Жюльетта Бенцони - Звезда для Наполеона

О, госпожа моя, и снова вы пришли,

Введя с собой любовь и счастье в дом…

И так же в дальний путь уходят корабли,

Лишь волны бьют и плещут за бортом…

И нельзя было сказать, то ли к мимолетной тени Анны Селтон обращались рифмованные Шекспиром слова старинной песни, то ли к ребенку, нашедшему убежище в самом сердце английской провинции. Слезы стояли в глазах мистрис Дженкинс, когда она, напевая, улыбалась малютке.

Таким образом Марианна д'Ассельна появилась, чтобы провести свое детство здесь, в родовом поместье ее предков, и пустить корни в старой доброй Англии.

Широким жестом священник благословил склоненные перед ним головы, произнося при этом формулу свадебного обряда. Марианна поняла, что отныне она замужняя женщина. Волна радости затопила ее, радости почти дикой, неудержимой… С этой минуты она телом и душой принадлежала человеку, которого ей выбрали, но ни за что на свете она не желала другого. С этой минуты, когда он впервые склонился перед ней, она поняла, что любит его. И с той поры она стремилась к нему со страстью, какую она вкладывала во все, чем занималась, со всем пылом первой любви.

Ее рука с обручальным кольцом дрожала в руке Франсиса. Она подняла на него восхищенный взгляд.

– Навсегда! – прошептала она. – Пока смерть нас не разлучит.

Он улыбнулся ей с легкой снисходительностью взрослого, прощающего непосредственно ребенка, слегка пожал ее нежные пальчики и отпустил, помогая ей успокоиться. Месса началась.

Новобрачная благоразумно слушала первые слова, но затем ее внимание отвлеклось от бесхитростного обряда и непреодолимо вернулось к Франсису. Ее взгляд, сиявший из пышного облака тончайших кружев, приковался к чистому профилю ее мужа. В свои тридцать лет Франсис Кранмер являл собой великолепный образчик мужчины. Он был высокого роста, и его аристократически-небрежная грация могла бы казаться женственной, если бы не сильное, натренированное спортом тело. Упрямый лоб и волевой подбородок, упиравшийся в муслиновый галстук, сглаживали впечатление излишней красоты его благородного лица, на котором застыло выражение бесконечной скуки. Выглядывавшие из кружевных манжет руки своей белизной были достойны кардинала, но затянутый в темно-синий фрак торс был торсом борца. Все поражало контрастом в лорде Кранмере: голова ангела была придана телу флибустьера. Но все вместе это создавало такое очарование, к которому вряд ли хоть одна женщина могла остаться равнодушной. Во всяком случае, Марианне в ее семнадцать лет он казался полным совершенством.

Она закрыла на мгновение глаза, чтобы полнее ощутить свое счастье, затем посмотрела на алтарь, украшенный поздними цветами и осенней листвой, среди которых горело несколько свечей. Его соорудили прямо в большом зале Селтон-Холла, так как на много миль в окружности не было католической церкви и тем более священника. Англия Георга III переживала один из тех яростных кризисов антипапизма, к которым она привыкла, и понадобилась протекция принца Уэльского, чтобы брак католички с протестантом разрешили по двум обрядам. Часом раньше пастор благословил эту пару, а теперь сам аббат Готье де Шазей совершил богослужение. Никакая человеческая сила не могла помешать ему благословить брак его крестницы.

Странный брак, впрочем, без всякой роскоши, кроме нескольких цветов и свечей – единственной уступки торжественности этого дня. Над необычным алтарем вздымались знакомые неизменные декорации: высокий белый потолок с позолоченными плафонами, пурпурные обои из генуэзского бархата, богатая, вся в золоте тяжелая мебель XVII века, наконец, большие картины, на которых были увековечены помпезные фигуры ушедших Селтонов. Все это создавало впечатление нереальности происходящей церемонии, вне времени, усиленного к тому же платьем невесты.

В этом туалете мать Марианны показалась в Версале королю Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте в день ее свадьбы с Пьером Луи д'Ассельна, маркизом де Вилленев. Это было великолепное одеяние с корсажем из белого атласа, покрытым розами и кружевами, переходящим в огромную юбку с фижмами тканного серебром полотна, укрывавшую множество нижних юбок. Широкое прямоугольное декольте открывало между немилосердно затянутым корсажем и многорядным жемчужным колье шею девственной белизны, а с высокого напудренного, усыпанного бриллиантами парика спускалась, как хвост кометы, длинная кружевная вуаль. Пышное платье, присланное тогда Анной Селтон сестре на память и тщательно сохранявшееся, было явным анахронизмом.

Часто, когда Марианна была маленькой, тетка Эллис показывала ей это платье. Она с трудом удерживала слезы, доставая его из заморского сундука, но ей нравилось видеть восхищение на мордашке ребенка.

– Когда-нибудь, – говорила она ей, – ты тоже наденешь это прекрасное платье. Да, да, даст Бог, ты будешь счастлива!.. – При этих словах она с силой стучала палкой по полу, как бы призывая судьбу быть послушной ей.

И в самом деле Марианна была счастлива. Непреклонность, с которой Эллис Селтон осуществляла свои прихоти, осталась только в памяти ее племянницы. Уже неделя, как властная, но великодушная старая дева покоилась под сводами расположенного в глубине парка мавзолея, обители ее предков. И этот брак был плодом ее последней воли, отказать которой никто не посмел бы.

С того осеннего вечера, когда изнемогающий от усталости незнакомец положил ей на руки плакавшую от голода малютку, у Эллис Селтон появился смысл в ее одинокой жизни. Засидевшаяся в девицах барышня, надменная, вспыльчивая, ничем не ограниченная, без труда превратилась ради сиротки в превосходную мать. Временами ее охватывали такие неистовые порывы нежности, что она просыпалась среди ночи, вся в холодном поту, задыхаясь при мысли о тех опасностях, которые угрожали малютке.

Тогда, не в силах удержать волнение, поднявшее ее с постели, она брала свою палку и босиком, с прыгающей за спиной рыжей косой, спешила в соседнюю большую комнату, где спала Марианна. Она подолгу оставалась у кроватки, созерцая девочку, ставшую единственным смыслом ее жизни. Затем, когда рожденный кошмаром ужас таял, когда сердце обретало нормальный ритм, Эллис Селтон возвращалась в постель, но не для сна, а чтобы вознести бесконечную благодарность Всевышнему, сотворившему для старой дамы это восхитительное чудо: дитя только для нее одной.

Историю своего спасения Марианна знала наизусть из бесчисленных рассказов тетки. Эллис Селтон была непримиримой пуританкой, непоколебимой в своих религиозных принципах, но она могла достойно оценить мужество. Своим подвигом аббат де Шазей снискал уважение англичанки.

– Он настоящий человек, этот маленький кюре-папист! – неизменно восклицала она, заканчивая рассказ. – Я бы не сделала лучше!

Ее активность и в самом деле была невероятно неиссякаемой. Она обожала лошадей и до того печального случая проводила в седле большую часть своего времени, объезжая из конца в конец обширные владения, окидывая все проницательным взглядом голубых глаз, замечавших каждую мелочь.

Точно так же и Марианна, едва научившись ходить, уже взобралась на пони, привыкла к холодной воде не только в кувшине для умывания, но и в реке, где она плавала. Зимой и летом почти одинаково легко одетая, без головного убора в любую погоду, загнав свою первую лисицу в восемь лет, Марианна получила образование, которое сделало бы честь любому юноше, но для девушки ее времени было, пожалуй, слишком неортодоксальным. Старина Добс – старший конюший – научил ее даже обращению с оружием. В пятнадцать лет Марианна владела шпагой, как святой Георгий, и попадала в туза за двадцать шагов.

Однако и ее духовная начинка не была забыта: она овладела несколькими языками, ей передавали свои знания учителя истории, географии, литературы, музыки, танцев. И особенно пения, ибо природа одарила ее голосом чистого и теплого тембра. Но не только в голосе заключалось ее очарование. Более просвещенная, чем большинство ее современников, Марианна стала гордостью ее тетки, несмотря на достойную сожаления склонность поглощать все попадавшиеся ей в руки романы.

– Она могла бы по достоинству занять место на любом троне! – любила заявлять старая дева, акцентируя свои слова сильными ударами палкой об пол.

– Троны никогда не были удобным местом для сидения, – отвечал аббат де Шазей, обычный наперсник горделивых мечтаний леди Эллис, – но с некоторых пор их стало вообще невозможно удержать за собой!

Их взаимоотношения с Эллис Селтон носили характер неровный, беспокойный. Теперь, когда все так печально окончилось, Марианна не могла вспоминать о них без грусти. Протестантка до мозга костей, леди Селтон относилась к католикам с непреодолимым недоверием, а к их священнослужителям с каким-то суеверным страхом. Она считала их ответственными за деяния инквизиции, внушавшие ей отвращение, а ей всегда казалось, что от них попахивает дымом костров. Словесные схватки между ней и аббатом Готье были жаркими и бесконечными, каждый из противников старался переубедить другого, хотя и не питал иллюзий о возможности достижения этого. Эллис потрясала зеленую хоругвь Торквемады, а Готье метал громы и молнии против костров Генриха VIII, неистовства фанатичного Джона Кнокса и, напоминая о мученичестве католички Марии Стюарт, шел на приступ англиканской цитадели. Обычно спор прекращался из-за обоюдной усталости. Леди Эллис распоряжалась подать чай, который дополнялся в честь гостя бутылкой старого виски, затем, восстановив мир, бойцы начинали более мирное сражение с картами в руках за инкрустированным столиком для триктрака, ощущая, что их взаимное уважение не только не ослабело, но даже усилилось. И ребенок возвращался к своим играм с чувством, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, ибо те, кого она любила, были в согласии.

Несмотря на убеждения тетки, Марианна была воспитана в правилах веры ее отца. Говоря по правде, уроки вероучения – «религиозные войны», как называла их девочка, имели место не так уж часто. Аббат Готье де Шазей появлялся в Селтон-Холле редко и ненадолго. Никто толком не знал, чем он занимает свое время, известно было только, что он много путешествует по Германии, Польше и даже России. Везде он оставался подолгу. Он останавливался также иногда в различных резиденциях графа Брованского, ставшего после 1795 года и смерти дофина королем Людовиком XVIII. Он проживал в Вероне, Митаве, Швеции. Время от времени он появлялся и в Англии, всегда в спешке, всегда сдержанный, никогда не говоря, куда он отправляется. И никто никогда не задавал ему вопросов. Когда прошлой весной монарх без королевства расположился в Хартвел-Хаузе, аббат моментально обосновался в Англии. С той поры он уезжал ненадолго. Естественно, все эти отъезды и приезды не могли не заинтересовать Марианну и ее тетку. Последняя часто восклицала:

– Я не буду особо удивлена, если окажется, что маленький кюре – тайный агент Рима!

Однако именно аббата призвала она к себе в свой последний час, отдавая ему превосходство над пастором Харрисом, которого она не выносила и называла не иначе как «проклятый надутый дурак». Отчаянная инфлюэнца с тяжелыми осложнениями за неделю подвела ее к порогу жизни. Эллис спокойно наблюдала за приближением смерти, сожалея только о ее преждевременности.

– У меня еще столько дел! – вздыхала она. – В любом случае я хочу, чтобы через восемь дней после моих похорон моя маленькая Марианна обвенчалась.

– Так скоро? Ведь я буду здесь и присмотрю за ней, – возразил аббат.

– Вы? Мой бедный друг! С таким же успехом ее можно поручить ветру. Вы исчезнете однажды в одной из ваших таинственных экспедиций, и девочка останется одна. Нет, она обручена, так обвенчайте же ее. Я сказала: восемь дней! Вы обещаете это сделать?

Аббат Готье пообещал. Вот почему, верный своему слову, он и венчал этим дождливым вечером 1809 года Марианну д'Ассельна и Франсиса Кранмера.

Стоя перед алтарем в расшитой золотыми лилиями белой шелковой ризе, которую ему одолжил каноник Людовика XVIII Александр Талейран-Перигор (дядя знаменитого министра Наполеона, оставшийся верным королевской власти), аббат Готье де Шазей торжественно совершал обряд. Несмотря на его небольшой рост и хрупкое телосложение, в одежде священника он производил величественное впечатление, подчеркиваемое благородством жестов. В сорок пять лет он выглядел гораздо моложе и сохранил совершенно юношескую походку. Только белые нити, бороздившие его густые черные волосы вокруг тонзуры, выдавали прошедшие годы. Марианна с нежностью поглядывала на эти следы времени, ибо она смутно догадывалась, что они были плодами трудных лет и тяжкого труда на благо других. За то, что она знала о нем, и за то, о чем она догадывалась, Марианна любила его особенно преданно. Однако ее дорогой крестный не собирался разделять с ней радость по поводу происходящего события, и это несколько омрачило ее счастье. Она знала, что он не одобряет этот брак с английским протестантом, что он предпочел бы видеть на его месте какого-нибудь молодого эмигранта из окружения герцога Беррийского и что он примирился с ним только во исполнение воли покойной. Кроме того, ее не покидало ощущение, что Франсис Кранмер не нравится аббату де Шазей просто как человек: священник исполнял свой священный долг, но исполнял его без всякой радости.