— Ань… Ну что ты, ей-богу…

— М-м-м?..

— Все еще сердишься, что ли?

— Да бог с тобой… Ерунда какая. Я уж забыла…

— А о чем думаешь?

— Да так…

— А я вот все думаю, Ань, как Митьке помочь… И не понимаю, хоть убей, как так получилось, что он голову потерял из‑за этой… Этой… На «шалаву» ты обижаешься, а другого слова не могу подобрать! Нет, было бы из‑за кого страдать, а? Ни кожи ни рожи, натура чисто стервозная… А вот поди ж ты! И откуда они берутся, такие? Ей-богу, собрал бы всех и к стенке поставил!

— Ну, сразу и к стенке… Ишь разошелся. Знаешь, как мой дед говорил? Каждой бабьей натуре свое место, свой мужик и свое занятие еще до рождения определены… Сколько на земле хороших и плохих занятий, столько и баб. Ни одно место пустым не бывает. Кому место гетеры, кому злой сирены, кому доброй семейной матроны…

— Да? Ну тогда называй все вещи своими именами, чего уж теперь! Не сирена и гетера, а стерва и проститутка! Тоже мне, развела романтизм! Вечно ты все приглаживаешь да по-книжному причесываешь!

— Нет, Паш, я не романизирую и уж тем более не причесываю. Ты же знаешь, я не люблю хамоватых выражений. Да и не обо мне сейчас речь… Я просто пытаюсь тебе объяснить, к чему нам надо готовиться, чего от этой Вики дальше ждать. Или, наоборот, не ждать… А если эта владычица морская нашего Митю в качестве мужа к себе приспособить захочет? Чтоб служил у нее на посылках?

— Да не дай бог…

— Так и я о том же. Надеюсь, тебе не надо объяснять, что сирена никогда в матрону не превратится, потому как в нее изначально другие страсти вложены. У сирены конечная задача — зазвать и уничтожить, разжевать острыми зубками и выплюнуть… На то ей природой и власть дана. И нашего бедного Митеньку как раз и угораздило в эту власть по уши вляпаться. Потому что эта Вика — она не просто сирена, а всем сиренам сирена, самая что ни на есть махровая сирена. Сирена с большой буквы.

— Да не надо мне объяснять, Ань, я и сам все понимаю! От этого же не легче! Нет, как он так вляпался, а? Вроде бы никогда тряпкой не был… И подкаблучником не был…

— Да, не был. Но сиренам как раз подкаблучники и тряпки неинтересны, слишком легкая добыча. Кстати, ты знаешь, как она Митю называет?

— Как?

— Тряпка Тряпкин… Я случайно услышала. Позвонила ему, когда сирена в гневе была. Голос у Митьки, конечно, тоже в этот момент ужасно свирепым был, я даже не узнала, испугалась… Разговаривать не смогла.

— Ну, это уж… Ни в какие ворота! Какой еще Тряпкин!

— Я думаю, Паш, это у нее такая обидная ассоциация на имя и фамилию, звучит слишком уж мягко — Митя Никитин. Это нам подобная мягкость нравится, а ей — кость поперек горла.

— Ну, могла бы Димой называть…

— Да. Могла бы. Но что сделаешь — такие у сирен игрища.

— И все равно мой сын не тряпка. Я же знаю.

— Успокойся, Паш… Чего ты так разволновался? Ну знаешь и знаешь… И я знаю…

— А что тогда делать? Молча смотреть на все это безобразие? Как сын пропадает под бабьей дурной властью, как голыми пятками по угольям скачет? Он же на глазах тает, как свечка, разве не видно? И мы ничем не можем ему помочь?

— Ничем, Паш. Он сам должен. Обязательно должен пройти через все это до конца, до самого дна. Ничего нельзя сделать.

— Хм… Ну, это ты так думаешь… А если я поговорю с ним очень серьезно, по-мужски? Мы ведь никогда в его личную жизнь напролом не вмешивались… И про эту, как бишь ее там, сирену-гетеру, тоже поговорю, назову вещи своими именами?

— Можно подумать, он без тебя всех этих имен не знает, ага… Нет, Паш, не надо. Говорю же, Митька и сам себе не рад…

— Но попытаться-то можно!

— Нет… Сделаешь только хуже и себе, и ему. Он еще больше сам себя презирать будет, а ты разнервничаешься, сердце разбередишь. Нельзя тебе, Паш… Это же опять больница…

Павел вздохнул, вяло махнул рукой, уставился в темное окно, горестно поджав губы. Потом проговорил со скулящими бабьими нотками в голосе:

— Ну почему… Почему именно Митька… Все ж было нормально, жил себе и жил… Жена Ксюша, дочка Маечка… Почему именно Митька, Ань?!.

— Не знаю, Паша. Я тоже над этим думала, думала… И ничего хорошего не придумала. Наверное, и мы в чем-то виноваты. Наверное, слишком его любили, иммунитета не дали… Вот говорят, это очень плохо, когда ребенок родителями недолюблен, он якобы всю жизнь потом любовь выслуживает. Но зато он всегда искреннюю любовь учует, и оценит, и лелеять ее будет, как величайшую драгоценность. А наш… Он не страдал от недостатка любви, как другие. А любимые дети слишком самоуверенны, они считают, что все их должны любить одинаково сильно, и потому становятся для разного рода манипуляторов легкой добычей. Таких обычно и ловят на удочку, они доверчиво идут на голос коварной сирены… И пропадают в чужой властности, годами выбраться из нее не могут. Хотя да, по природе натуры сильные, а не могут…

— То есть ты хочешь сказать… Все равно бы он к этой Вике в лапы попался? У него не было выбора?

— Да при чем тут Вика… Я же вообще говорю. Власть может взять кто угодно, не обязательно женщина. Есть такие люди, особо до власти жадные. Потрошители доверчивых душенек. Поджидают свою жертву в засаде, как пауки. Не разглядишь этого паука, такое у него обличье бывает ангельское.

— Да… Может, ты и права… Мы с Митькой всегда носились… Не баловали, а именно носились, боялись любви недодать. Особенно когда Оля умерла… Помнишь?

— Да, Паш. Помню, конечно…

Еще бы ей не помнить. С Олей они крепко дружили, хоть и были характерами не схожи. Оля была как нежный цветок орхидея, могла жить только в теплом пространстве, в любви, в ухоженности… Все время хотелось ее защитить. И Паша тоже, помнится, смелым рыцарем Ланселотом в качестве Олиного мужа себя ощущал. А только не уберегли орхидею, не уберегли… Сгорела Оленька, как свечка, в своей поздно обнаруженной четвертой стадии, даже и сама толком ничего не поняла. Когда ее из клиники после никчемной операции домой выписали, глядела на всех удивленными глазами, будто спрашивала — ведь этого не может быть, правда? Паша, Аня, ведь правда? И как же Митя? Он маленький еще… Нет, этого не может быть…

Когда Олю похоронили, ей пришлось встать у штурвала этого семейного корабля. Нет, не было тогда в голове ни одной потенциально матримониальной мыслишки относительно вдового Паши, не было! Тем более Паша прекрасно знал про ее тяжкие и горько-сердечные обстоятельства… Про эту многолетнюю окаянную связь… Знать-то знал, но в один прекрасный момент взял и попросил — не бросай нас, Ань. Может, что-то получится? Тем более ты Митьке крестная мать. Он тебя любит, он больше никого к себе не подпустит…

А что было делать? Конечно, не бросила. Видимо, ее величество судьба так распорядилась — одним способом два узла развязать, и Пашин с Митькой, и ее. А может, не развязать, а наоборот, крепко связать на долгие годы. Не самые плохие, между прочим, годы…

Конечно, можно ее упрекнуть — а как же без любви-то? Но с другой стороны — что она такое есть, эта любовь?.. Ну ее к лешему. Женщина вообще может полюбить того, кого надо. Кого судьба преподнесет на блюдечке с голубой каемочкой и пальчиком пригрозит: на, мол, это твое, и не выкаблучивайся страстями. Мало тебе было страстей? Не намучилась еще? Ну вот…

Так она Пашу и полюбила. Пришлось полюбить — в самом хорошем смысле этого слова. Потому что выхода другого не было. Ни для кого не было выхода — ни для Паши, ни для Мити. Тем более для нее. Иногда в нормальную жизнь открывается только один выход. Или иди в него, или сгинь в собственных сердечных страстях к чертовой матери. А сгинуть ей не хотелось. Жить хотелось, судьбы женской хотелось, крестника любимого растить…

Паша вздохнул, поморщился, снова потер ладонью бок.

— Что, болит? — спросила тревожно участливо.

— Ну, не так чтобы… Просто маетно как-то. Душа больше болит, чем сердце.

— Ну, это понятно… А ты отвлекись на что-нибудь, Паш. Если все время об этом думать, с ума можно сойти.

— Ладно… Пойду, что ли, футбол посмотрю. И ты тоже… Не думай. Иди спать пораньше ложись.

— Да, хотелось бы мне выспаться. Тем более завтра тяжелый день.

— Вот и иди…

— Иду, Паша, иду. Сейчас, только посуду помою.

— Иди, я сам с посудой разберусь.

— Хорошо…

Уснуть пораньше, конечно же, не получилось. Анна лежала под одеялом, слушала прилетающее из гостиной бормотание футбольного комментатора, изредка перемежаемое криками-всплесками, снова видела перед собой грустное, опрокинутое стыдливой печалью Митькино лицо…

Митя, Митя. Как же тебе помочь, сынок? И почему ты сам не хочешь себе помочь, даже не пытаешься? Увяз коготками в дурных обстоятельствах, как та птичка… Даже об отце не думаешь! Ты посмотри, как он сдал… Эх, Митька, Митька!

Анна вздохнула тяжело, а на выдохе сама себя одернула — хватит злиться и досадовать. Нельзя. Даже в мыслях нельзя. Она ж не сирена зловредная какая-нибудь… И не гетера… Тем более Митьку понимает прекрасно. Сама когда-то… Но выбралась же, сумела…

* * *

Казалось, в сумерках город совсем проваливается в желтизну. Желтые листья, желтые окна домов, желтые облака, подсвеченные последними закатными сполохами. Жидкий лимонный свет фонарей. И голос Розенбаума из динамиков дополняет общий фон простыми и гениальными блюзовыми нотками: «…На ковре из желтых листьев в платьице простом…»

Так бы ехать и ехать. И не приезжать никуда. Никогда. Пропасть в этой желтизне ко всем чертям. Кружить, кружить по городу… И слушать любимый канал. Еще бы телефон выбросить и не ждать звонка. А что? Очень даже просто — протянуть руку, взять его с сиденья, открыть окно и выбросить. И пусть Вика звонит… В никуда… Возмущается недоступностью абонента…

Митя вздохнул, усмехнулся грустно: чего зря мечтать? Никуда он свой телефон не выбросит. И будет кружить по городу еще долго. И Вика сегодня не позвонит. И все равно придется к Дэну ехать.

А ведь неохота к Дэну. Что там — у Дэна? Холостяцкая берлога. Две комнаты, два дивана, один телевизор, холодильник с однообразным набором продуктов — консервы, сыр, колбаса. Иногда Дэн пытается что-то стряпать, мучается ответственностью хозяина. Три дня назад супчик с макаронами сварил, ужасно собой гордился. Правда, они его не съели, пришлось в унитаз вылить — не пошел как-то. Этим кулинарным покушением Дэн и удовлетворился, слава богу. Тем более заказную пиццу еще никто не отменял.

И как же хорошо, что есть Дэн. Меланхолик, молчун, не задающий лишних вопросов. Такой удобный и привычный, что можно его вообще не замечать. Наверное, настоящий друг и должен быть таким, умеющим просто молчать и не суетиться дружескими проявлениями. Наверное, в отсутствии пустой суеты и рождается тот самый добрый энергетический посыл, который называется дружбой?

Невинные погонялки — Ник и Дэн — они сами себе придумали еще в первом классе. Ник — от фамилии Никитин, Дэн — от имени Денис. Правда, пацаны звали их Чип и Дэйл, по созвучию… Но друг для друга — никаких Чипов и Дэйлов, только Ник и Дэн! И вот, поди ж ты, прижилось… И судьбы у них похожи, и характеры похожи. И с бабами не везет одинаково. Хотя у Дэна, может, еще и наладится все. Вернется его Алена из Америки, и наладится. Из трех лет ее балетного контракта уже два с половиной проскочило, еще полгода осталось. А что такое полгода? Это ж ерунда! Вчера она ему звонила, кстати… Дэн сопел в трубку, то ли улыбался, то ли просто морщил губы скептически. Но все равно видно было, что страшно доволен. Любит он ее, понятно… Иначе бы просто так на три года не отпустил. А что, имел право встать в позу, жена все-таки! Хотя с этой женитьбой тоже… Сам собой напрашивается законный вопрос: зачем? Зачем было в загс идти и свадьбу играть, если все равно на три года в разные стороны разбегаться? Любовь, что ли, такая сильная? Прямо любовь-любовь? Ладно, через полгода понятно будет. Если любовь-любовь, ее тремя годами все равно не убьешь. А если нет… То на нет и суда нет, другая любовь найдется. А пока…

Пока отсутствие Алены в квартире Дэна для него, для бедного колобка Ника, — спасение. Потому что колобок от жены ушел, колобок от Вики ушел, куда бедному колобку деваться? Можно и к маме с папой, но… Колобок не пацан, чтобы у мамы с папой прятаться и нагружать их своими настроениями. И без того нагрузил выше крыши. Да уж, колобок не пацан, конечно, но сволочь порядочная. Тридцатилетняя такая сволочь, упитанная, тупо сосредоточенная на ожидании одного-единственного звонка…

Да, можно обозвать себя как угодно, любыми словами, и все будет правдой. А телефон молчит. Можно и самому Вике позвонить, конечно. Да, это можно.

Но — нет. Нет и еще раз нет. Хоть на этом продержаться и не позвонить ей первым! Пусть глупый бабий принцип, но хоть это! Иначе ничего не останется! Тем более она все равно должна позвонить… Проходили уже, знаем…