– Во всяком случае, – резюмировала мать Риппл, – это дает нам возможность не тревожиться так сильно за нашу дочь; если что-нибудь случится, мы знаем, что он там…

– Может быть, слово «ухаживатель» слишком старомодно, – заметила одна из танцовщиц балетной труппы, которая находилась тогда в Борнмаусе, – но, право же, оно вполне подходит к этому знакомому Риппл.

Это стало одной их главных тем разговоров девушек во время турне. Отчасти потому, что о самой Риппл говорили: «Эта новая танцовщица, этот странный ребенок! Очень способная балерина, и фигура у нее красивая, но она совершенный младенец для своих восемнадцати лет. Странно даже, что у нее есть ухаживатель!» – Отчасти это происходило потому, что хотя подруги Риппл постоянно видели ее поклонника в первом ряду театра или в двухместном автомобиле, дожидавшемся у Гранд-отеля, или же встречали надменного капитана Барра в других отелях, он никогда не появлялся в их среде. Он был совсем не похож на других молодых людей, которые, желая видеться с Дороти, Мей или Кэтлин, старались быть в дружеских отношениях со всей труппой. Кроме самой Риппл, никто из них никогда не разговаривал с Виктором Барром. Возможно, поэтому они еще больше о нем говорили.

– Он влюблен в Риппл, не правда ли? – заявила одна из них. – Я никогда не видела такого серьезного и настойчивого поклонника.

– Не спускает с нее глаз! Во время спектакля у него такой вид, как будто он готов убить любого, кто осмелится аплодировать, когда Риппл исполняет свой номер в «Масках». Она очень мила в небесно-голубой юбке и напудренном парике. Меня не удивляет, что он находит ее прелестной девочкой.

– Он сам недурен, – заметила другая, – для брюнета.

– Для брюнета? Послушайте, что она говорит! Не всем нравятся рыжие, как кошки, мужчины, с белесыми ресницами, дорогая моя.

– У поклонника Риппл такие темные глаза, что он кажется немного мрачным, верно?

– Риппл говорит, что у него серьезный взгляд, когда он молчит.

– Очень хорошо, что она так это называет, я бы скорее назвала его надутым чертом…

– Ну, это только тогда, когда одна из нас решится взглянуть на него, – затрещала танцовщица по прозвищу Сорока, которая присоединилась к ним из состава труппы, участвовавшего в прежних поездках. – Я уверена, что он из тех молодых людей, для которых девушки, танцующие на сцене, совсем не то, что девушки, занимающиеся чем-то другим. Считает их сделанными из другого теста, чем те, кого его сестры могли бы пригласить к чаю.

– Да, но его возлюбленная Риппл танцует же на сцене, Сорока!

– Он думает, что это совсем другое дело. Могу поспорить, что, по его мнению, она здесь только по ошибке и скоро улетит назад, к своему дорогому, старому, поросшему мхом дому. Он только и ждет, когда сможет увезти ее подальше от веселой театральной жизни и от нас. Разве он подвез хоть кого-нибудь из нас после спектакля в своем автомобиле? Нет. Я все поняла еще по тому взгляду, который он бросил на нас в Истборне. Этот гордец недоброжелательно относится к подругам Риппл по профессии, мои дорогие.

V

Сорока была права. Риппл тоже знала об этом. Однажды, когда она гуляла с капитаном Барром по приморской эспланаде, обсаженной тамариском, откуда морской ветер прогнал всю публику, кроме них, молодой человек, большими шагами ходивший рядом с ней, сказал:

– Не надоело еще вам все это?

– Что именно?

– Ну, вся ваша балетная труппа…

– Нисколько. Почему же? Я ее люблю!

Ее лицо, мокрое от дождя, было серьезно. Холода прекратились, и во время их прогулки шел сильный дождь. Ужасная, переменчивая английская погода испортила всю поездку для большинства балетной труппы. Но какое дело было до погоды этой паре, в течение трех недель бродившей по пустынным бульварам и эспланадам различных приморских городков Южного берега!

Молодой человек поднял воротник своего желто-коричневого пальто, с опущенных полей его серой шляпы стекала вода, а большие черные ботинки ступали по залитой водой асфальтовой дорожке. На стройной девушке был застегнутый до подбородка черный дождевик с поясом, стоивший сорок пять шиллингов, белая непромокаемая шляпа и маленькие черные замшевые туфли, промокшие и Неуместные в такую погоду (она и думать не хотела о своих старых коричневых туфлях, которые сейчас были бы более подходящими). Ее фигура выделялась на фоне скалы, тамариска, выступающего вперед мола, вздымающихся зимних волн; его – на фоне пустынной дороги и ряда спокойных приморских гостиниц. Оттуда, из-за занавесей, выглядывали приезжие, вполне благоразумные люди в добротной сухой одежде, которые удивлялись этим двум молодым чудакам, прогуливающимся в дождь.

Итак, Риппл ответила восклицанием: – Почему же? Я ее люблю!

– О, вы любите балет сам по себе, конечно. Я знал, что вы влюблены в него. Но я хотел сказать, быть постоянно с… со всей этой компанией!

– Но я счастлива быть с ними! Они замечательные подруги!

– Эти девушки? Я допускаю, что среди них есть симпатичные. Но разве у некоторых из них не ужасные голоса? Например, у той, что живет вместе с вами. Мне кажется, это довольно сомнительное общество…

– Это мои подруги, – спокойно ответила танцовщица Риппл.

Взгляд его стал очень серьезным, и он коротко бросил:

– Простите. Это, конечно, не мое дело.

– Это мои подруги, – повторила Риппл тоном, в котором упрек был уже смягчен. – Всем приходится работать с людьми. Разве вы не понимаете? Ведь вы были на военной службе, на войне, служили с самыми различными людьми. Папа мне рассказывал. Они участвовали с вами в одной и той же работе, были заняты тем же делом. Разве вы стали бы спокойно слушать, если бы кто-то сказал… ведь это были ваши друзья, капитан Барр.

– О, тут все иначе. В конце концов, девушки – это совсем другое.

Подобное мнение Риппл слышала, Вероятно, десятки раз в неделю, когда жила дома, от отца, братьев, тетки. Девушка – это совсем другое!

Риппл воскликнула: – Иногда я с такой ненавистью думала, зачем родилась девушкой! Мне казалось, что это связывает меня по рукам и ногам, что я похожа на привязанную к дереву козу; казалось, это меня всюду останавливает, как будто я повредила ногу и не могу на нее ступить; мне представлялось, что я заперта в комнате с решетками на окнах, как в нашей детской. Это заставляло меня не любить дом, семью и все, что с ними связано!

Когда я родилась, папа разочарованно спросил: – Это девочка?.. Дома мне казалось, что я никогда и никуда не уйду от такого отношения. Мальчики – это одно, для них все возможно; девочки – совсем другое, им не все доступно. Вы знаете, только с тех пор, как я стала танцевать, чему-то научилась и что-то делаю, это различие уже не преследует меня постоянно, не имеет для меня больше значения.

Взволнованный девичий голос прервался.

– Не имеет значения? – повторил капитан Барр. Внезапно загоревшимся взглядом он впился в поднятое к нему лицо Риппл и проникновенным голосом сказал: – Уверяю вас, я не жалею, что вы родились девочкой!

Они замолчали и пошли дальше под проливным дождем.

Риппл молча удивлялась тому, что он сказал.

VI

Ночью она думала о его словах, вернувшись после спектакля в меблированные комнаты, где жила вместе с Сильвией и Дороти. У тех двух девушек была общая спальня, а у Риппл – отдельная, маленькая. Свет уличного фонаря проникал в комнату и бледным квадратом падал на обои и на картину в раме под названием «Безотрадный рассвет». Лежа на своем заплатанном матраце, Риппл повторяла про себя: «Уверяю вас, я не жалею, что вы родились девочкой». Почему он это сказал?

Слова капитана Барра вызвали в ней противоречивые чувства. Она и знала, и не знала, что он хотел этим сказать. Ей было приятно и в то же время неприятно, что он так сказал. Оказывается, все-таки удивительно хорошо, что она, Риппл, родилась девочкой! Но тут же ей мерещилось, будто она возвращается в комнату с решетками; будто снова связана по рукам и ногам и стала беспомощной. Риппл думала: «Если я люблю его, то может ли у меня быть такое чувство?». Она спрашивала себя: «Если я знаю, что он замечательный человек, то почему тогда задумываюсь?»

Ответ напрашивался сам собой; «Я задумываюсь потому, что он сказал: «Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она жила дома». – Совсем так, как папа, как мальчики!»

Риппл размышляла: «Я задумываюсь еще и потому, что он спросил, не надоело ли мне все это, подразумевая мою работу. Если бы он хоть немного лучше относился к моим подругам! Если бы они ему понравились! Иначе в нем всегда будет нечто, отдаляющее меня от него. Почему ему не нравятся остальные танцовщицы?»

Но на другой день, когда он снова повез ее кататься, все ночные сомнения, казалось, были забыты. Ибо поездка оказалась очень приятной: дождь прекратился, они ехали в легком тумане. То, что ему не нравятся ее подруги, не так уж важно. Главное – не в этом. Ему нравилась – да, да, ему нравилась Риппл!

VII

С каждым днем это становилось яснее, и Риппл чувствовала себя все более счастливой. Такое неизменное настойчивое поклонение красивого молодого человека было самым удивительным из всего, что знала в своей жизни Риппл.

Иметь человека, которому она так дорога, – это слишком хорошо, слишком непохоже на правду!

Ибо за последние три недели она повзрослела больше, чем за три года. Подруги Риппл, которые считали ее «совершенным младенцем для ее восемнадцати лет», не заметили быстрых перемен, которые происходили теперь под маской ее нежного, детского личика.

Она знала, что дорога ему. Риппл говорила себе, что, в конце концов, живет в 1921 году, а не в девичьи годы тетушки Бэтлшип, когда девушки из хороших семей воспитывались так, чтобы привлекать подходящих искателей руки. При этом в их воспитание обязательно входило полнейшее неведение относительно чувств этого искателя, пока он сам не заявлял о них. Мысли Риппл по этому поводу в то время были достаточно неопределенными. Однако Риппл знала, и не только из слов подруг, что Виктор Барр «ради нее забыл весь мир». Она думала: «Еще никому и никогда я не была так дорога».

Риппл не брала в расчет свою семью (все так поступают в ее положении), забыла о самой Мадам, которая была к ней особенно добра и великодушна во время этого турне и всячески ее поощряла; забыла и о подругах, так расположенных к ней. Всех их словно и не существовало. Только привязанность Виктора Барра согревала Риппл, как меховой плед, делала счастливой каждую частичку ее существа.

Уже тогда она была будущей артисткой, и в этом заключалось ее оправдание. Пылкий артистический темперамент требует поклонения, как бегония нуждается в воде. Риппл ощущала ежедневно и ежечасно, что капитан Барр влюблен в нее. Она чувствовала его любовь, когда ехала в поездах и стояла на холодных платформах, когда переодевалась и гримировалась в нетопленых неприглядных уборных, когда болтала с приятельницами в меблированных комнатах, когда ждала своего выхода за кулисами и когда находилась на сцене.

Теперь Риппл танцевала всегда для него. Ее танцы тоже были уже не те – они стали значительно совершеннее. Она знала, что сама Мадам поражена ее быстрыми успехами. Месье Н. был ею доволен.

Итак, новая звезда восходила. И ее восход ускорило безграничное пылкое обожание Виктора Барра.

VIII

Капитан Барр почти никогда не вспоминал о ее танцах, когда они встречались. Она ждала, надеялась, хотела этого, Он ничего не говорил. Он вел себя с ней совершенно так же, как если бы она была просто прелестной девушкой, никогда не покидавшей свою родную долину. Наконец она прямо спросила его: – Какого вы мнения о последнем спектакле? Нравятся ли вам наши новые костюмы восемнадцатого века?

– Какие? Тот, который был на вас в последнем спектакле? Очень мило, – ответил он сдержанным тоном. – Но разве не жаль, что ваши волосы закрывал этот седой парик, как будто вам девяносто лет?

– Но он напудрен! Это же в стиле эпохи! Мы все находим, что это самые прелестные костюмы, какие только у нас были.

Он снисходительно засмеялся: – Как это по-женски! Вы, кажется, больше всего думаете о том, чтобы наряжаться в разные костюмы, не правда ли? Моя мать тоже страшно увлекается нарядами…

– Но, – пыталась объяснить ему Риппл, – я хотела сказать не то, что их просто приятно надевать, Я имела в виду общее сочетание красок на сцене, если рассматривать его как целостную картину. Все эти широкие юбки розового, бледно-голубого, зеленого и янтарного цвета и прекрасное лиловое платье Мадам с розовыми розами в парике, как раз над левой бровью! Все это так гармонично! Так похоже на прекрасную акварель, капитан Барр!

– О, мисс Риппл, вы говорите по-книжному. Риппл, задетая, сказала: – Почему вы думаете, что мы не должны иметь никакого представления о том, что делаем? Мадам относится ко всему так, как если бы она писала прекрасную книгу или рисовала картину. Почему мы должны относиться иначе? Вы не знаете, что на репетициях она посылает нас посмотреть, как все это выглядит из зрительного зала? Она хочет, чтобы мы старались сделать из всего балета единое целое, слитое с музыкой Моцарта, – настаивала молодая девушка, все более увлекаясь и напрягая все силы, чтобы разъяснить взгляды русской артистки этому англичанину, у которого в тот момент было особенно серьезное выражение глаз. – Мадам очень довольна нами в «Масках».