил с места, начал услужливо колотить его ладонью по спине. Мышка по имени Вика взглянула испуганно. Сквозь удушливую судорогу кашля у Мити в голове мелькнула дикая мысль: да как она смеет вообще… Как смеет называться таким именем!..

— Все, все… Спасибо, все в порядке, не надо! — едва отбился от Киркиной услужливости Митя, махнув сердито ладонью. — Садись, ешь, а то не успеешь!

— Успею… Я быстро ем. Нет, а чего вы так удивились, а?

— Кирка, отстань от человека… — страдальчески прошептала мамаша, разделываясь с отбивной на своей тарелке. — Ей-богу, неловко за тебя.

— Почему неловко? Я ж ничего неприличного не спрашиваю.

— И все равно — отстань… Извините его, Дмитрий.

Она снова тыкнула пальцем в дужку очков и наклонила голову к тарелке. Почти носом клюнула свою отбивную. «Смешная какая, ей-богу! — подумал Митя. — Классическая недотепа. Еще и ребенка сумела родить, надо же!..»

— Дмитрий, а вы когда-нибудь в Париже были? — не унимался с вопросами Кирка.

— Был.

— Ух ты… А в Берлине?

— Тоже был.

— А в Праге?

— И в Праге был. Когда в школе учился, на летних каникулах. Потом еще с родителями ездил…

— Значит, везде были, да?

— Выходит, так.

— А зачем еще едете, если везде были?

— Ну почему же — везде… В Амстердаме, к примеру, не был…

— Из‑за улицы красных фонарей туда едете, что ли?

— Кирилл, прекрати! Что за допрос ты человеку устроил? Это… Это неприлично, в конце концов! — возмутилась мышка. Хотя она и не мышка вовсе, как выяснилось. Она Вика. Но называть эту мышку Викой даже в мыслях у Мити не получалось.

— Мам, да что я такого неприличного спросил? — распахнул нежно-медовые глаза Кирка. — Не я же в Амстердаме эти красные фонари придумал! Чего ты меня все время перебиваешь?

— Я тебе потом объясню, ладно?

— И в самом деле, ничего неприличного я не услышал. По-моему, вы слишком строги с сыном, — равнодушно отозвался Митя, отправляя в рот очередной кусок отбивной.

— Ну вот! И я о том же! — радостно подпрыгнул на стуле Кирка и, воодушевившись, выпалил следующий вопрос: — А почему вы один едете? Скучно же одному! Вам что, не с кем ехать было, да?

— Кири-и-ил… — страдальчески протянула мамаша, не поднимая головы. — Ну прекрати, пожалуйста… Я тебя умоляю…

Митя хотел было снова выдать что-нибудь такое, добродушно-демократичное, но в последний момент передумал. Почему он должен отвечать за ее страдания, вымучивать вежливость с деликатностью, в конце концов? Кто она ему? Он же не психолог, чтобы с чужими комплексами возиться. И не педагог Макаренко.

— Пива пойти взять, что ли? — проговорил задумчиво, повернув голову к барной стойке. — Как вы думаете, успею я пива выпить?

— Конечно, успеете! — радостно подтвердила мамаша. — Еще целых пятнадцать минут в запасе.

— Может, и вам пива взять? Хотите?

— Ой, что вы… — испуганно махнула она рукой. — Я пиво не пью.

— А что пьете?

Похоже, он ее совсем озадачил: заморозилась растерянностью, смотрит сквозь стекла очков, не моргает. Хорошо хоть рот не открыла.

— Ну? Вам взять чего-нибудь?

— Ой, нет-нет… Ничего не надо, спасибо.

Пиво оказалось ужасным, разбавленным до неприличия. Что ж, все гармонично и закономерно — если кормят хорошо, значит, наливают плохо. Если наливают хорошо, значит… Ну и так далее…

Сели в автобус, поехали. Народ после обеда расслабился, повеселел, там и сям слышались взрывы хохота. Видимо, не он один такой умный у барной стойки отметился. Еще и веселый голос гида добавил оптимизма:

— Друзья, а не посмотреть ли нам какой-нибудь хороший фильмец?

— Да-а-а! — дружно пронеслось по рядам.

— Отлично! И что будем смотреть? Детектив или комедию? Я думаю, какую-нибудь классическую комедию, чтобы просто от души посмеяться! Мы же все в отпуске, в конце концов!