Елена Арсеньева - Звезда королевы

— Гринька! Братан! Держись!

Он рванулся, и Маша, вцепившись в брата, лишиться поддержки коего боялась хоть на миг, обернулась к болоту. Увидев голову Григория — только она одна теперь торчала из воды, оплетенная змеиными телами, словно вся проросшая страшной, шипящей, извивающейся травою, — поймав его уже безумный взор, Маша сникла наземь, погружаясь в милосердное беспамятство. Но к Алексею судьба не была жалостлива, и ему пришлось увидеть, как названый брат его Григорий, разбойный атаман по кличке Честной Лес, с протяжным, нечленораздельным криком вдруг сам резко погрузился в черную воду с головой. Змеи порскнули прочь, расплылись по болоту, вновь забрались на свою обжитую кочку, и только множество мелких пузырьков на этом месте еще долго толклись, лопались, снова появлялись, словно душа человеческая рвалась, рвалась из топи, да так и не смогла вырваться на вольный белый свет.

Акулька Ульки не хуже! — воскликнула княгиня. — Акулька Ульки не хуже — так вот что это значило!

Елизавета уткнулась в ладони, еле сдерживая слезы. Эти странные, как бы в бреду произнесенные слова Татьяны теперь непрестанно приходили ей на ум. Почему, ах, почему она была так забывчива, не обратила внимания на имя своей бывшей горничной?! И сходство между Гринькою и Вольным теперь казалось очевидным, однако же прежде Елизавета не замечала ничего знакомого в этих прищуренных зеленых глазах. Слепа, глуха, бесчувственна, неосторожна!.. Однако же и Татьяна… почему смолчала? Почему не открыла своих подозрений? Тогда, возможно, и старый князь, и Вайда, и сама Татьяна остались бы живы! Или и впрямь цыганка поддалась искушению не перечить судьбе, сочтя Гриньку этаким орудием высшей мести старому князю? Но Татьяна не могла предвидеть, что у Гриньки окажутся свои планы отмщения! Или… могла? Или вещей душою заранее знала о всех тех бедах, кои сын Вольного принесет дочери Елизаветы, погасив своей гибелью то пламя страстей, которое вспыхнуло почти двадцать лет назад в глухом, болотистом приволжском лесу?.. Нет, поведение Татьяны было необъяснимо, но зачем сейчас тревожить ее память подозрениями и упреками? Да и сестра Улькина, Акулька, передавшая Григорию свою ненависть к Елизавете, — ее тоже нет в мире живых. И Вольного давно нет, а теперь — и Григория. «Из болота он пришел — в болото и сгинул, этот леший», — суеверно твердила Елизавета, вспоминая свою первую встречу с Вольным, вспоминая Григория; и образы двух зеленоглазых разбойников, отца и сына, сливались воедино в ее воображении. «Сгинул — и конец! И надо забыть о нем скорее!»

Елизавета, увы, сама успела забыть, как умеет насмехаться над людьми судьба. Конца сему делу не предвиделось, но об том пока никто не знал.

Даже со своим целительным умением отмахиваться от любых неприятностей, упрятывать их на дно памяти, чтобы не мешали жить, Елизавета теперь никак не могла сказать дочери свое любимое: «Все, что ни делается, — делается к лучшему!»

Без памяти любившая всю жизнь только одного человека — князя Алексея Измайлова, Елизавета тем не менее по прихоти судьбы или по своей воле не раз сворачивала с торного пути, поэтому слюбись ее дочь с Григорием по сердечной склонности, княгиня Измайлова, обнимавшая в своей жизни и графов, и ханов, и табунщиков, не выказала бы ни малейшего кастового негодования. Но эта подлая, расчетливая ловушка, в которую попалась Машенька!.. Вот что возмущало, вот что доводило до исступления! Князь же Алексей выходил из себя до такой степени, что сердечный припадок едва не уложил его в постель; бесился от неизжитой, хотя и тайной, невысказанной ревности к отголоскам бурного прошлого жены, а еще пуще оттого, что теперь никак, ну никак, хоть душу дьяволу заложи, не отомстить этому вражьему отродью! Хотя, впрочем, смерть Григория была так страшна, что сама по себе указывала на высшую справедливость.

Теперь главным было помочь Маше забыть о надругательстве как можно скорее. Князь Алексей желал бы примерно наказать хотя бы семьи егерей, принимавших участие в издевательствах над дочерью: самих-то их было уже не достать — всех положил неистовый княжич! Однако Елизавета сему замыслу решительно воспротивилась. Ее быстрый, по-женски практический ум и любящее сердце подсказали: тайна — вот лучшее лекарство для Машеньки, вот лучшее средство поскорее позабыть случившееся! По счастью, в усадьбе и в деревне никто не видел, как Алешка в сумерках привез домой беспамятную сестру. У него хватило сообразительности не тащить ее сразу в дом, на обзор и оханье вездесущих девок, а спрятать в саду, в шалаше, где держал свой мастеровой припас садовник, и вызвать к ней отца с матерью. Машу привели в чувство, переодели, и она под руку с братом неторопливо вошла в дом — и благодаря наследственной гордости и силе духа колени у нее даже не подгибались.

Дворне было сказано, что молодая графиня упала с лошади и расшиблась. Ни слова не произнесли о кровавой расправе возле охотничьей избушки; а гибель Григория — он просто сгинул бесследно. Однако князь Алексей распустил слух, что его приемыш уехал в подмосковное Измайлово с важным и срочным поручением — настолько срочным, что даже не простился ни с кем. Возмездие ватажникам Честного Леса тоже надлежало сохранить в тайне: ведь ими оказались пять любавинских егерей, это бросило бы страшную, позорную тень на семью князя Измайлова, да и истинная роль Григория могла сделаться ясной какому-нибудь ушлому здравомыслу. Под покровом ночи, содрогаясь от омерзения и ненависти, отец и сын сбросили пять мертвых тел в болото, которое уже поглотило их атамана; перекрестились, постояли несколько мгновений, глядя в черную, чавкающую мглу, и крепко обнялись.

Елизавета, немало перенявшая у старой цыганки в искусстве врачевания, осмотрела дочь и с облегчением вздохнула: телесному здоровью ее излишнего ущерба нанесено не было. Речь могла идти лишь о здоровье духовном, но и тут судьба помилосердовала к Маше: созерцание повитой змеями головы Григория оказалось столь потрясающим, что даже несколько сгладило воспоминания о насилии. Теперь, думала Елизавета, надо так повернуть дочкину жизнь, чтобы новые, радостные впечатления как можно скорее прогнали страшных призраков.

Да только как сие сделать? Любимейшее развлечение Машеньки в былое время — верховая езда — исключалось пока напрочь. Отправиться в Ново-Измайловку? Нет, там на каждом шагу — тени Акульки и Гриньки. Балы, прогулки, праздники, поездки в Нижний? Да ведь последние годы на таких забавах их сопровождал Григорий, и не миновать разговоров и расспросов о нем. Хватит и того, что у Маши сердце само собой кровоточит, а тут не упустит случая какая-нибудь болтунья невзначай рану еще пуще растравить!

Маша поправлялась быстро, через два дня уже была на ногах; но ее матушка думала еще быстрее. Елизавета была с детства решительна, нравом отважна, навстречу любой беде шла, гордо вскинув голову, однако твердо усвоила: на всякое несчастье свое счастье где-то запрятано, дело лишь за тем, чтобы его отыскать поскорее. Теперь это счастье, вернее, средство развеять печаль дочери она видела только в вихре новых, необычайных впечатлений и, наскоро посовещавшись с мужем, порешила: непременно свезти Машеньку в северную столицу. Ехать хотели все вместе, однако судьба велела иначе: из Петербурга прибыл курьер, доставивший князю секретное предписание императрицы выполнить их уговор и немедленно выехать в Киев, а оттуда, через Вену, — в Сербию и Черногорию с ответственной дипломатической миссией.

Несколько отступив от нашего повествования, поясним здесь, что загадочная и трагическая личность бывшего императора Петра III (Елизавета не могла вспоминать без слез об их единственной встрече!) вызвала к жизни самозванцев не только в России. Откуда ни возьмись, последователь Емельяна Пугачева объявился и в Черногории! Какой-то человек вдруг провозгласил себя всенародно императором Петром III, низверженным с престола. Черногорцы поверили ему, признали его своим правителем и, несмотря на его деспотизм, не выдали его туркам, с которыми вели из-за него кровопролитную войну. Князь Измайлов благодаря своим непрекращающимся связям с сербами знал, что сей самозванец — лекарь родом из Крайны, а имя его — Стефан Малый. Надлежало выяснить, какую опасность этот человек может представлять для российских интересов на Балканах — кроме той, разумеется, что компрометирует в Европе имя государыни. Для сего и направлялся князь Измайлов в Сербию как можно скорее, да не один, а с сыном, ибо князь полагал, что и его уже пора приобщать к делам государственным.

Вот так и вышло, что через десять дней после рокового приключения возле охотничьей избушки от Любавина в разных направлениях отъехали: на юг, по Арзамасской дороге, в легкой, спорой карете, — два князя Алексея, а в северо-западном направлении — княгиня Елизавета с дочерью. Изрядно озадаченная внезапностью этой разлуки и тем, что сынок ее столь рано отправился, как говорят поляки, на волокитство за фортуною (в поисках счастья), Елизавета все же пребывала в уверенности, что Санкт-Петербург излечит Машины горести, а счастливое воссоединение всей семьи не заставит себя долго ждать.

* * *

Шел к исходу август, близился день Семена-летопроводца, но уже сейчас казалось, что лето ушло. Солнце светило, и небо сияло, но осень вплела в косы берез и осин золотые, нарядные ленты, принакрыла золотистыми ковриками лужайки, и ночи были уже студеные — по утрам роса блистала на траве ледяным алмазным блеском, — и вода в Волге обрела тот сизый цвет, который вернее всего говорит о начале осени. Истомное тепло царило вокруг; край был полон сладкой, нежной прелести, от которой, однако, становилось печально на душе, ибо прелесть та была прощально-обманчива: стоило пронестись даже самому легкому порыву ветерка, как ознобной рябью покрывались недвижно-синие ручьи и озерца, на траву медленно опускались первые опавшие листья, реявшие в воздухе паутинки панически уносились прочь, и невольная дрожь пробирала от этих стылых поцелуев красавицы Осени.

Ехали быстро, потому что почти на всех почтовых станциях у Измайловых были свои подставы. Отдыхали только по ночам и уже через неделю приблизились к Санкт-Петербургу. Но ни утомление от тряской дороги, ни прекрасные картины за окном не могли отвлечь мать и дочь от их печальных размышлений. Эта поездка была не более чем невкусным, горьким лекарством… А вот принесет ли оно желанное облегчение? Елизавета, много в жизни испытавшая бед, твердо усвоила одну истину — все проходит! Знала она также, что никогда и никого чужие ошибки не вразумляли — каждый совершает свои…

Однако Елизавета была полна решимости сделать все возможное, чтобы устроить Машенькино счастье. И ведь дочь ее так мила, хороша собой, богата — очень богата! И образованна! Конечно, деревенские платья из линобатиста и кисеи могут показаться простоватыми, но уж Елизавета ни за какой ценою не постоит, чтобы порадовать дочь новыми туалетами… Вот говорят, что по холоду теперь носят бархатные шубы с золотыми петлицами и муфтами собольими или — новая мода! — из ангора с длинной шерстью. Елизавете пошла бы такая шуба — синяя или зеленая, а Машенька, с ее орехово-карими глазами и ярким румянцем, будет хороша в малиновой… да и в изумрудно-зеленой тоже, если на то пошло!! Увлекшись, Елизавета уже видела роскошную петербургскую гостиную: бойкий говор, французская речь, гармонические звуки гобоев и клавесинов, скользящие по паркету легкие, грациозные пары, танцующие менуэт. Но царица общества, притягивающая к себе взоры, — она, юная графиня Строилова, в изумрудно-зеленой бархатной шубке и в собольей муфте… Стоп! Елизавета спохватилась, мысленно сорвала с дочери шубу и соболей, оставив платье из скользкого изумрудно-зеленого шелка, с кружевом цвета слоновой кости. Да, она, кареглазая, русоволосая, высокая и тонкая, с белыми плечами и сверкающим взором, — она на первом месте, окруженная благоговением и поклонением, утонченной лестью и тайными признаниями. Елизавета мысленно перебрала всех воображаемых поклонников и выбрала для Маши самого богатого, самого красивого, самого доброго — они полюбят друг друга, конечно же, с первого взгляда и на всю жизнь! Она мысленно пролила слезу на их венчании, мысленно перекрестила закрывшуюся за ними дверь почивальни… Но тут грубое прикосновение реальности развеяло блаженные мечты. Легкий стон донесся с сиденья напротив, и Елизавета, встрепенувшись, увидела, что ее дочь, бледная в прозелень, словно бы на нее бросали отсветы тяжелые складки того самого богатого платья, в коем ей предстояло покорить Санкт-Петербург, полулежит на подушках, дрожащей рукой пытаясь пошире открыть окошко.

— Что случилось? — воскликнула Елизавета, а Маша едва успела выговорить: «Меня укачало» — и ее вырвало, к счастью, на пол.

Пришлось остановиться у придорожного ручья, мыть, чистить, проветривать карету. Пока слуги трудились, мать с дочерью вышли, раскинули на солнечном припеке теплые пледы, прилегли. Постепенно Машино лицо вновь обрело краски, она даже решилась съесть яблоко.