— Батюшка! Зачем?! — бросилась к нему Елизавета, и Маше показалось, что дед сейчас сердито оттолкнет княгиню, но он ласково проговорил:

— Ближний к Пугачеву человек — хорошая добыча. По слухам, он верных своих бережет, не бросает пленных, норовит сменять. Мало ли, на кого этого Аристова обменять при случае можно!

Князь многозначительно повел глазами, и Маша поняла: дед имеет в виду пропавшего князя Рязанова, мужа Лисоньки. Но у Елизаветы вдруг задрожали губы, она прижала их ладонью, отошла, вся поникнув, — думала о своем муже, Алексее Измайлове, который, спасая семью, ринулся безоглядно в сечу — и нет о нем ни слуху ни духу, а посланный князем к месту стычки отряд тоже еще не воротился…

Князь поглядел на нее печально, покачал головою. Потом молвил:

— Уходя, одно скажу: будьте усердны к Богу, верны государыне, будьте честными людьми, ни на что не напрашивайтесь и ни от чего не отказывайтесь! А теперь — храни вас Бог. Пошли, Никитич.

И пока он шел по гостиной, гоня в тычки Гриньку — мальчишке предстояло сидеть запертым в чулане, покуда князь не воротится с победой, чтоб не разболтал о его намерении, — Маша успела увидеть умоляющие глаза матушки, обращенные к Татьяне.

Чего ждала она от старой цыганки? На что надеялась? Что хоть Татьяна — словом ли, ворожбою — отвратит князя от опасного предприятия? Опасность и беда так и реяли в воздухе, их нельзя было не чуять, тем более вещей цыганке… Но Татьяна, которая и в самых малых мелочах была осторожна и осмотрительна (ежели увидит, например, на полу нитку, всегда ее обойдет, потому что неведомо, кем положена эта нить, не со злым ли умыслом!), сейчас сидела молча, безучастно, словно не видела и не слышала ничего.

И князь ушел.

* * *

Вечером матушка сходила навестить сестру, но та по-прежнему крепко спала. Елизавета поглядела на ее малыша, лежащего в зыбке под надзором нянюшки, а потом вернулась в спальню к своим детям. Татьяна уже уложила их и задернула занавеси, чтобы багровый закат не томил глаза.

— Постели мне здесь, — велела княгиня.

— Что так? — удивилась цыганка. — Или комнату по нраву не выберешь?

Маша тоже удивилась: дедов дом был просторен; странно даже и то, что их с Алешкою разместили в одной спальне, — но чтобы и Татьяна, и матушка остались здесь же…

Елизавета склонила голову, устало переплетая тяжелую косу. Пальцы ее проворно перебирали русые пряди, а глаза были устремлены в пол, словно сосредоточенно следили за игрой теней.

— Томно мне, — сказала она вдруг. — Томно, страшно… Где они? Почему не дают о себе вестей?

Татьяна тихо вздохнула.

— Ничего, ничего. Все избудется. Ты сердце свое слушай!

— Да, — молвила Елизавета. — Сердце! — И, отбросив косу, быстро опустилась на колени под образами.

Она смотрела в печальное лицо Спасителя, но не крестилась — руки ее были прижаты к груди, и хотя губы шевелились, словно истово творили молитву, Маша почему-то знала, что мать не к Богу обращается — зовет мужа поскорее вернуться.

Посреди ночи в дверь сильно, страшно застучали, и раздался истошный крик Никитича:

— Беда, матушка-княгиня! Отворите!

Маша вскинулась в постели. На своей кровати сонно протирал глаза Алешка; Татьяна, уже одетая, со свечою, пыталась одной рукой снять с двери засов. Подбежала матушка — чудилось, они обе вообще не ложились, — и помогла впустить Никитича. В руках его горел трехсвечник; в комнате сразу посветлело, и горестное лицо старика сделалось отчетливо заметным.

— Князь не вернулся? — деловито спросила Елизавета, и ее голос слегка приободрил Никитича.

— Схватили его, матушка-барыня, — ответил он уже спокойнее. — Похоже, упредил кто Аристова. Люди, с нашим князем бывшие, побиты, а сам он повязан и в погреб брошен в избе проклятой Акульки.

Несколько минут царило молчание.

— Ну и что же ты стоишь? — сурово спросила наконец княгиня. — Подымай народ, веди на воровское гнездо!

— Эх-эх, барыня моя милая! — совсем уж по-стариковски вздохнул Никитич и, не спросясь, тяжело опустился на стул у двери. — Мужички-то наши и пособляли мятежнику! Беда у ворот: дошла и до нас смута. Только Силуян прибежал, головой рискнул: спасаться, мол, надобно не мешкая, не то постигнет нас та же участь, что лесозаводчика господина Дербенева, коего свои же лесорубы точно на доски потесали!

Никитич тут же спохватился, прихлопнул рот ладонью, но поздно — страшные слова уже были произнесены.

Елизавета стиснула руки на груди, постояла так мгновение, будто заколдованная, потом повернулась:

— Татьяна, одень детей. Да побыстрее. Пойдете через сад в лес. Бог даст, выйдете на дорогу к Нижнему…

— Окажите милость, ваше сиятельство, примите мое смиренное гостеприимство! — вдруг послышался глуховатый голос, как бы с некоторым усилием произносящий слова, и в комнату, кланяясь, вступил немолодой, чисто одетый, благообразный мужик, при виде которого Елизавета на миг расцвела своей чарующей улыбкою:

— Силуян, голубчик!

Они знали друг друга давным-давно, еще с той поры, когда две робкие сестрички жили в Елагином доме под присмотром суровой тетушки, и сейчас княгиня обняла крестьянина и сказала, глядя влажными глазами в его доброе бородатое лицо:

— Здравствуй, Силуян, милый. Спасибо на добром слове, только…

— Не перечьте, ваше сиятельство, — сурово возразил Силуян. — Ведь все село наше обложено, все дороги перекрыты. Попадутся ваши птенцы в лапы хищные — не помилуют их злодеи, даром что пред ними дети малые. А у меня в дому есть под сеновалом тайничок. Тесноват, конечно, для четверых будет, да куда ж деваться? Переждете там малое время, день ли, другой, а уж мы с бабою моей найдем способ, как вас вывезти из села, в бочках ли пустых (я ж бондарь), под сеном ли, а то в кузовах. Ну, будет день, будет и пища, а пока собирайтесь, не медлите!

Княгиня стиснула тонкими пальцами его большую грубую ладонь:

— Спаси детей моих — и я за тебя век Бога буду молить. Уводи же их поскорее! — Она подтолкнула к Силуяну наспех одетых сына и дочь и, резко вскинув руку, остановила вопрос, готовый вырваться у всех разом: — А я с Лисонькою останусь.

И никто слова против не вымолвил, хотя затрепетало каждое сердце. И взрослым, и малым было ясно: княгиня не могла бросить на произвол судьбы прикованную к постели сестру, вдобавок с новорожденным младенцем. И дети молча приняли от матери крест и прощальный поцелуй, своей трагической торжественностью похожий более на последнее целование, — приняли без слез, возможно, впервые ощутив, что бывают в жизни такие мгновения, когда молчание звучит громче самых надрывных речей.

Дети вышли вслед за Силуяном в сопровождении Татьяны, и последнее, что услышала Маша, прежде чем за ними закрылись двери, был вопрос матушки, обращенный к Никитичу:

— Одного не пойму — кто же предупредил Аристова, что князь за ним явиться намерился? Кто сей презренный предатель?

И тут Машенька почувствовала, как задрожали пальцы Татьяны, сжавшие ее руку…

* * *

Мятежники пришли наутро, уже засветло. Елизавета смотрела сверху, из окна Лисонькиной светелки, на толпу, входящую в ворота барской усадьбы сперва робко, подбадривая себя криками, — и ощущала даже некое облегчение оттого, что наконец-то окончилась эта ночь, это тягостное ожидание неминуемой смерти.

Топот и крики разносились по дому. Уже слышался шум опрокинутой мебели, звон разбитой посуды, уже что-то волокли по ступенькам, уже доносились со двора отчаянные, протестующие крики Никитича, пытавшегося отстоять барское добро, когда в залу наконец просунулась конопатая физиономия молодого мужика с вытаращенными от возбуждения глазами. Впрочем, завидев спокойно сидящую на шелковом диванчике нарядную барыню, он сдернул было шапчонку, поклонился по привычке в пояс — да, спохватившись, скрылся за дверью с криком:

— Илья Степанович! Погляди, какая цаца тут сидит!

Сердце Елизаветы глухо стукнуло в горле. Она стянула кружевную шаль на груди.

И тут дверь снова отворилась, и вошел уже другой человек.

Был он среднего роста, с лицом как бы комковатым, неровным, но при этом смышленым и быстроглазым. Был он острижен в кружок, как водилось у пугачевцев. Однако к его круглой голове был привязан капустный лист, и при виде этого знака жесточайшего похмелья страх Елизаветы сменился брезгливостью. О Господи, она читала молитвы, дабы оберечься от этого человека, будто от беса, а перед нею — обычный пьянчужка!

Елизавета равнодушно глянула в небольшие карие глаза незнакомца — впрочем, она не сомневалась, что перед нею сам Аристов! — и приподняла брови:

— Что вам угодно, сударь?

Он мягко, неслышно приближался в своих черных плисовых сапогах, приближался чуть улыбаясь:

— Наслышан о вас премного, ваше сиятельство, но такой чудной красоты зреть не чаял!

Елизавета поморщилась. Экое чуфарство [26]! Увы, пред нею стоял человек дерзкий и неотесанный, стало быть, на милосердие и благоразумие его рассчитывать не приходилось. Однакого же говорил он не по-крестьянски, и, вспомнив рассказ старого князя о дворянском происхождении Аристова, Елизавета почувствовала даже не брезгливость, а отвращение.

— Счастлив увидеть вас в добром здравии! — продолжал между тем Аристов, без приглашения усаживаясь в кресло против Елизаветы; он так заботливо расправлял полы своего куцего, не первой свежести кафтанишки, словно тот был, по меньшей мере, шит золотом. — А где же дитя новородившееся?

— Вам-то какова забота? — нахмурилась княгиня.

— Жалко дитя малое без матушки оставить! — улыбнулся Аристов, с видимым наслаждением глядя, как побледнело ее лицо.

— Ну так не оставляйте, коли жалко! — отрезала Елизавета, вцепившись в кружево шали с такой силой, что затрещали нитки.

— Нынче власть уже не ваша, — покачал он головой, и лицо его — от резкого движения — вдруг исказилось болью: — О-о, черт!

— Лучше бы вы платок смочили уксусом с водою да приложили, — не удержалась Елизавета.

— Ничего, обойдусь, — проворчал Аристов. — Однако за заботу — благодарствую. Многие тут радешеньки о моем здравии позаботиться! Не далее как нынче ночью одна ворожка посулила: мол, тогда у тебя голова болеть перестанет, как с нею простишься. Да прежде она со своею головою простилась, дура старая…

— Что с князем? — перебила Елизавета. — Извольте отвечать!

— Он жив, жив, — закивал Аристов. — Жив… пока!

Елизавета молча глядела на него, нервно комкая шаль на груди. Да, все в мире смешалось! Что ж, случалось и прежде: в тех или иных имениях крестьяне возмущались против барина, жгли, грабили усадьбу, но убийство помещика было крайнее средство, к нему прибегали только отчаянные натуры, наперед согласные идти под кнут или на каторгу.

— Что вы хотите за жизнь князя? — тихо спросила Елизавета. — Я отдам все, чем владею!

— Все? В самом деле? — ухмыльнулся Аристов, и Елизавета едва не задохнулась от прихлынувшей к лицу жаркой волны: Аристову и так принадлежало здесь все — деньги, вещи, само имение; выходит, она предлагала ему себя?.. — Ну что ж, сударыня, я воспользуюсь вашим любезным предложением, коли придет охота, но покуда…

Он не договорил. Елизавета скомкала шаль и швырнула ему в лицо.

— Не забывайся, самозванцев холуй! — выкрикнула княгиня, охваченная тем опаляющим гневом, который порою заставлял ее терять всякую осторожность и наделял такой отвагой, что и мужчины робели.

Аристов протер слезящиеся глаза и, свернув шаль, положил ее на комод.

— Я сюда явился не для споров с вами! — еле сдерживаясь, проговорил он. — Помилосердствуйте над собою, вообразите, что с вами станется, коли я, разгорячась, кликну сюда мужиков! И хоть отрадно мне будет, когда его сиятельство узрит вас истерзанною, однако сие зрелище лишь укрепит его гнев и ненависть, а у меня имеется иной, более изощренный, план.

— Бога ради, о чем вы говорите? — вмиг сникнув, прошептала Елизавета. — Князь… увидит меня?

— Вздернуть господина Измайлова — дело нехитрое. Однако желательно мне, чтобы накануне казни видел он печальную участь родных своих… подобно тем крепостным, коих разлучал он с детьми и женами, поодиночке распродавал их жестокосердным помещикам.

Пафос, звучавший в его речах, был насквозь фальшивым, это Елизавета почувствовала сразу. Он тешился, вздымая на гребне могучей волны слепого гнева народного, коя затопила едва ли не пол-России, утлую лодчонку своего тщеславия, не заботясь о том, каков погубен может быть итог сего безрассудного мореходства. Гибель его была близка, неминуема — Елизавета чуяла это всем существом своим, — но кого еще утянет с собою в бездну сей дворянин, бросивший честь и благородство своего сословия под ноги черни?