– Мне непривычно тебя Марфой кликать, но я попробую. Как же ты теперь живешь? Нравится тебе?

– В монастырь не для удовольствия идут, а для спасения, – строго сказала Маша. – А так, снаружи, если молитвенного дела не касаться, что ж – обыкновенная жизнь. Летом и осенью в саду или в огороде работаем, зимой рукоделье всякое на продажу. Наш вот монастырь уж почти сто лет изготовляет басму и фольгу для икон, восковые цветы венчальные…

– Да спасайся на здоровье, мне-то что! – фыркнула Люша. – А я тебе тут от Лукерьи пирожков принесла, твоих любимых, с черешней и пареной малиной…

– Грех чревоугодничать-то, – наставительно произнесла Маша, забирая сверток из Люшиных рук, и едва заметно улыбнулась краешком узких губ. – У нас в монастыре стряпают изрядно, но против вашей Лукерьи пирожков кто ж устоит? Батюшка тебе до сих пор Флегонта и Черемошинскую часовню простить не может – не в последнюю очередь как раз из чревоугодия: из деревни-то он каждый раз к вам завертывал и Лукерья его из уважения так кормила, что едва не лопался…

– Ничего, – пожала плечами Люша. – Коли отец Даниил похудеет чуток, так ему только на пользу…

– Соглашусь. Хоть священнослужителю вроде и положено в теле быть, но батюшка в последние годы – жирен уж не в меру. А ты почто ж в трауре?

– Аркадий Андреевич Арабажин на фронте погиб. Помнишь его?

– Помню, конечно. Но ты уж совсем, Люшка, с ума сошла – при живом муже траур по другому мужчине, и не родственнику носить…

– А бывала в своем уме? Напомни, когда ж это? – усмехнулась Люша.

– Может, и не бывала, – подумав, согласилась Маша. – Аркадия Андреевича жаль. Нынче же помолюсь за него…

– Расскажи, как о нем помнишь, – остро взглянула Люша. – Ты Марфа теперь, за Машу не в ответе.

Маша подняла плечи, отвернулась. Туман разошелся, темно и утробно журчала вода, наверху, над головами, метались под ветром деревья.

– Он один и был, кто во мне тревожил… не знаю что… девичество, быть может… Еще в твоих рассказах, как он тебя на баррикадах спасал, когда я его и не видала вовсе. Не ведаю, почему так… Грешно это было, понятно, но даже исповедник мой не знал, по какой части этот грех числить. Помыслы о незнакомом человеке? Да не было никаких таких помыслов… Тревога только и еще прямо словами: «может быть». И все, ничего больше. Потом, когда он на твою свадьбу приезжал, я издаля на него посмотрела, и сразу узнала, будто видала раньше. Именно такой, как и помнился, и знался мне. Как это может быть? Дьявольские игры, тут и сомнений никаких. Ну, я к нему пошла и все как есть рассказала. Думала, он смеяться надо мной станет и все сразу кончится…

– А он?

– Он сказал…

– Маша, ты вот здесь врешь чего-то… Тебя Бог за вранье накажет, а мне правду знать надобно…

– Господи, прости рабу твою грешную!.. Ну, вру… Я сначала больной прикинулась, чтобы он меня осмотрел. У него руки сильные и теплые, до сих пор помнится. Господи, прости! А он понял почти сразу и говорит: «Девушка, милая, вы здоровы вполне, но что-то все-таки с вами происходит? Что же?»… Вот тут я ему все и рассказала. А после мы с ним долго еще говорили…

– О чем же?

– О коммунизме.

– О чем, о чем?!

Маша вздернула узкий подбородок:

– Мы, если хочешь знать, и после того раза еще встречались. Сидели, как и с тобой, на скамейке у Синих Ключей. Он мне книжки приносил почитать и непонятное объяснял. Я Маркса читала – «Манифест». И мы с Аркадием Андреевичем договорились…

– Договорились?! – всплеснула руками Люша. – Промеж собой? Ты – со своим Богом и он – со своим коммунизмом?!

– И нечему тут удивляться! Ты вот всегда только о себе думала, в крайности о тех, кто прямо рядом, а есть, между прочим, и такие, которые о судьбах всего мира скорбеют и утруждаются. Вот, к примеру, христианские подвижники или вот коммунисты. Дурак только не разберет, что ихний коммунизм и царство Божье на земле есть одно и то же. Но вот в методах и социальной опоре мы с Аркадием Андреевичем разошлись решительно. Я так думаю, что надо революционерам объединиться с воинством Божьим. Неправильная установка на крестьян у эсеров или на пролетариат у социал-демократов. Это вторично. Нельзя построить царствие Божье без любви. А Любовь только у Бога… Тогда Аркадий Андреевич сказал, что про Любовь он согласен, но надо ведь как-то разрешить и экономические вопросы…

Люша закрыла лицо руками.

– Ну, Январев, – пробормотала она сквозь пальцы. – Я с тебя просто обалдеваю… Маш, Маш, ты погоди про экономику, ладно? Все равно ни я, ни ты, ни, я подозреваю, бедный Аркаша ничего в ней не понимали и не понимаем. Разъясни-ка мне лучше по своей, по божественной части… Мне так хочется иногда за него молиться… Но я даже бумажку поминальную не смогла подать, и свечку за упокой не смогла поставить, пальцы не держат. Почему так? Я же вроде крещеная, и часовню вон в Черемошне построила… Маша или уж Марфа, ты скажи мне теперь: ты ведь этого Бога живьем чувствуешь? Знаешь? Раз всю жизнь на то положить решилась?

– Ну разумеется, знаю, – снисходительно улыбнулась Маша. – Только ведь Бога, Люшка, за взятку не купишь и не позовешь…

– А как, как оно? Расскажи! Почему я ничего про Него не чую? Ведь вот маленькие всякие, местные вещи, вроде нашей девки-Синеглазки я очень хорошо чую, и душу лесную, и озерную, и прочее… А Бог – он ведь намного, в миллион раз огромней всего этого, как я же могу жить и Его не заметить? Иногда я думаю, что я его знаю и вижу сто раз, но только разобрать не могу, что это именно Он, а не что-нибудь другое еще, потому что меня ведь дома не учили ничему такому, а после у дядюшки Лео решили, что поскольку они католики, а я в православие крещена, так это будет насилие над моей душой, и не надо вообще ничего… Объясни же мне сейчас, Марфа, как ты Бога знаешь?

Теперь Маша отчетливо побледнела, сильно сплела пальцы обеих рук и спрятала их в рукавах…

– Далеко Его не надо искать, – медленно сказала она. – Взять хоть наш лес, у тех же Синих Ключей место, где скит стоял. Там бывает такая тишина, что сколько бы ни шумел ветер, ни звенела вода, ни пели птицы, она только увеличивается. Это Он. И вот как здесь сейчас пахнет сыростью, и где-то заходит солнце, и стволы кругом, потом вдруг далеко ударит соборный колокол на колокольне, и еще, и еще раз, и запоет весь воздух – легким, немного колеблющимся скорбящим гулом. Как будто рыдание Его над этим бедным миром, словно сама вечность плачет о разлуке. И нет доброты и грусти вечерней более глубокой. Это тоже Он. А если поднять голову, то стволов уже не видно в сгустившейся тьме, и только мерцает между ветвей одна звезда, полная невыразимой далекой нежности. И это тоже Он…

– Одна звезда, полная невыразимой нежности… – эхом повторила молодая женщина. – Звезда перед рассветом… Маша! – Люша подалась к старшей подруге и вдруг, как в детстве, прислонилась лбом к ее плечу. Монахиня обхватила ее обеими руками, с силой прижала к себе и некоторое время в сгущающихся сумерках слышались только всякие влажные звуки: журчание воды, сдержанные всхлипы и шмыганье двух носов… – Но почему ж я не могу молиться за него?! Или хоть службу заказать? Мне так хочется!

– Это проще простого объяснить, – отстранив Люшу, без всякого выражения сказала Маша. – Нельзя молиться за упокой живого человека. Люшка в Него не верит, но Он Люшке недолжного сделать не позволяет. Какой же тебе еще нужен знак?

– Ты, Марфа, теперь в монастыре, стало быть – сестра Его? – спросила Люша.

Маша еще не сообразила, что сказать, а молодая женщина уже опустилась на колени прямо в раскисшую грязь и благодарно прижалась сухими и горячими губами к ее руке. Потом вскочила и быстро, не оборачиваясь, пошла прочь.

* * *

– Что ж, допрыгались?! Допрыгались! А я, между прочим, давно тебя предупреждал!

Александр вошел стремительно, гневно раздувая ноздри и подрагивая углом губ. Люша подняла взгляд, не торопясь отложила перо, посыпала песком исписанный лист…

Александр против своей собственной воли («Читать чужие письма – гадость, гадость!») успел ухватить взглядом обращение и болезненно скривился: ««Милый Аркаша!» – боже мой, ну что, что можно тут, в этом доме разрешить, если хозяйка его регулярно пишет письма покойнику и невозмутима при том, как китайский идол. Безумие…»

В памяти всплыли и намертво застряли чьи-то дурацкие стихи еще «пифагорейских» времен:

«Пустынный шар в пустой пустыне

Как дьявола раздумие

Висел всегда, висит поныне

Безумие, безумие»

(стихи А.Белого)

Она подняла глаза – светлые почти добела, острые почти до боли:

– Александр, что случилось?

– Приезжал уездный урядник Карагосов. Калужское жандармское управление интересуется несовершеннолетним уличным кукольником, называющим себя Кашпареком, и запрашивает в полиции подтверждение, действительно ли он постоянно проживает в имении Синие Ключи. Карагосов к нам с совершеннейшим почтением, но просит войти в положение…

– Где Кашпарек?

– Я бы сам хотел это знать! Чтобы хотя бы раз, по случаю, задать ему знатную трепку!

– Ты с ним не справишься, Алекс, он очень ловкий и сильный, ты же видел, сколько он может держать Олю на вытянутых вверх руках. Ты – не удержишь и минуты. Так его нет в усадьбе?

– Похоже, никто не видел его уже дня три. Я хочу спросить тебя: ты вообще следишь за своими приблудышами?!

– За Кашпареком нельзя следить, – поморщившись от громкого голоса Александра, ответила Люша. – Ему уже исполнилось 14 лет. На улице, среди босяков это возраст полного и окончательного возмужания. Он приходит и уходит, когда ему вздумается, никого особенно собой не обременяя…

– Люба, но это в конце концов невыносимо! Очнись! – вскричал Александр, с трудом сдерживая желание схватить супругу за плечи и хорошенько потрясти. – Ты сейчас говоришь так, как будто бы он, ты, все мы до сих пор живем «на улице»! Но ни я, ни наша дочь никогда на этой треклятой «улице» не бывали, а для тебя период «босячества» давно в прошлом! Неужели ты не понимаешь, что чертов мальчишка действительно достаточно взрослый, чтобы своими выходками подвести всю нашу семью под монастырь?!

– Да, – Люша сложила письмо и убрала его в ящик бюро, поверх уже значительной стопки. – Надо поговорить с ним.


В полутемной, выходившей окном в кусты комнатушке, которую занимал Кашпарек, его не было. Люша беззастенчиво порылась в двух ящиках небольшого стола, сразу же нашла газету от шестого августа с отчеркнутой красным карандашом статьей. Манифест российской чехословацкой колонии. (4 августа российские чехи обратились к русскому правительству с предложением о создании Чехословацкого легиона в составе русской армии – прим. авт.)

«Чехи, дети общей славянской матери, удивительным образом выжившие как часовые на Западе, обращаются к тебе, Великий Суверен, с горячей надеждой и требованием восстановления независимого чешского королевства, чтобы дать возможность славе короны Святого Вацлава сиять в лучах великой и могущественной династии Романовых…»

– Кашпарек – чешский националист. Надо же… – пробормотала Люша. – Чего только в войну не бывает. Но Оля должна хотя бы приблизительно знать, где он теперь.


Оля сидела на козетке и украшала перышками и тряпичными незабудками шляпку Капитолининой куклы. Капочка расположилась на ковре у ног Оли и давала указания:

– Вот это, это перышко еще туда приделай. Рыжее.

– Рыжее с синим не сочетается, – заметила Оля. – Давай лучше белое вот сюда…

– Это у тебя не сочетается, а у меня все сочетается, – возразила Капочка. – Синее небо и рыжее солнышко – что скажешь?.. Ой, мама пришла! Мама, мама, смотри, какая у моей Вари будет шляпка! Как у дамы в журнале!

Капочка запрыгала вокруг Люши.

Оля молча поднялась с козетки и стояла, опустив глаза.

– Ты знаешь, где Кашпарек? – спросила Любовь Николаевна.

– Нет его. Позавчера… нет, третьего дня, сразу, как Владимира к дедушке Мартыну в лес повезли, тем же вечером и Кашпарек ушел… Я ему говорила, что холодно, и я беспокоиться за него стану…

– А он?

– Да ему ведь наплевать, кто чего чувствует, он только долг еще как-то разумеет, что с Володиными причудами справляться надо, а без него – кому же…

– Понимать долг – это уже много, – заметила Люша. – А куда же он ушел? Не говорил?

– Собирался в Калугу. А как на деле вышло… он же, как дедка-шарманщик покойный, легко путь меняет. Когда мы бродили еще… Решили, значит, идти туда-то. Дошли до развилки. Кашпарек говорит: «Вот, там ветер в лицо, а здесь попутный. Идем с ним». И мы идем не туда, куда собирались, а куда ветер дует… Ему это просто, все дороги его…

– Как это чудесно, Оля! – вздохнула Капочка. – Я бы тоже хотела так бродить…

– Не дай тебе Бог! – с испугом воскликнула Оля и перекрестила девочку.

– Кто со мной в Калугу поедет? – спросила Любовь Николаевна.