Берта Рэк - Звезда балета

– Влюбилась в месье Н.? (Русского танцовщика всегда называли его собственным именем, а не уменьшительным, без фамильярности, без критики. Это тоже была дань его авторитету).

– Бедное дитя! Влюбиться в месье Н.? О, я бы не могла!

– А я не могла не влюбиться, – шепотом призналась Риппл, удивляясь самой себе. Она никогда не думала, что сможет вымолвить это. Ее заботливая нежная мать дома никогда не услышала бы такого признания, но здесь она вдруг почувствовала потребность поделиться своей тайной, Она доверила ее этой отзывчивой чужой девушке, на пять лет старше ее, и та сказала:

– По-моему, хорошо, что не все мы выбрали одного и того же человека.

– Тут нельзя выбирать, – объяснила Риппл, поспешно завязывая крест-накрест ленты на ноге, – Все происходит само собой. Никто не может помешать этому. Впрочем, он ничего не знает. Конечно, оттого, что он никогда не узнает, это становится еще приятнее, еще дороже, – страстно добавила она.

– О! – сказала девушка. – Не хочешь ли еще шоколадную конфетку, Риппл? Возьми!

VII

Время шло. День ото дня занятия в студии становились все ближе, все увлекательнее для Риппл. Работа всегда идет успешно, когда любовь сопутствует ей, а не вытесняет ее. С каждым днем ученица все более восторженно и влюбленно смотрела на месье Н.

Однако он был не единственным преподавателем в школе, Иногда по утрам в студию приходила женщина, стройная блондинка, которая прежде всего обращала на себя внимание своим полным огня и жизни лицом. Ее насмешливый профиль, высокий лоб и тяжелый узел белокурых волос на затылке как нельзя лучше соответствовали представлению об общественной деятельнице, лидере женского движения. Однако эта женщина была энергичной и усердной помощницей месье Н.

Если он строго придерживался дисциплины, то она была требовательна и придирчива. Там, где он, как хлыстом, наказывал за ошибки упреками, она прибегала к острым уколам насмешки и передразнивания.

– Пандора! Почему ты делаешь так? (Передразнивание), Посмотрите, как вы все сделали этот поворот: лениво-лениво, кое-как. (Передразнивание). О, Кини! Что, у тебя фарфоровая маска на лице? Нет? А мне так показалось: я думала, ты боишься изменить выражение лица, чтобы оно не разбилось! Тамара! Почему ты ходишь по комнате, как старуха, ты ведь самая молодая в школе. Попробуй ходить, как балерина. – Это слово она произносила с таким же почтением, с каким гувернантки в дни молодости тетушки Бэтлшип убеждали девочек ходить, как леди. – Ну поднимите ноги от пола! Не делайте, не делайте так. (Передразнивание). Сколько раз вам говорить? Тяните, тяните, тяните ногу! Не выбрасывайте. (Передразнивание). Никогда, никогда, никогда не болтайте ногами. Этого никогда не делают. Слышите?

«Хотела бы я, чтобы папа ее услышал, – злорадно подумала Риппл, послушно поднимая ногу. – Папа, который думает, что балерины на сцене только и делают, что болтают ногами».

Увидев впервые помощницу месье Н., Риппл была прежде всего поражена ее одеждой для преподавания в студии. Она приходила в странном наряде: сверху розовый вязаный жакет, выцветший и вылинявший; под ним – платье экстравагантного покроя, очень короткое, очень узкое, из-под которого виднелись шерстяные короткие штаны, какие носят танцоры. На ней были две пары чулок, обычно черных шелковых; затем надетые поверх них вязаные мужские чулки, толсто скатанные вокруг щиколоток («Это для того, – сказала Риппл ее подруга, – чтобы щиколотки оставались тонкими и красивыми. Вряд ли она нуждается в этом, у нее и без того они стройные и тоньше, чем у многих из нас кисти рук»). Когда она проделывала несколько па, чтобы показать ученицам, как их надо исполнять, забывалось, как и во что она одета. Несмотря на свой костюм, худощавость и бледность, она сияла красотой, истинной красотой; в эти минуты от нее исходило очарование одухотворенности – очарование танца.

– Ты знаешь, она была прима-балериной, – рассказывали Риппл. – Она и теперь дивно хороша.

– Разве она больше не выступает? – О нет, – теперь, конечно, нет.

– Почему? Что случилось?

– Ты не знаешь, Риппл? Она сломала себе лодыжку. Теперь в любую минуту она может упасть. Ей уже нельзя выступать. Разве это не ужасно? Ей пришлось бросить сцену.

– О! – прошептала Риппл, с сочувствием и особым интересом глядя на это красивое, полное жизни лицо, на быстрое, подвижное тело.

Гордость и привилегию балерины составляет то, что все необходимое для успеха есть в ней самой. Художник должен покупать кисти, скрипач всецело зависит от своего инструмента, но танцовщица или танцовщик с помощью только собственного тела, рук и ног создают свои шедевры. Однако любой пустяк может прервать работу балерины (представьте себе только: быть балериной!) Художник или музыкант, испортив свои инструменты, недолго думая, купит себе новые. Беда же, случившаяся с танцовщиком, становится непоправимой и может обернуться настоящей трагедией.

Размышляя об этом, Риппл не могла не отдавать должное мужеству своей наставницы, сумевшей преодолеть личное несчастье и найти себя в работе педагога, воспитывающего будущих балерин. Опасаясь колких насмешек, девушка на ее занятиях была особенно внимательной и собранной.

Старания Риппл не остались незамеченными. Учительница, в свою очередь, обратила внимание на аккуратную и способную ученицу. Возможно, именно ее рекомендация оказалась решающей, когда понадобилось отобрать нескольких воспитанниц школы для участия в театральном выступлении.

I

Это был настоящий балетный спектакль с участием таких звезд мирового балета, как сама Мадам и месье Н. В кордебалет было решено ввести четырех лучших учениц балетной школы, среди которых оказаласьи Риппл. Ее наставник, месье Н., охотно поддержал свою помощницу, предложившую Риппл для участия в массовых сценах. Его опытный глаз давно уже заметил особое изящество и непринужденную грацию девушки. Правда, балет был включен в качестве одного из номеров в программу большого сборного концерта, который должен был проходить в огромном зрительном зале театра «Колизеум». Но в те времена у Мадам еще не было собственного театра в Лондоне, и ее труппе приходилось выступать на разных сценах.

II

До спектакля оставалось всего две недели, и все это время было заполнено усиленными репетициями. Риппл не помнила себя от радости: ее ждал дебют на настоящей сцене! Она написала домой восторженное послание и пригласила родных на спектакль в «Колизеуме». Мать ответила ей очень нежным письмом, в котором извещала, что они с отцом непременно постараются приехать в Лондон, чтобы поддержать Риппл и порадоваться вместе с ней ее успеху.

Задолго до начала концерта балетная труппа Мадам была уже в театре. Охваченные необычным волнением, новые артистки кордебалета не смотрели другие номера, готовясь к своему выступлению. Риппл и ее подруги внимательно прислушивались к голосу хорошенького бойкого мальчика, ученика одного из столичных театральных училищ, исполнявшего в тот вечер обязанности конферансье. Он громко выкрикивал имена тех артистов, которым предстоял выход. Голос этого мальчика, вызывавшего актеров, уже стал ближе и роднее Риппл, чем голос ее двенадцатилетнего брата Рекса.

– Кордебалет, кордебалет! – кричал он. – Ваша очередь! Кордебалет, пожалуйста!

– Еще уйма времени, Томми! Хотя наши уже все почти готовы! – запротестовала танцовщица Нэнси в ярко-зеленом трико, которая тоже должна была выступать вместе с Риппл. – Номер восьмой, японские жонглеры, только что закончился; затем десять минут антракта – будет играть оркестр, и только потом номер девятый – мы. Счастливый номер. Ты рада этому, Риппл? Почему ты так волнуешься и спешишь?

– Я хочу заглянуть в зрительный зал, пока мы не заняли свои места на сцене.

– Друзья в первом ряду? – улыбнулась Нэнси.

– Да, моя семья. Мама, папа и еще кое-кто собирались присутствовать здесь сегодня вечером, – едва переводя дух, ответила Риппл. – Они все приехали на этот спектакль из провинции, Им очень редко приходится бывать в Лондоне. Места у них в первом ряду, мама говорила, посредине, Я еще их не видела. Мне непременно хочется взглянуть! – Тогда пойдем.

Красная, как мак, юбка и изумрудно-зеленое трико вместе нырнули в пространство между кулисами – туда, где стучали молотки, стояли высокие зубчатые перегородки, раздавались хриплые голоса. Из-за одной перегородки слышался диалог между двумя невидимыми театральными рабочими:

– Эй, Билл!

– Ну?

– Ты не слыхал о Левисе?

– А что?

– Говорят, он нашел у Карпантье такое, что не очень-то честно было держать!

– Левис? Что же он нашел?

– Да уж кое-что нашел!

– Ну говори, в чем дело?

– Да, во время последней борьбы! Хочешь знать, что он нашел у Карпантье? У того было пять гвоздей в перчатке.

– У Карпантье?

– Да. Пять гвоздей в перчатке.

Наступила пауза, за которой последовало объяснение:

– Пять ногтей.[6]

Раздался хриплый одобрительный смех.

Риппл улыбнулась, проходя мимо. Этот анекдот она уже слышала несколько раз в последние каникулы от Джеральда, Минимуса, Ультимуса, Бенджамина и Рекса. Она знала, что услышит еще не раз если не об этом боксере и его противнике, то о двух других, если не от своих братьев, то в театре. Где мужчины, там, как видно, одни и те же остроты.

По сцене, которую теперь быстро превращали в цветущую деревню, расхаживали испачканные театральные рабочие. Некоторые из них отодвигали в сторону бутафорию и спускали вниз полотнища с изображением крашеных железных крыш деревенской улицы. Другие были поглощены сосредоточенной таинственной работой возле блоков и канатов, которые взлетали вверх, в темноту. Люди переговаривались, громко звали Альберта, Билла и Фреда, топтались в своих неуклюжих башмаках. Шум, который они производили, не доносился до зрительного зала благодаря спущенному плотному занавесу.

– Позвольте, мисс, пропустите! – живо кричали они, как железнодорожные носильщики, обходя Риппл с деревенской скамейкой, на которой Мадам предстояло разыгрывать любовную сцену с месье Н. – Позвольте, пропустите!

Высокие каблуки Риппл несмело стучали по покатым подмосткам, когда она пробиралась к занавесу.

Не все зрители, рассматривая зал во время антракта, делясь с соседями впечатлениями о последнем номере программы или блуждая взглядом по гладкому занавесу, знают, что в этом занавесе есть глазок – отверстие не больше однопенсовой монеты, в которое на них тоже смотрят те, кто занят в концерте. Стоя на переднем плане огромной, наполовину убранной Тусклой сцены, Риппл через отверстие в занавесе заглянула в зрительный зал.

Что же она увидела? Прежде всего то, что увидел бы любой зритель, посмотрев в антракте на переполненный зрительный зал. Высокое душное помещение, выдержанное в багряно-золотых тонах, с резными украшениями и лепниной, то залитыми светом, то исчезающими в клубах табачного дыма. Ряд за рядом виднелись светлые пятна – лица сидящих зрителей. Мелькали темные фигуры мужчин, которые вставали, пробирались к выходам, оглядывались в поисках своих мест, старались поскорее до них добраться, кланялись, извинялись перед теми, кому наступили на ноги и чьи колени задели. Тут и там выделялись черные платья девушек, торгующих программками, оттененные белыми пятнами передников и бумажными стопками в руках. Риппл окинула все это беглым рассеянным взглядом. Затем ее внимательный взор остановился на первом ряде кресел, как раз под ней.

А, вот они! Да, вот небольшая группа ее родных. Как странно видеть мать здесь, в Лондоне, в театре – это тоже одно из волшебных событий сказочного вечера! Там сидела ее мать в своем хорошо знакомом черном платье, в темном меховом палантине. На шее ее блестела нитка жемчуга. Она высоко держала седеющую голову, и глаза ее были устремлены прямо на занавес, на то место, откуда ее дочь смотрела сверху на нее. Комок подступил к горлу Риппл, когда она заметила, что хотя лицо матери было спокойным, но руки ее судорожно сжимали программку.

«Она волнуется, как и я, – догадалась Риппл, – так как ей предстоит увидеть меня на сцене. Она все время чувствует себя так, как если бы выступала сама».

III

Рядом с матерью Риппл увидела отца. Он, очевидно, только что постригся и причесался у своего постоянного парикмахера и смотрел теперь на ложу у самой сцены, где в чьих-то руках томно покачивался большой желтый веер из перьев. Рядом с майором Мередитом виднелось похожее на печеное яблоко лицо миссис Тремм – той добродушной вдовы, которая присматривала за Риппл последние три года.

Дальше сидел по-праздничному принаряженный единственный из мальчиков, которому удалось каким-то образом вырваться из школы ради семейного торжества. Это был Ультимус, которому, собственно говоря, не следовало здесь находиться. Торжествующий, восторженный, внимательный ко всему вокруг, он сидел и поедал одну за другой шоколадные конфеты. Последней в группе была кузина Мейбл. Худая, тихая, задумчивая, она показалась Риппл привлекательнее, чем обычно.