Елена Арсеньева - Звезда королевы

Она покачала головой, но Вайян побледнел так же, как она.

— Что-то было… не так? — прохрипел он.

Мария нехотя кивнула.

— И твой муж узнал?

Мария опять кивнула.

Вайян сокрушенно покачал головой и еще крепче прижал ее к себе.

— Да… я тебя подвел…

— Я бы хотела уйти отсюда. — Мария отстранилась от притихшего Вайяна.

— Да-да, конечно? — засуетился он. — Вот здесь, в шкафу, лестница, я тебе покажу…

Мария взяла со стола заветный серый мешочек.

— А ты не знаешь какого-нибудь надежного ростовщика? — спросила она с опаской.

Вайян посмотрел на нее с удивлением:

— Зачем?

— Как зачем? Мне нужны деньги, много денег — пятьдесят тысяч ливров. И как можно скорее!

У Вайяна был такой изумленный взгляд, словно он отродясь не слыхивал ничего более странного.

— Еще, что ли? Кроме этих? — Он кивнул на мешочки, лежащие на столе.

— А, ну конечно, я и не подумала даже! — Мария вновь опустила на стол серенький шелковый мешочек и, сняв шейный платок, кое-как увязала в него мешочки с деньгами. С усилием подняла узелок:

— Ого! Тяжеленький! Ну, пойдем же быстрее…

— Погоди! Ты забыла! — Вайян протянул ей драгоценности, и теперь пришла очередь Марии уставиться на него изумленными глазами.

— Это же заклад! — И вдруг до нее дошло, что имел в виду Вайян. — Я не могу. Я так не могу!

— Как не можешь? — спросил Вайян. — Как именно? Не можешь забрать свои вещи у человека, замышлявшего изнасиловать и убить тебя?

— Но это грабеж, — прошептала Мария. — Эти деньги — или драгоценности вместо них — принадлежат ломбарду.

— Так вот, чтоб ты знала, — назидательно поднял палец Вайян. — Все, что принадлежит ломбарду, хранится там, в том зале, через который ты проходила, вернее, в комнатах, отгороженных решетчатыми дверьми, а здесь был личный кабинет поганого Мердесака, и все, что он держал тут, принадлежало ему… и мне.

— Тебе?!

— Ты слышала, что он сказал? Мердесак сам признал, что он мне должен. Так что никакой это не грабеж — я просто прошу тебя взять деньги. В конце концов, — он быстро и жалобно заморгал, — это же я… это из-за меня… чует мое сердце, ты из-за меня столько натерпелась, я же чувствую!

У Марии защипало глаза. Да, кажется, Вайян или знал больше, или чувствовал тоньше, чем хотел показать! Она задумчиво теребила алую завязку, а в памяти вдруг снова возникло милое лицо матушки в мягком сиянии жемчугов. Ну разве это не будет только справедливо — что она сбережет матушкины подарки?

— Вот-вот, — кивнул Вайян. — А ей… ну, ей! — ты отдай эти деньги. На них кровь и слезы — они с нею сами сочтутся. — Мария подалась вперед, порывисто коснулась губами губ Вайяна. Он вздрогнул, словно хотел снова обнять ее, но она отпрянула и покачала головой.

— Нет, нет! Вайян, мне нужно, нужно идти!

— Хорошо.

Он пошел было к шкафу и вдруг замер, схватился за голову, понурился, словно бы даже меньше ростом сделался, и недоброе предчувствие заледенило душу Марии. Она метнулась к входной двери, рванула, но ее даже Виданжор не тотчас отворял, что же говорить о ней, обессиленной? Вайян одним прыжком оказался рядом, оттолкнул ее от двери:

— С ума сошла?! Если ты выйдешь отсюда, все увидят, как ты вышла с кучей денег, а потом найдут здесь заколотого Мердесака… И даже если я сброшу его в люк, все равно… кровь! — Он повел рукою вокруг. — Нет, ты должна уйти незаметно, я выведу тебя, только…

— Что? — прошелестела Мария похолодевшими губами; и не поверила себе, услыхав в ответ:

— Напиши ту бумагу.

* * *

Ноги Марии подкосились, она, наверное, упала бы, да какое-то сиденье, к счастью, оказалось рядом; она тяжело опустилась на него и только тогда заметила, что это — кресло, которое недавно едва не сделалось местом ее погибели.

Несколько мгновений назад она, присядь невзначай, вскочила бы с него, как с горячих угольев, а сейчас ей было все равно. Жалость, нежность, и взаимное сочувствие, и понимание, и горячность дружбы, соединявшие ее с Вайяном только что, вмиг изчезли, изчезли без следа, как бы развеялись иссушающим ветром чьей-то безмерной алчности…

Она не плакала — сухая горечь жгла горло, но в ее склоненной голове и понурых плечах было такое отчаяние, что Вайян вдруг повалился ей в ноги, схватил, зацеловал ледяные, безвольно повисшие руки, бессвязно, горячечно забормотал:

— Да что ж ты? Что? Думаешь, я враг и палач тебе? Ты пойми, ты пойми меня! Я отрекся от своих злодейств, я отказался тебя преследовать, но в руках у них, — он с ненавистью мотнул головой куда-то в сторону, — моя мать, они пригрозили, что, ежели я каким угодно манером не выманю у тебя завещание, они убьют ее, убьют! А она старуха, у нее никого, кроме меня, нет, и у меня — никого.

Мария надрывно всхлипнула и наконец-то взглянула в молящие глаза Вайяна.

— Я и тебя в обиду не дам! — вскричал он. — Бумагу пусть берут, а тебя я оберегать буду! Вот… — Он вырвал из кармана какой-то темный комок, похожий на смолу, но с острым запахом, показал Марии и торопливо сунул в ее узел: — Это пернак!

Она недоумевающе пожала плечами.

— Да пернак же, — настаивал Вайян. — Это противоядие — лучшее из всех, какие только есть на земле, лучше, чем рог единорога и клык нарвала! Ты должна будешь пить его настой утром и вечером, и оно убережет тебя от всякой отравы.

Мария быстро кивнула, едва подавив усмешку. Конечно! Пернак! А от ножа? От пули? От удавки наемного убийцы ее тоже убережет грязный комочек остро пахнущей смолы? Ох, это новое разочарование пересилило все горе нынешнего дня, и слезы, заструившиеся наконец из ее глаз, были солонее всех, пролитых сегодня!

— Ладно, — безжизненным голосом пробормотал Вайян, с трудом поднимаясь с колен. — Иди… что я, зверь какой-то? Иди, клянусь: больше ты меня никогда не увидишь!

Он дернул за ручки дверцы одного из шкафов, распахнул — и Мария с восторгом увидела узкую лестницу, ведущую куда-то вниз, вниз… к промельку дневного света, перестуку колес по мостовой, к людскому гомону — к бегству! К жизни!

Мария рванулась, не чуя ног, не чуя тяжести узелка, ступила уже на порог… да и замерла.

Ведь если она умчится сейчас отсюда, то никогда больше не увидит Вайяна (почему-то Мария не сомневалась, что он сдержит слово любой ценой). Однако враг Марии не отступится от нее. Он, вернее она, наймет новых палачей… Но Мария все же узнает имя своего тайного врага; ведь знать своего врага — наполовину победить его. К тому же она в долгу перед Вайяном, он спас ей жизнь! И тут еще образ какой-то старой седой женщины с тоскливым измученным взором возник перед ней… ждет своего сына, а его все нет, нет…

Мария тряхнула головой, прогоняя видение. Не глядя на Вайяна, вернулась к столу, брезгливо взяла забрызганное кровью Мердесака перо, лист бумаги.

— Говори, что писать. Только побыстрее, пока я не передумала.

Вайян от волнения не сразу справился с голосом, потом начал диктовать, Мария впервые в жизни писала завещание, но вряд ли уже через минуту могла бы повторить хоть одну фразу: слова Вайяна пролетали мимо ушей, всем существом своим она ждала одного — имени! Но когда оно прозвучало, Мария непонимающе, испуганно взглянула на Вайяна: она не знала никакой Евдокии Головкиной, которой отныне отходило все движимое и недвижимое имущество баронессы Марии Корф, урожденной графини Строиловой. Этот смелый шаг ничего не дал Марии: она по-прежнему не знала своего врага!

За свидетеля завещание подписал Вайян и для верности, обмакнув палец в чернила, оставил на бумаге отпечаток. Задумчиво поглядев на мертвого Мердесака, покрутил перо в руках, а потом вдруг, скрипя по бумаге и брызгая во все стороны чернилами, поставил пониже своей фамилии еще одну подпись — размашистую, вычурную. Брезгливо сморщившись, сунул в чернила уже негнущийся палец Мердесака, приложил к листку — и Мария поняла, что бывший ростовщик тоже «засвидетельствовал» сей документ, который Вайян, бережно свернув, тут же упрятал за пазуху.

После этого говорить больше было не о чем, хотя Вайян что-то бормотал о том, чтобы Мария непременно взяла фиакр, да не доезжала до самого своего дома, а сошла квартала за два, да вошла бы в дом незаметно.

Мария не удостоила Вайяна даже взглядом и торопливо вышла на лестницу. Сзади протяжно заскрипела, закрываясь, потайная дверь, и Мария резко обернулась (словно в спину ее кто-то толкнул!), обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть Вайяна, который стоял над разверстым люком и бросал в него толстый гроссбух Мердесака, на последней странице которого было записано имя баронессы Корф — вдобавок ее собственной рукой!

Мария еще успела поймать взглядом мгновение, когда этот страшный обличительный документ скрылся в бездне, а потом потайные дверцы сомкнулись, оставив ее в полумраке — и на свободе.

Оказывается, ко всему можно привыкнуть, даже к тому, что где-то неподалеку находится человек, который только и жаждет твоей смерти, ибо в руках у него — твое завещание. Вероятно, Вайян уже передал с таким трудом добытый документ этой неведомой Eudoxy, но пока о ней не было ни слуху ни духу, Мария более или менее знала всех русских, живущих в Париже, даже и состоящих в услужении у французов, тем паче — из посольских кругов. Народу было и всего-то человек тридцать, а женщин — не более десятка, но среди них не было никого с таким именем, и никто из тех, кого осторожно пыталась расспрашивать Мария, и знать не знал ни о какой Евдокии Головкиной. Конечно, рано или поздно сия дама непременно появится, но Марии, очевидно, суждено было умереть, так и не встретившись со своей наследницей.

О Вайяне не было ни слуху ни духу; наивно, конечно, воспринимать всерьез его намерения оберегать ее! Как и следовало ожидать, его пламенные речи были всего-навсего одним из средств убедить Марию написать проклятую бумагу. Впрочем, Вайян все-таки спас ей жизнь, стоит ли винить его так строго? И, словно исполняя некий ритуал благодарности этому благородному и отважному мошеннику, Мария каждое утро украдкою пила отвар пернака — горькое черное снадобье; оно слегка напоминало по вкусу кофе, и это помогало проглатывать его без особого отвращения. Но если Мария поначалу ежечасно, ежеминутно ждала какого-то покушения на свою жизнь, то постепенно ей надоело вечно ощущать себя некой средневековой грешницей, приговоренной к сожжению.

Forçe che si; forçe che no, как говорят итальянцы: может быть, да, может быть, нет, — что на свете ужаснее неопределенности?!

Эта настороженность, этот беспрестанно подавляемый страх мешали Марии жить. Текли дни, недели, месяцы — вместе с ними уходила жизнь. И ничего не происходило, ничего, кроме ожидания смерти! Даже старая тетушка жила более полнокровно, чем ее молодая красивая племянница. Евлалия Никандровна была постоянно озабочена тем, что популярность ее обожаемой королевы Марии-Антуанетты неуклонно падает — и не только в народе, но и в дворянском сословии. И Марии порою приходилось слышать обрывки разговоров между теткою и мужем: Евлалия Никандровна громко возмущалась, что не вспыхивает уже восторг при появлении Марии-Антуанетты в общественных местах: в театре, например, публика уже не вскакивает, как прежде, в едином стремительном порыве, на улицах более не слышно возгласов: «Vive la Reine!» [138] Она винила во всем трех старых теток Людовика XVI: раздосадованные тем, что не играют при дворе никакой роли, они, дескать, сидят в своем замке Бельвю и мусолят, и передают дальше все слухи об очередных сумасбродствах «австриячки», все сплетни об ее амурных приключениях. В Бельвю сочинялись коротенькие язвительные клеветнические куплеты, которые затем разносились по городу и даже проникали в королевский дворец.

А Корф возражал: мол, гораздо опаснее этих брызжущих слюной старух и их приспешников будет новое поколение врагов короля и королевы. Он неприязненно относился к герцогу Орлеанскому и не сомневался, что королева, по легкомыслию своему воспрепятствовавшая его назначению на пост командующего морским флотом, нанесла ему тяжелейшее оскорбление, а тщеславный герцог был не из тех, кто не поднимет перчатку. Корф опасался, что все недовольные тем, как Версаль обособил себя от нужд страны, смогут найти вождя и поддержку в Пале-Рояле…

Мария мало что понимала в этих разговорах. Однако упоминание о Пале-Рояле ее зацепило: ведь этот дворец — кроме галереи с галантерейными лавками и флигеля, в котором жил герцог Орлеанский с семьей, — вернее, сады этого дворца были известны в Париже как грандиозный maison de foléranse [139], центр общественного сладострастия. С девяти часов вечера множество женщин легкого поведения прохаживались по аллеям, бросая на прохожих призывные взоры; они в любую минуту готовы были удалиться со своими кавалерами в комнатку на верхнем этаже, в любой закуток, коридорчик или просто за дерево. Всем было известно, что существовал даже некий «Тариф девиц Пале-Рояля», где можно было увидеть следующие строки: