Он ощерил свои гнилые зубы, и Мария отвернулась, едва удерживая слезы: что ж тут понимать?! Изнасиловав несчастных, их сбросили в люк!

— Ну что, моя прелесть? Какую ставку мы определим для тебя? — нетерпеливо спросил Виданжор.

Мария закрыла глаза.

Вот все и кончилось… и смерть, которая казалась недосягаемой, таящейся где-то в дальнем, недостижимом далеке, оказалась совсем рядом, но близость ее не внушает страх, а манит, как мягкая постель манит усталого путника. Ах, как бы уговорить или как бы разозлить Виданжора настолько, чтобы он сразу нажал на роковую планку, открыл люк, опрокинул туда кресло, чтобы жертва его нашла поскорее успокоение! Все равно ей не жить, если Виданжор возьмет с нее свою дань, один ли, в компании ли своих приспешников. И даже если они выпустят ее потом — долго ли ей останется жить? Пока не дойдет до ближнего моста над Сеней… Всякой цене за это благо — жить! — есть свой предел, и сейчас Мария с предельной ясностью поняла: нового насилия над собою она не перенесет… не захочет перенести! Так уж лучше пусть Виданжор убьет ее сразу, чем потом самой брать грех на душу!

И, резко повернув голову к Виданжору, без дрожи встретив его гнусную ухмылку, Мария спокойно проговорила:

— Сто процентов!

Глава XVII

ЗАВЕЩАНИЕ

Виданжор опешил. Какое-те время он недоверчиво всматривался в глаза пленницы, но, ничего не отыскав в них, кроме холодной решимости, отошел от кресла, застегнул, словно бы внезапно сконфузясь, свою одежду, вернулся к столу, резким ударом вернул спинку кресла в нормальное положение и сел на стул, задумчиво глядя то на Марию, то на мешки с деньгами, то на серый, перетянутый алой нитью узелок с драгоценностями… на серьги с жемчугами и бирюзой, их иногда носила матушка… воспоминание с такой силой кольнуло Марию в сердце, что она сцепила зубы, силясь удержать стон.

— Вы деловая женщина, — одобрительно произнес Виданжор. — А предложенный вами процент достаточно вы…

Он не договорил, и если Марии прежде частенько приходилось слышать такое образное выражение, как «глаза из орбит вылезли», то теперь она увидела, как это бывает на самом деле, ибо никакими другими словами невозможно описать то, что происходило с лицом Виданжора, на котором болезненное изумление смешалось со смертельным страхом.

— Привет, Мердесак! — раздался веселый молодой голос, показавшийся Марии знакомым.

Она попыталась оглянуться, но мешала высокая спинка кресла, и ей ничего не оставалось, как смотреть на ростовщика, которому кое-как удалось справиться с отвисшей челюстью и проскрежетать в ответ:

— Дружище Этьен!..

При этих словах глаза его блеснули такой лютой ненавистью, что Мария, враз исполнившись горячей симпатии к незнакомцу, решила все-таки попытаться увидеть его. Она как-то извернулась, рискуя свернуть себе шею, выглянула из-за кресла — да так и замерла: перед ней стоял Вайян.


Мария бессильно откинулась на спинку. Ею овладела такая слабость, что чудилось, режь ее сейчас на куски — у нее недостанет сил издать хотя бы стон. Ох, злая доля… теперь и Вайян захочет взять с нее свое? И лютая смерть показалась вдруг такой желанной, что за близость ее Мария сейчас готова была отдать все, все, что у нее имелось, да беда, что ничем она не владела сейчас, ни в чем не была властна, и даже спастись от бесчестия не было ни единого средства. Однако минуты текли своим чередом, а два разбойника про Марию словно бы и забыли: все мерили друг друга взглядами, и воздух, чудилось, сгустился, дрожал от напора их взаимных чувств… недобрых чувств!

— Ты, значит, жив, Этьен! — с трудом выдавил Виданжор, на что Вайян ответил, по своему обыкновению, с хохотком:

— Жив, как видишь!

— Да, — не то сказал, не то сглотнул Виданжор. — Да… И все такой же весельчак, совсем не изменился?

— Неужто? — усмехнулся Виданжор. — Ну а ты уж точно не изменился, Мердесак [136]! («Почему он его так называет?» — удивилась Мария). Разве что бороду отрастил… чтобы скрыть шрам, который я оставил на твоей челюсти, да? Но борода — это мелочи. А вообще ты все такой же… Такой же, подлец, верно? Подлец и убийца!..

Следовало бы ожидать, что Виданжор, или Мердесак — если вдуматься, невелика разница: золотарь, чистильщик уборных, — или мешок с их содержимым — взовьется от возмущения, однако он сидел, словно прилипший к стулу, и созерцание его лица заставило Марию на миг забыть о своих страхах, ибо оно сделалось вдруг изжелта-бледным, восковым, мертвенным, и какое-то время Мердесак попусту шевелил губами, прежде чем исторгнул из себя подобие человеческой речи.

— Я должен тебе кое-что… — Он указал дрожащим перстом на стол, заваленный мешками с золотом. — Ты можешь взять это.

— За долгом я и пришел, — согласился Вайян.

В следующее мгновение возле уха Марии просвистело, Мердесак, откинулся на спинку стула, содрогнулся несколько раз — и замер в неестественно прямой позе, как бы сидя по стойке смирно; и только голова его чуть свесилась, словно он пытался разглядеть нож, пронзивший насквозь его левое плечо и пригвоздивший к спинке стула.


— Ну что, — с нежностью в голосе спросил Вайян, прижимая Марию к груди. — Натерпелась страху?

Она не ответила — никак не могла справиться с мелкой дрожью, бившей ее с того мгновения, как убивший Мердесака Вайян нажал на планку на его столе, — Мария с замирающим сердцем ждала, что кресло сейчас либо опрокинется в бездну, либо спинка его откинется, превратив сиденье в ложе позора.

Но нет — по воле Вайяна разомкнулись оковы на руках и талии Марии, и она так поспешно рванулась с кресла, что упала бы, не подхвати ее Вайян.

— Думаешь, зря я тебя на улице ограбил? — с укором спросил он, поглаживая Марию по голове. — Хотел, чтобы ты не ходила сюда, в это логовище.

Мария подняла на него глаза и, верно, смотрела столь непонимающе, что Вайян вынужден был пояснить свои слова: сгорбился и пробормотал хрипло:

— Ну ты, девушка, и проста, скажу я тебе! Откуда только берутся такие индюшки?

— Ой… — по-детски восхищенно всхлипнула Мария, — это был ты? Переносчик — горбатый, хрипатый — ты?

— Конечно, я, кто же еще? Я за тобой от самого дома шел!

«Он следил за мной, следил… зачем? Да разве это важно? Он ведь меня от смерти спас и от того, что хуже смерти!» — встрепенулась Мария.

Вайян продолжал:

— А потом поглядел на отчаяние твое и понял: уйдешь сейчас ни с чем, но потом ведь непременно вернешься сюда, если так уж понадобились деньги. А вдруг меня в это время рядом не окажется? Кто тебя от Мердесака убережет, от писцов его грязных? Вот я и отдал тебе камни, а сам сюда пробрался.

— Как же… как же? — Мария в растерянности обвела глазами каменные стены кабинета.

Вайян же расплылся в торжествующей улыбке:

— Здесь есть одна лазейка… стародавний тайный ход вон в том шкафу. Знали о нем только двое… дружков, скажем так, отпетых мошенников. Одного, подлеца из подлецов и хитреца из хитрецов, звали Мердесак, это уж потом он для благозвучия Виданжором назвался — ох и странные же у него понятия о благозвучии, не правда ли? — а второй… второй был просто молодой олух, который, однако, считал себя таким умным, таким ловким!.. Черта с два! — с внезапной горечью выкрикнул Вайян, стукнув себя кулаком по лбу. — Мы с ним, с Мердесаком, вместе делали дела, вот и сговорились, чтобы все пополам, и купили у директора ломбарда выгодное место его помощника — за хорошие деньги! А здесь ведь, в этой куче [137] благочестия, зарыты настоящие клады. Надо только иметь голову и руки, чтобы их брать, брать, брать! — Глаза Вайяна вспыхнули жадным блеском. — Однако у Мердесака голова оказалась поумнее моей, а руки — подлиннее. Один раз я поймал его на обмане — бесчестном обмане!.. Тебе смешно, что такой разбойник, как я, говорит о чести? — Вайян заметил выражение ее лица. — Но она есть, есть у нас, как и у благородных людей… только у каждого она своя, эта честь: одна для воров, другая для купцов, третья для герцогов и баронов, но законы всякой из них неумолимы!

— Да… — выдохнула Мария. — Да, я знаю.

— Ну вот. У нас вспыхнула ссора: я настаивал, он запирался, но вскоре признал свою вину с таким откровенным цинизмом, что я понял: о случайности и речи нет, он все заранее продумал и решил избавиться от меня. Я схватился за нож, он вытащил пистолет. Один из нас должен был умереть. Мердесак выстрелил, но пистолет дал осечку. Мы стояли по обе стороны стола, он — там, где сидит сейчас, — Вайян небрежно кивнул на мертвеца. — Был мой честный черед нанести удар, и вдруг Мердесак стукнул кулаком по панели, и пол под моими ногами начал проваливаться: я, как дурак, стоял на крышке люка, не имея ни малейшего представления об этом дьявольском механизме. Я падал, но еще успел метнуть нож, успел заметить, как лицо Мердесака окрасилось кровью — лезвие задело ему челюсть! — а потом я с воплем полетел в поток воды и нечистот, несущийся в Сену.

Мария стиснула руки у горла. Теперь и она смотрела на Вайяна с тем же недоверчивым ужасом, что и Виданжор: в самом деле, живой человек перед нею или призрак? Как было возможно выбраться из гибельной пропасти?

Вайян понял ее немой вопрос.

— Я ведь родился в Марселе, — пояснил он. — Знаешь, какое там море? Какие волны? О, я часто вижу во сне тихую лазурную гладь, чистую и прозрачную настолько, что виден белый песок на дне, и сияющие перламутром раковины, и розовые кораллы, и стаи разноцветных рыбок, и колыхание лиловых медуз, и я лечу над этой голубой бездной, едва касаясь ее, я безмерно счастлив… — Взор Вайяна мечтательно затуманился, но тут же вспыхнул знакомой дерзкой улыбкой. — Но гораздо чаще я вспоминаю море иным: грозные темные валы идут на берег, взбаламучивая песок и перекатывая огромные камни с такой легкостью, словно это горошины. Я был безумец, мальчишка, я любил плавать в шторм, я знал: море мне друг. Что по сравнению со штормом в пять баллов бултыханье этой вонючей клоаки, — он пренебрежительно ударил подошвой об пол, — особенно если пловца поддерживают ненависть и жажда мести? Не помню, не знаю как, но я выплыл к решетке, которая загораживает выход канала в Сену, на ней оседают крупные нечистоты, вроде трупов… — Он брезгливо передернул плечами. — Никогда не думал, что в Париже столько трупов сбрасывают в эти очистные сооружения. Может быть, кто-то прибился к решетке еще живой, вроде меня… и не смог выбраться в свободную воду реки… Самым страшным мгновением моей жизни было то, когда я осознал, что выхода нет.

Он опустил голову, умолк.

— И как же ты… — пролепетала Мария, содрогнувшись, представив себе руки, сотрясающие осклизлую тяжелую решетку в последнем усилии жизни… и все слабее, все слабее…

Вайян поднял голову. В глазах его была растерянность.

— Сам не знаю. Я бился, бился об эту решетку… Труп какого-то бедняги, уже весь разбухший, облепленный мутью, колыхался рядом, словно успокаивая: ничего, мол, ничего, оставь напрасные усилия, и помню еще последнюю вспышку ненависти к Мердесаку, помню свою клятву, что если мне не выбраться на свет Божий, то хоть призрак мой отыщет проклятого убийцу и отомстит ему. Потом я потерял сознание, потом… не помню, не знаю, что было потом, не помню, как я очутился на каменных ступеньках набережной. Может, уже в беспамятстве нашел какую-то лазейку, может быть, ржавый замок решетки не выдержал моих усилий, а может, я все еще болтаюсь там, в вонючих сточных водах, то опускаясь на дно, то всплывая, весь раздутый, оплывший, — болтаюсь рядом с моими товарищами по несчастью… Так что, возможно, это призрак мой исполнил ту последнюю клятву, явился сегодня сюда, к Мердесаку…

Он говорил, понурясь, невнятно, как в бреду, и у Марии зубы вдруг начали выбивать неудержимую дробь.

Вайян поднял голову, увидел бледное лицо Марии и, расхохотавшись, заключил ее в объятия, стиснул так крепко, что она невольно вскрикнула.

— Да нет, нет, не бойся! Я живой, живой!

— Ты уверен? — нашла в себе силы улыбнуться Мария.

— А как же?! Разве призрак может в один присест умять жареного каплуна? Да еще целый хлеб впридачу! Разве призрак может выпить две бутылки вина и… — он лукаво подмигнул, — так опьянеть, чтобы спать двое суток? Разве призрак может перенести на себе красотку через лужу и при этом успеть срезать кошелек из-под ее юбок?

— Призрак-то? — хмыкнула Мария. — Кошелек срезать? Вообще-то, наверное, нет, но твой призрак — очень даже может!

Вайян расхохотался:

— Да разве может призрак участвовать в похищении той же красотки, угрожать ей, — а потом так потерять от нее голову, чтобы свалиться с нею на кровать, предаться любви и позорно проспать ее бегство… — Он осекся, пораженный тем, как вдруг померкло лицо Марии, пораженный блеском ее глаз, наполнившихся слезами. — Что?