Даниэла Стил - Зоя

В апреле 1939 года во Флашинг-Медоуз открылась Всемирная выставка, и Зое очень хотелось туда поехать, но Саймон был против. На ярмарке было очень много народа, а Зоя была уже на четвертом месяце беременности. Она по-прежнему целыми днями работала в магазине, хотя и вела себя осмотрительно. Вместо нее Саймон взял на Всемирную выставку детей, и они оба были в восторге. Даже Саша вела себя прилично, как, впрочем, почти все время с тех пор, как Саймон взорвался. Но с Зоей она часто бывала груба.

В июне начались первые трансатлантические полеты на самолетах компании «Пан-Ам», и Николаю очень хотелось слетать в Европу на «Дикси Клиппере» — высокоскоростном самолете для трансатлантических перелетов, но Саймон ему не разрешил. Он считал, что это слишком опасно, а кроме того, в Европе творилось что-то непонятное. Они снова весной отправились во Францию на «Нормандии», чтобы закупить одежду для универмага и ткани для пошива пальто на фабриках Саймона. Повсюду чувствовалась напряженность, намного явственней, чем раньше, проступал антисемитизм. Теперь было ясно, что войны не миновать, поэтому вместо Европы Саймон предложил Николаю в связи с окончанием школы поехать в Калифорнию, от которой Николай остался в восторге. Он летал в Сан-Франциско и обратно на самолете, а по возвращении был поражен, как располнела его мать. В августе она перестала ходить в магазин и держала с ним связь по телефону. Она не знала, чем занять себя без работы. Саймон покупал ей конфеты, книги и журналы, которые она читала запоем, но к концу августа Зоя могла думать только о детской, в которую она переделала комнату для гостей рядом с библиотекой, и каждый день муж находил ее там, перебирающей крошечные детские вещи. Она ни минуты не сидела без дела — даже переставила мебель в их спальне.

— Ты увлекаешься, Зоя, — подтрунивал он. — Я боюсь вечером приходить домой, ибо могу сесть в кресло, которого уже нет на месте.

Зоя покраснела.

— Я не знаю, что со мной происходит. У меня постоянная потребность приводить дом в порядок.

Она переставила мебель и в комнате Саши, которая уехала в лагерь для молодых девушек в Адирондаке.

Саймон вздохнул с облегчением: хоть какое-то время не надо будет за нее волноваться. В лагере как будто бы все было в порядке; она только один раз сбежала от воспитателей и отправилась на танцы со своими друзьями в ближайшую деревню. Ее нашли там танцующей конгу и увезли обратно, но, к счастью, домой не отправили. Саймону хотелось, чтобы Зоя перед родами расслабилась и отдохнула.

В конце августа Германия и Россия удивили мир, подписав пакт о ненападении. Но Зою международные события не волновали — она была слишком занята звонками в универмаг и перестановкой мебели в квартире. Первого сентября Саймон, вернувшись с работы, предложил ей пойти в кино. Саша должна была вернуться на следующий день, а Николай через несколько дней уезжал в Принстон; в тот день он демонстрировал друзьям новую машину — двухместный «Форд», который ему подарил Саймон, чтобы ездить в университет. Машина только что сошла с конвейера в Детройте и была оснащена по последнему слову техники.

— Ты его слишком балуешь, — сказала, улыбнувшись, Зоя; она была благодарна мужу за все, что тот для них делал.

Он заметил, что она выглядит хуже, чем утром.

— С тобой все в порядке, милая?

— Все хорошо, — ответила Зоя, но в кино, сославшись на усталость, идти отказалась. Они легли спать в десять часов вечера, но через час он почувствовал, что она ворочается, а затем услышал приглушенный стон и включил свет. Зоя лежала рядом с закрытыми глазами, держась за живот.

— Зоя? — Саймон не знал, что делать, он вскочил с кровати и забегал по комнате в поисках одежды; он так волновался, что не мог вспомнить, куда ее положил. — Не двигайся. Я позвоню доктору. — Он даже не мог сообразить, где стоит телефон, — Думаю, это просто расстройство желудка.

Но в следующие два часа ей стало хуже, а в три часа ночи он попросил швейцара поймать такси, помог Зое одеться и усадил ее в машину, уже ждавшую их внизу. К тому времени она с трудом говорила, ей было трудно идти, и его охватил ужас. Теперь он перестал беспокоиться за ребенка, хотелось только, чтобы с ней все было в порядке. Саймон чувствовал, что сходит с ума, когда в больнице ее увезли на каталке; до самого утра он нервно шагал по холлу. Он вздрогнул, когда часом позже медсестра коснулась его плеча.

— С ней все в порядке?

— Да, — сестра улыбнулась, — у вас родился чудный малыш, мистер Хирш.

Он тупо уставился на нее, а потом, когда она ушла, заплакал. А еще через полчаса ему разрешили увидеть Зою. Она спокойно спала, держа ребенка на руках; он вошел в палату на цыпочках и в изумлении остановился, в первый раз увидев своего сына. У него были такие же густые черные волосы, как у отца, своей крошечной ручкой он обхватил палец матери.

— Зоя, — прошептал Саймон, стоя в большой, залитой солнцем больничной палате, — он такой красивый.

Зоя открыла глаза и улыбнулась. Роды были трудными, ребенок родился большой, но теперь это уже не имело значения: все кончилось хорошо.

— Он похож на тебя, — сказала Зоя охрипшим от наркоза голосом.

— Бедный малыш. — Его глаза снова наполнились слезами, и он наклонился поцеловать жену. Это был самый счастливый день в его жизни; была счастлива и Зоя, она нежно поглаживала шелковистые, черные как смоль волосики.

— Как мы его назовем?

— Может, Мэтью? — прошептала она.

— Мэтью Хирш. — Саймон с гордостью взглянул на сына.

— Мэтью Саймон Хирш, — еле слышно проговорила она и снова заснула с сыном на руках, а муж продолжал смотреть на нее, и слезы радости закапали на копну рыжих волос, когда он, нагнувшись, нежно поцеловал их.

Мэтью Саймон Хирш еще находился в больнице и ему был всего один день от роду, когда в Европе началась война. Англия и Франция объявили войну Германии, когда немецкие войска вторглись на территорию их союзника — Польши. Саймон с мрачным видом вошел в Зоину палату и сообщил ей новости, но мгновение спустя повеселел, взяв на руки Мэтью и наблюдая, как тот издал громкий крик, требуя свою маму.

Когда Зоя вернулась домой, в квартиру на Паркавеню, ее встретила Саша. Очаровательный малыш, который был так похож на Саймона, понравился даже ей.

— У него мамин нос, — объявила она, с изумлением и восторгом разглядывая крошечное личико. Ребеночка она видела впервые: в четырнадцать лет в родильный дом ее пустить не могли. Повидал своего брата перед отъездом в Принстон и Николай.

— У него мои уши, — захихикала Саша, — зато все остальное — Саймона.

27 сентября после жестоких боев, понеся огромные человеческие потери, капитулировала Польша.

От этих известий у Саймона разрывалось сердце, по ночам он долго разговаривал с Зоей, которая вспоминала революцию. Саймон же переживал за евреев, которых уничтожали в Германии и в Восточной Европе.

Он делал все, чтобы помочь еврейской эмиграции: учредил фонд помощи, пытался достать документы для родственников, о которых никогда не слышал. По телефонным справочникам европейские евреи звонили своим однофамильцам в Нью-Йорк, прося о помощи, и Саймон никогда не отказывал. Но помочь он мог очень немногим. Остальные же подвергались пыткам, загонялись в концлагеря, расстреливались на улицах Варшавы.

Когда Мэтью исполнилось три месяца, Зоя вернулась на работу, и в тот день Россия напала на Финляндию. Саймон жадно следил за новостями из Европы, целыми днями слушал радиорепортажи Эдварда Р. Марроу из Лондона.

Было первое декабря; в «Графине Зое» недостатка в покупателях, как всегда, не было; а когда Саша вернулась из школы, они пошли смотреть «Волшебника из страны Оз». Николай приехал на каникулы из Принстона, и они с Саймоном подолгу говорили о войне.

На втором курсе перед возвращением в Принстон Николай еще раз слетал в Калифорнию, где провел летние каникулы. Из-за войны Зоя в этом году не смогла поехать в Европу, поэтому пришлось довольствоваться американскими модельерами. Особенно ей нравились Норман Норель и Тони Трейна. Шел сентябрь 1941 года, и Саймон был уверен, что Соединенные Штаты вот-вот вступят в войну, однако Рузвельт придерживался на этот счет другого мнения.

Война в Европе не нанесла никакого ущерба Зоиному магазину; для Зои это был самый лучший год. Через четыре года после открытия магазина она уже арендовала все пять этажей здания, которое в свое время так предусмотрительно купил Саймон. Он приобрел еще четыре текстильные фабрики на юге, и его собственный бизнес тоже шел в гору. Зоя отвела целый отдел для продажи пальто с фабрик Саймона, в шутку называя его своим самым любимым поставщиком.

Маленькому Мэтью к тому времени было уже два года, и он стал всеобщим любимцем — даже Саши.

В свои шестнадцать лет она была писаной красавицей: высокая, стройная, как мать Зои, она в то же время обладала чувственностью, которая притягивала мужчин, как пчел к меду. Зоя благодарила бога, что дочь все еще учится в школе и за целый год не совершила ничего предосудительного. В качестве награды Саймон пообещал свозить их всех покататься на лыжах в Солнечную Долину, и Николаю очень хотелось к ним присоединиться.

7 декабря, находясь с детьми в библиотеке и обсуждая свои планы, Саймон включил радио — он любил сидеть дома и слушать радио, держа Мэтью на коленях. Тут лицо его вдруг окаменело. Он быстро отдал Мэтью Саше и побежал в соседнюю комнату к Зое.

Когда он вбежал в спальню, лицо его побелело.

— Японцы бомбили Пирл-Харбор!

— О боже!..

Они бросились к радиоприемнику; диктор лаконично объяснял, что произошло. Мэтью настойчиво дергал Зою за юбку, пытаясь привлечь к себе внимание, но мать смогла только взять его на руки и прижать к себе. Сейчас она думала только о том, что Николаю двадцать лет; она не хотела, чтобы его убили, как ее брата, служившего в Преображенском полку.

— Саймон, что теперь будет!

Предчувствия Саймона подтвердились: они вступали в войну. Президент Рузвельт объявил об этом голосом, полным глубокого сожаления, но несравненно большим было отчаяние Зои. На следующее утро Саймон записался в армию. Ему было сорок пять лет, и Зоя умоляла его не делать этого, но Саймон настоял на своем.

— Я обязан, Зоя, — грустно сказал он. — Я никогда не простил бы себе, если бы отсиживался здесь и ничего не сделал для защиты родины. — Он пойдет воевать не только ради своей страны, но и ради евреев в Европе. Когда во всем мире попирались свобода и честь, он не мог сидеть сложа руки.

— Пожалуйста… — умоляла Зоя, — пожалуйста, Саймон… — Ее переполняло горе. — Я не смогу жить без тебя. — Она уже потеряла стольких близких; она знала, что не сможет перенести это вновь… Нет, только не Саймон, такой нежный, такой любимый, такой любящий. — Я так люблю тебя. Не уходи, пожалуйста…

Ее охватил страх, но переубедить его было невозможно.

— Зоя, я обязан.

В ту ночь они лежали в постели рядом, и он нежно гладил ее своими большими руками, которые с такой любовью держали сына, этими руками он касался ее и прижимал к себе, а она плакала, боясь потерять человека, которого безумно любила.

— Все будет хорошо.

— Этого никто не знает. Ты слишком нужен нам, не бросай нас. Подумай о Мэтью. — Она готова была сказать ему что угодно, только бы заставить его остаться, но даже это не могло переубедить его.

— Я думаю о нем. Когда он вырастет, в этом мире не будет смысла жить, если сейчас не встать на борьбу за добро и справедливость. — Он все еще переживал из-за того, что произошло в Польше два года назад. Но теперь, когда напали на его собственную страну, о том, чтобы отсиживаться в Нью-Йорке, не могло быть и речи. Даже Зоина страсть в ту ночь, все ее самые пылкие заклинания не поколебали его решимости; как бы горячо он ни любил ее, он знал, что должен идти. Его любовь к Зое была равносильна только чувству долга перед своей страной — независимо от того, во что ему это обойдется.

Его послали на переподготовку в форт Беннинг, штат Джорджия, а три месяца спустя он вернулся домой на два дня перед отъездом в Сан-Франциско. Зоя хотела побыть с ним наедине в пансионе миссис Уитмен в Коннектикуте, но Саймон хотел провести последние дни дома, с детьми. Николай приехал домой из Принстона, чтобы проводить его, и на вокзале перед отправкой мужчины обменялись крепким рукопожатием.

— Заботься о матери, — сказал Саймон громким, перекрывающим шум поездов голосом; он всегда был таким добрым, таким спокойным. Даже Саша плакала.

Мэтью плакал тоже, хотя и не понимал, что происходит. Он знал только, что его папа куда-то уезжает, что его мама и сестра плачут и что его старший брат очень расстроен.

Николай обнял человека, который последние пять лет был для него отцом, и у него навернулись на глаза слезы, когда Саймон сказал ему: