Даниэла Стил - Зоя

Октябрь принес новую беду: Федор заболел испанкой. Евгения Петровна и Зоя несколько недель ухаживали за ним, но все их усилия пропали втуне: он не мог ни пить, ни есть, ослеп и тихо скончался. Они молча плакали, сидя у его кровати. Он был бесконечно предан им, верен собачьей верностью, но, как дерево, лишенное корней, зачах на чужбине. Перед смертью он ласково улыбнулся и сказал: «Теперь вернусь в Россию».

Они похоронили его на маленьком кладбище в Нейи. Всю дорогу домой — их привез князь в своем таксомоторе — Зоя проплакала, сознавая, что они с бабушкой лишились последнего друга. Все вдруг стало как-то особенно уныло, даже погода. Они постоянно мерзли: Федора не было, а Евгения Петровна и Зоя не могли дотащить достаточно дров.

Казалось, эта черная полоса никогда не кончится.

Капитана не было уже два месяца. Но вот однажды Зоя, вернувшись из театра, открыла дверь и остолбенела. В их комнате стоял мужчина без пиджака, с закатанными рукавами сорочки. Сердце девушки замерло — ей показалось, что это доктор.

— Что случилось?

Незнакомец смотрел на нее с таким же изумлением, но в его широко раскрытых глазах она увидела вдобавок и восхищение, восхищение Зоиной красотой.

— Прошу прощения, мадемуазель… Я… Видите ли, ваша бабушка…

— Что с ней? Где она?

— Наверно, у себя в комнате.

— А вы кто такой?

— Да разве она вам не сказала? Я здесь живу. Утром переехал. — И этот бледный, лысеющий высокий мужчина лет тридцати, сильно прихрамывая, удалился в комнату Федора и закрыл за собой дверь.

Зоя вне себя от гнева ворвалась к Евгении Петровне.

— Я не верю своим глазам! Что вы сделали? Зачем?

Кто этот человек?

Бабушка спокойно подняла на нее глаза:

— Это наш квартирант, я сдала ему комнату Федора.

У нас не было другого выхода. Ювелир заплатил за жемчуга сущие пустяки, а скоро нам вообще нечего будет продавать. Рано или поздно нам пришлось бы пойти на этот шаг, — промолвила она со столь несвойственным ей кротким смирением.

— Но вы могли ведь по крайней мере спросить, как я к этому отнесусь, или хоть предупредить заранее.

Я ведь не грудной младенец, не имеющий права голоса, я тоже здесь живу! Пустить в дом совершенно постороннего человека! А если он нас зарежет ночью или ограбит?! А если он будет водить сюда уличных женщин или пьянствовать?! Тогда что?

— Тогда мы попросим его съехать. Успокойся, Зоя, он производит впечатление человека порядочного.

К тому же он очень застенчив. По профессии — школьный учитель, в прошлом году был тяжело ранен под Верденом.

— Мне нет до этого никакого дела. Эта квартира слишком мала, чтобы делить ее с посторонним мужчиной, а я зарабатываю в театре достаточно… И зачем, зачем вам это понадобилось? — Зое казалось, будто незнакомец отнимает у нее последнее достояние — ее дом, и больше всего ей хотелось разреветься с досады. Жилец был последней каплей. — Не могу, не могу поверить, что вы и вправду решились на это!

Но у Евгении Петровны другого выхода не было, Зое же она ничего не сказала заранее, ибо предвидела такую реакцию. Зоино негодование лишь подтвердило ее правоту.

— Пойми, Зоя, у нас нет вариантов. Может быть, со временем подвернется что-либо более подходящее…

Но не сейчас.

— Я теперь не смогу даже чаю утром выпить, не одеваясь! — На глазах Зои выступили слезы.

— Постыдилась бы, Зоя! Вспомни лучше, как живут в Тобольске твои кузины! Тебе еще грех жаловаться!

Брала бы пример с Маши.

Эти слова возымели действие: Зоя, почувствовав себя виноватой, бессильно опустилась на стул.

— Извините меня, бабушка… Но все это было так неожиданно… — Она улыбнулась. — Наверно, я его до смерти перепугала. Подняла такой крик, что он скорей-скорей улизнул в комнату и заперся.

— Прекрасный молодой человек, благовоспитанный, милый. Утром не забудь извиниться за свою несдержанность.

Зоя, размышляя над тем, до какого края они дошли, ничего не ответила. Как все уныло! И все одно к одному: даже Клейтону, кажется, нет больше до нее никакого дела… Обещал при первой же возможности приехать в Париж, а его все нет да нет…

На следующий день она написала ему, но о квартиранте пока ничего сообщать не стала, решив сначала понять, что это за человек.

Его звали Антуан Валье, и, когда утром они с Зоей встретились, он был так сконфужен, что, пытаясь уступить ей в коридоре дорогу, перевернул лампу, чуть не разбил вазу и сам едва не свалился, споткнувшись.

Зоя заметила, какие у него печальные глаза, и уже готова была пожалеть его, но досада все же оказалась сильней: этот человек вторгся в святая святых — в ее дом, который она не желала ни с кем делить.

— Доброе утро, мадемуазель. Не хотите ли кофе? — робко спросил он.

В кухне витал приятный аромат, но Зоя, покачав головой, сухо ответила:

— Нет, благодарю вас, я пью чай.

— Извините. — Взглянув на нее с испуганным восхищением, он поспешно вышел из кухни, а потом отправился в свой коллеж. Однако когда Зоя вернулась с репетиции, он уже был дома и сидел в гостиной за столом, проверяя тетрадки.

— Ну вот, теперь мне даже письмо негде написать, — сердито сказала она, входя к себе.

— Но это же не на весь вечер, — примирительным тоном отозвалась бабушка, но видно было, что и ей неуютно в этом добровольном заточении.

А Зое теперь некуда было спрятаться, чтобы побыть одной, чтобы собраться с мыслями или, напротив, отогнать тяжкие думы. Все это было невыносимо, и она уже раскаивалась, что не уехала с труппой на гастроли. Но в эту минуту, обернувшись, она увидела в глазах Евгении Петровны слезы и, охваченная острым чувством вины, разрывавшим ей сердце, опустилась перед бабушкой на колени.

— Извините меня . Сама не знаю, что со мной такое… Нервы разгулялись. Наверно, очень устала…

Но Евгения Петровна отлично понимала, что все дело в Клейтоне. Как она предполагала, так все и вышло: он уехал на фронт, а внучке придется привыкать жить без него. Хорошо еще, что он оказался порядочным человеком и не натворил бед… Она не спрашивала Зою, дает ли он о себе знать, ибо надеялась, что их пути никогда больше не пересекутся.

Зоя ушла на кухню и стала готовить обед. Антуан время от времени поднимал голову, явно привлеченный вкусными запахами. Было бы очень неучтиво не предложить ему присоединиться к их скромной трапезе.

— Что вы преподаете? — с вежливым безразличием спросила она за столом.

Руки у жильца сильно дрожали, и сам он казался каким-то запуганным, нервным: видно было, что ущерб, нанесенный войной, не ограничивается только покалеченной ногой.

— Историю, мадемуазель. А вы балерина, как я понял?

— Да, — сухо ответила Зоя, не собираясь распространяться о театре, в котором теперь служила: не в пример дягилевской труппе им гордиться не приходилось.

— Я очень люблю балет. Может быть, мне как-нибудь удастся увидеть вас на сцене?..

Зоя знала, что должна ответить какой-нибудь любезностью, но не нашла в себе силы сказать: «Да, мне будет очень приятно» или что-нибудь в том же духе.

Вовсе ей не будет приятно!

— Комната очень славная, — сказал жилец как бы в пространство, но графиня благосклонно улыбнулась:

— Мы рады, что вы у нас поселились.

— И все очень вкусно…

— Спасибо, — не поднимая глаз, отозвалась Зоя.

Эти ни к чему не обязывающие комплименты раздражали ее и еще сильнее настраивали против Антуана.

Он, хромая, сновал по кухне, пытаясь помочь ей убрать со стола, а потом прошел в гостиную и развел огонь в камине, что вызвало у Зои новый всплеск досады. Дров было мало; она подошла и стала греть руки над пламенем — в квартире было холодно.

— А я однажды был в Санкт-Петербурге, — робко, не отрываясь от своих тетрадок, сообщил жилец, боясь взглянуть на эту очаровательную, но такую неприветливую девушку. — Очень красивый город.

Зоя в ответ только кивнула и повернулась к нему спиной, глядя на языки пламени и едва сдерживая слезы. Антуан смотрел на нее: он был женат когда-то, но жена от него ушла к его же другу, а ребенок их умер от воспаления легких. Зоя не собиралась выслушивать его исповеди — для нее он был человеком, чудом избегшим мясорубки войны, страшных опасностей.

Но даром ему это не прошло: вместо того чтобы закалить его дух, испытания сломили его. Она обернулась и взглянула на него, в который уж раз недоумевая, почему бабушка оказала предпочтение этому человеку.

Должно быть, и в самом деле положение у них отчаянное, иначе Евгения Петровна не пошла бы на такую меру.

— Холодно… — сказала она просто так, но Антуан, сорвавшись с места, подбросил в огонь толстое полено.

— Завтра я принесу дров, — сказал он. — Будет теплее. А пока, если хотите, я вскипячу чаю? Согреетесь.

— Нет, не стоит, спасибо, — ответила Зоя, пытаясь угадать, сколько же ему лет: должно быть, сильно за тридцать. На самом же деле Антуану недавно исполнился тридцать один год — просто жизнь его не баловала, и выглядел он старше.

— Это вашу комнату я занял? — застенчиво осведомился он, стараясь понять, почему хозяйка так-с ним сурова.

Но Зоя со вздохом покачала головой.

— Вместе с нами из России бежал один из наших старых слуг. Он умер в октябре.

— Как все это печально… Какие тяжкие времена…

А вы давно в Париже?

— С апреля. Мы уехали сразу же после революции.

Он снова кивнул.

— Мне случалось встречаться тут с русскими — славные, отважные люди. — Ему хотелось добавить: «Такие же, как вы», но он не решился.

У молодой хозяйки были такие большие, яркие и такие суровые глаза; когда же она встряхивала головой, казалось, лоб ее объят рыжим пламенем.

— Если я могу быть вам чем-то полезным, пожалуйста, скажите. Я с радостью помогу вам: умею готовить, сбегаю куда угодно по поручению вашей бабушки. Стряпать мы с вами можем по очереди. Прошу вас, располагайте мной.

Зоя молча кивнула, безропотно решив принимать все, что выпадет на ее долю. Может быть, он и не так уж плох, этот Антуан Валье, но он — здесь, а ей это совершенно не нужно.

Жилец собрал свои тетрадки и ушел к себе в комнату, прикрыв дверь поплотнее. Зоя осталась одна. Она смотрела на огонь и думала о капитане Эндрюсе Клейтоне.

Продолжалась зима, все хуже становилась погода, и люди на улицах казались голодными и оборванными, и все больше русских эмигрантов стекалось в Париж. Ювелиры давали теперь за предлагаемые ими драгоценности сущие гроши. В декабре Евгения Петровна продала свои серьги и была поражена мизерностью вырученной суммы. Теперь они жили целиком на Зоино жалованье, а его едва хватало на еду и оплату квартиры. От князя Марковского помощи ждать не приходилось: у него было множество собственных бед — сломался автомобиль, и князь совсем истаял, экономя на чем только можно. Тем не менее он по-прежнему любил порассуждать о добром старом времени и знал наперечет всех, кто появился в Париже за последнее время.

Оказавшись в столь стесненных обстоятельствах, перед лицом голода и холода, Евгения Петровна благодарила судьбу за то, что та послала ей жильца: он и сам получал нищенское жалованье, из которого платил графине за комнату, но при этом еще ухитрялся приносить то хлеба, то дров, то книг — причем русских, купленных, очевидно, у совсем разорившихся эмигрантов, готовых за полкраюхи расстаться с чем угодно. Антуан всячески старался порадовать обеих женщин: услышав однажды, как Зоя мимоходом обмолвилась, что очень любит шоколад, он время от времени дарил ей маленькие плитки.

Время шло, Зоя, благодарная ему за эти заботы, уже не была с ним так неприязненно-строга. Особенно трогало ее то, как относился жилец к Евгении Петровне. Ее стал мучить ревматизм: колени болели так, что подняться или спуститься по лестнице было для нее настоящей мукой. Зоя, вернувшись однажды с репетиции, увидела, как Антуан, сам волоча больную ногу, помогает бабушке взойти по ступенькам, почти таща ее на себе. Он никогда ни на что не жаловался и только думал: чем бы помочь своим хозяйкам, что бы еще для них сделать?

Евгения Петровна по-настоящему привязалась к нему и отлично знала, как он относится к ее внучке, не раз в беседах с нею затрагивая эту тему. Однако Зоя уверяла, что ничего не замечает.

— Надо очень сильно постараться, дитя мое, чтобы не заметить, как он влюблен в тебя, — сказала бабушка однажды.

Но Зою гораздо больше беспокоили не сами эти слова, а сухой, мучительный кашель, который сопровождал их: Евгения Петровна уже несколько недель была простужена, и Зоя очень боялась, как бы и у нее не началась испанка, сведшая в могилу Федора, или не развилась чахотка, свирепствовавшая в ту зиму в Париже. Ее собственное здоровье тоже оставляло желать лучшего: она слишком много и тяжело работала, слишком плохо питалась, а потому сильно похудела и выглядела старше своих лет.