Елена Арсеньева - Звезда королевы

Между тем погода постепенно портилась, и когда Мария, так ничего и не придумав, добрела до деревушки Унтерзеен, откуда, как ей объяснили, ходила почтовая лодка в Тун, вершины гор скрылись в тяжелых, темных облаках. Вчерашний день научил Марию доверять небесным предупреждениям, и она оглядывалась с опаскою, однако ни Эрлаха, ни кого-либо, похожего на человека по имени Джордж, не увидела. «Береженого Бог бережет», — подумала Мария и решила все-таки зайти в лавку, купить хотя бы плед или плащ, под которым можно скрыть ее приметное платье, а также, ежели сыщутся, пару крепких башмаков — от тех, в которых она отправилась из Парижа, остались, после promenade по горам одни опорки. Мария уже отошла от берега, как вдруг лодочник закричал:

— Кому в Тун — садитесь скорее! Еще час — и начнется буря. Я сейчас отчаливаю.

Пришлось вернуться.

Три крестьянки, ожидавшие на берегу, подхватив свои корзинки и юбки, бросились наперегонки к лодке.

Их опередили два молодых пастуха, распространявшие вокруг себя острый запах своих козьих безрукавок. Впрочем, как выяснилось, они спешили только для того, чтобы помочь почтенным матронам взойти в качающуюся лодку. Не обошли помощью и Марию. Она не сводила глаз с дороги, круто спускавшейся с горы, с замиранием сердца ожидая, что на ней вот-вот появятся преследователи… «Господи! Господи, помилуй!» — твердила она непрестанно и только тогда вздохнула свободно, когда лодочник оттолкнулся веслом от берега и умело направил свою осадистую посудину по неспокойным водам.

И тут Мария заметила, что любопытные взоры ее попутчиков как бы приклеились к ней. Ей оставалось лишь вообразить, какое дивное зрелище она представляет: в уродливом черном платье явно с чужого плеча, вся в поту и в пыли, с нечесаной косой. Право, если бы в сих местах были женские исправительные учреждения, Мария являла бы собою типичный портрет беглянки оттуда!

Да она и была беглянкою… Впрочем, нет, не только! Она едет за бумагами, которые подорвут престиж Англии, которые укрепят позиции России в черноморских портах! Она здесь не просто так — одяжка [204] какая-нибудь. Она — курьер, вернее, нарочный, у нее высокая миссия!

Эта мысль помогла Марии немножко приободриться. Осуждающие взоры добропорядочных швейцарцев перестали ее беспокоить, а потому она спокойно переплела косу, умылась, зачерпывая воду прямо из озера, — и сразу почувствовала себя лучше, тем более что соседи постепенно забыли про нее: озеро волновалось все сильнее. Оба пастуха в весьма выразительных позах перевесились за борт. Но Мария, которая всегда с трудом переносила тряску в карете, сейчас чувствовала себя превосходно. Какая там морская болезнь! Ее лишь забавляли валы, которые играли лодкою, как щепкою, и разбивались о каменные берега. Горы, покрытые дымящимися тучами, напоминали вулканы. Там уже вовсю лило. Лодочник с беспокойством поглядывал на небо. И вдруг, с улыбкой взглянув на Марию, которая с живым любопытством смотрела вокруг, в то время как две другие женщины беспрестанно причитали, а третья и вовсе голосила от страха, спросил:

— Молодая фройляйн не боится дождя? Кажется, сейчас мы все изрядно промокнем.

— Ничего, — засмеялась в ответ Мария, — мое платье сильно запылилось в пути, не мешает его простирать.

Не Бог весть какая острота, однако лодочник зашелся смехом и даже слегка сбился с курса: одна из волн захлестнула посудину, женщины завизжали пуще прежнего, молодые люди принялись громко призывать Господа, но, по счастью, берег был уже близко, и через четверть часа лодка причалила к Тунской пристани.

Пассажирки бросились вон из лодки, толкая одна другую.

Мария только головой покачала, увидев, что, оказавшись на твердой земле, они мигом обрели прежний чинный вид, словно не орали только что благим матом. Может быть, они лишь исполняли некий ритуал, пытаясь своим преувеличенным страхом задобрить местного водяного? Ну что ж, им это вполне удалось: волнение на озере улеглось так же внезапно, как и началось; солнце разогнало тучи и засияло над горами.

Влажные доски пристани темно поблескивали в лучах солнца.

Мария огляделась, с досадою отметив, что и здесь привлекает к себе общее недоброжелательное внимание. Скорее бы найти пастора с корзиной! Надо думать, там, кроме документов, отыщется немного денег, которыми императорский курьер ссудит ее, чтобы она могла купить себе другую одежду, а также поможет вернуться в Париж. Наверное, в Берн есть и другая дорога, в обход озера.

Однако уже полдень. Где же пастор? Мария присела на камень, пристально разглядывала трех местных жителей и сидевшую поодаль старую монахиню — ее лица было не различить под капюшоном, которые флегматично ожидали, когда лодочник приготовится к обратному пути. Лазурное озеро являло собою картину такого спокойствия, что Марии стало завидно: плыть среди такой красоты… не повезло ей!

Но тут же вновь одолело беспокойство. Где же пастор? Где его корзина?

Может, он переоделся? Мало ли, вынужден был по какой-то причине изменить облик и теперь безуспешно высматривает мужчину в трауре, чтобы подойти к нему и открыться… Он и внимания не обратит на оборванку в черных лохмотьях. Мария узнала бы его по корзине, да здесь все пассажиры с корзинами — все, кроме старой монахини. И на том спасибо, а то уж Мария подумала было — не спутал ли чего Корф, не в виде ли монахини, а вовсе не пастора должен появиться императорский курьер? Но раз нет корзины, то и говорить не о чем. А вот еще какой-то человек идет — молодой, розовощекий и голубоглазый — и тоже с корзиной!

Мария взглянула на пришедшего почти с ненавистью — и сердце ее глухо застучало где-то в горле.

Это был не поселянин, не пастух! Это был приснопамятный Егорушка Комаровский. Императорский курьер!

Облегчение, овладевшее Марией, было таково, что она лишилась всяких сил и почти в обмороке поникла на своем камне. Она была истинно счастлива сейчас: Егорушка всегда, пусть и отдаленно, напоминал ей любимого брата Алексея; к тому же он был русский, он покинул Россию не более десяти дней назад, от него веяло еще запахом русского ветра, раздольных полей, синей речной глади… Мария схватилась за сердце и едва не зарыдала от нахлынувшей вдруг тоски по родине. Надо непременно ухитриться поговорить с Егорушкою, расспросить, как там, дома!

Марию не заботило, как привлечь внимание Комаровского: ее нелепую фигуру нельзя не заметить, а заметив, он уж как-нибудь признает ту, которой когда-то домогался. И Мария была почти оскорблена, когда голубые глаза императорского курьера скользнули по ней с пустым любопытством.

Но гнев, верно, придал ее взору особую силу, так что Комаровский как бы нехотя повернул голову в ее сторону, взглянул пристальнее… и такое детское изумление изобразилось в возмужалых чертах его, что Мария не сдержала радостного смеха.

Она вскочила, сквозь невольные слезы глядя в повлажневшие глаза своего былого обожателя. Все прошлое: их совместное путешествие, поиск пропавших сокровищ, даже зловещие янтарные бокалы, даже шпага, приставленная острием к Егорушкину горлу, — все теперь чудилось сверкающим, радостным, родным…

Улыбка сошла с лица Егорушки, и он с тревогой глянул по сторонам: трое поселян, ожидавших отправления лодки, приближались к ним с самым угрожающим видом. Возглавлял их лодочник.

С усмешкой окинув взглядом Марию, он обронил:

— Вы, кажется, хотели платье постирать, молодая фройляйн? Сейчас мы вам поможем, — и резко взмахнул рукой. — Бросьте ее в воду! А его — держите покрепче!

В ту же секунду он сам и еще один человек набросились на Комаровского, а двое других схватили Марию, подняли как перышко и швырнули в озеро.

Опускаясь на дно, она успела подумать: «Ну и дура! Зачем им бегать за мной по горам? Они и так знали, что я должна появиться на пристани!»

Да уж, рановато возомнила Мария, что удача на ее стороне! Уж можно было додуматься, что Эрлах и Джордж от своей затеи не откажутся: ведь иначе их ждала смерть. А теперь смерть ждет ее, Марию…

Ноги коснулись каменистого дна, и оцепенение враз ушло. Мария ринулась к поверхности… Юбка, поднявшись вверх, затрудняла движения рук. Но вот наконец-то! Со стоном вырвалась Мария из воды, всхлипнув, вдохнула воздух, отбросила с глаз мокрые волосы — и снова, как там, возле конторы дилижансов в Париже, картина мира замедлила свое движение перед ее взором, словно для того, чтобы Мария смогла разглядеть оцепеневшую старуху в черном, Комаровского с заломленными руками и окровавленным лицом, лодочника, крепко прижавшего к груди заветную корзину, трех его сообщников… и всадника, вылетевшего на пристань. Управляя конем лишь с колен, он выстрелил из двух пистолетов разом — и двое нападавших тотчас упали. Отбросив бесполезное оружие, всадник выхватил шпагу и пронзил того из противников, который все еще держал Комаровского, а потом, заворотив коня, направил его на лодочника — и конские копыта опустились на голову злодея. Всадник же успел еще выхватить из рук лодочника корзину, прежде чем тот рухнул с проломленной головой. И все это, чудилось, произошло в одно мгновение.

«Алешка! Алешка!» — чуть не закричала Мария, вспомнив точно такую же сцену возле лесной избушки, когда брат примчался спасать ее от Гриньки Честного Леса, — однако тяжелая, мокрая юбка потянула ее вниз, Мария едва не захлебнулась, снова вырвалась на поверхность — как раз вовремя, чтобы увидеть, как всадник выхватил из корзины сургучный пакет, отшвырнул ненужную плетенку и, крикнув по-русски: «Помоги ей, граф!» — бешеным аллюром погнал коня прочь, успев лишь раз оглянуться и метнуть в Марию такой знакомый, такой синий, такой надменный взгляд…

Итак, он все же и тут поспел вовремя, этот неистовый Корф!

Все, разумеется, объяснилось очень просто. За отправкой злополучного «человека в трауре» следила не только Мария… Переодетый Корф и сам был в конторе дилижансов, наблюдая не только за своим посыльным, но и — с изумлением — за переодетой женой. Однако, когда курьера ударили ножом, барон был слишком занят преследованием убийцы, и лишь после того, как дома он выслушал испуганные причитания Глашеньки, мол, баронесса исчезла, не надев ни одно из своих платьев! — он смог связать концы с концами…

— Надеюсь, он не заподозрил меня в предательстве? — мрачно спросила Мария Симолина, который и посвятил ее во все эти подробности.

— Ну что вы! — воскликнул Иван Матвеевич, но как-то не слишком убежденно, и Мария с тоской поняла: так оно и было! Разумеется, о Николь Корф ничего дурного не мог подумать, а вот о своей венчанной жене… Да, похоже, подозрения рассеялись у него лишь в ту минуту, когда ее чуть не утопили, но и тут у него не нашлось времени отнестись к ней со вниманием. Вот ежели бы ее ударили ножом и Корф нашел на берегу ее окровавленный труп, тогда бы он буркнул пару слов прощания, но и то вряд ли расщедрился бы на большее, нежели чем: «Не надо лезть не в свое дело!» А то, что благодаря Марии раскрылось предательство Эрлаха и его истинное лицо, — это вроде бы сущая безделица.

Вернувшись спустя десять дней в Париж (она и вовсе хотела уехать вместе с Комаровским в Россию, да не было на то ни денег лишних, ни проездных документов, пусть и фальшивых), Мария появилась на улице Старых Августинцев, лишь побывав у Симолина, которому подробно пересказала все свои приключения. Разумеется, она не обошла молчанием и Николь, однако тут Иван Матвеевич покосился на нее столь лукаво и недоверчиво, что Мария осеклась: конечно, он не сомневается, что ее гневливые слова — клевета, продиктованная ревностью! И уж если Симолин, ее верный друг и покровитель, так решил, то можно особо не напрягать воображение, чтобы понять, какова будет реакция Корфа. Уж он найдет самые ядовитые слова, чтобы уничтожить Марию! Ее отчаяние, страх, усталость, все опасности, которым она подвергалась, — ничто для него! Он думает только о Николь! Спасибо, хоть Симолин понял, что пришлось ей испытать. Слушая повествование Марии, он раза два даже слезинку с глаз смахнул, а потом заключил ее в объятия и расцеловал так крепко, что она засмеялась от радости, вспомнив, как звонко чмокал ее некогда дедушка Михайло Иваныч, приговаривая: «Не знал я девицы краше и милее моему сердцу, чем ты, внученька Богоданная!»

— Истинно говорят: исключительный человек ищет исключительной судьбы. Нет цены вам, душа моя, Марья Валерьяновна! — с чувством выговорил Симолин. — И куда только господин маркиз смотрит? Эх, будь я на его месте или хоть годков на двадцать помоложе, чем ныне, увел бы я вас от Димитрия Васильевича — это уж как пить дать. Увел бы! И за великое счастье почитал, коли бы вы меня своей любовью почтили!

Тут настал черед Марии утирать повлажневшие глаза, и Симолин, который, как всякий мужчина, чувствовал себя неуютно при виде женских слез, тут же дал отбой: