Наталья Майорова - Звезда перед рассветом

– Позор! Позор! – энергично воскликнул Юрий Данилович. – Я на Большой Спасской улице подобрал наполовину сгоревшие ноты, изготовленные по заказу Рахманинова (в числе прочего была разгромлена и нотопечатная фабрика, принадлежавшая вдове прусского подданного. – прим. авт.) и специально сохранил их в память о современном варварстве. Представь, у нас в Университете в научном обществе внесен проект об исключении лиц с немецкими фамилиями! Я, конечно, выступил и сказал, что тогда и фамилию Рождественский прошу считать чисто немецкой… В общем, если у тебя получится немного отвлечь Валентина от параноидальных мыслей о всеобщем предательстве или хоть чуть-чуть это его тра-та-та утишить, я буду тебе страшно признателен!

– Да если уж он такой тра-та-та, как вы говорите, то как же его больная жена с ним живет? – улыбнулась Люша.

– Как если бы жила с барабаном и литаврами из симфонического оркестра, – ответно усмехнулся Юрий Данилович и вяло помахал рукой собственной супруге, которая уже пятый раз просовывалась в дверь и энергичными жестами показывала, как наливают чай в чашку. – Где-то так. Человек ко всему привыкает.

За приспущенными тяжелыми шторами горит летний закат. Алый луч, протянувшись по подоконнику, добрался до письменного стола, заставил сиять позолоченные корешки книг, окрасил воду в венецианском канале – на рисунке под стеклом. Узкая гондола, изображенная уверенной рукой в два штриха, скользит стремительно и, кажется, вот-вот скроется с глаз… но неизменно остается на одном месте.

* * *

– Господи, да ведь я ее ненавижу!

По мягкому лицу молодого князя Бартенева, как злобные зверьки, ходили под кожей желваки.

Со стен, обтянутых шелком и расписанных рокайлями, венками и рогами изобилия, на него недоуменно поглядывали пухлые прелестницы кисти Пуссена и Буше. Хрупкая мебель вишневого дерева выглядела так, будто простояла здесь, в дворцовой зале, не меняя позиции, лет двести – с момента изготовления. Собственно, так оно и было. Брошенные где попало шарфы и перчатки, бутылка с двумя бокалами, начатая коробка сигар, жокейское кепи и другие следы обитания мужчин – как, в общем-то, и сами мужчины, – казались здесь чем-то совершенно инородным.

Бартенев с размаху, лицом вниз рухнул на укрытую леопардовой шкурой софу. Плечи его мелко тряслись.

– Сереженька, ради бога! – великий князь – высокий, красивый, но уже несколько одутловатый, нерешительно тронул Бартенева за икру, обтянутую узкими брюками – коричневыми с голубой полосой. Сережа строптиво дрыгнул ногой. – Но мне казалось, что ты с Юлией ладишь вполне… Тем более теперь, такая удача для всей вашей семьи… Дас нетте кинд (милый ребенок)! – от нахлынувших чувств Дмитрий перешел на немецкий, который считал своим родным языком (его мать была немкой, выросшей в Германии, и говорила со своими детьми по-немецки, изменив этой привычке лишь недавно, с началом войны, после недвусмысленного пожелания императора). – Знаешь, Сереженька, вот я очень хотел бы иметь сына или дочку. Такие маленькие золотоволосые херувимчики… Я бы сам наряжал их, мастерил бы им игрушки, катал на спине, изображая лошадку… И какая разница, каким образом…

– Есть разница! – поднимая покрасневшее лицо, воскликнул князь Сережа. – Есть, Дмитрий! Ты никогда не был в таком положении и не можешь понять!

– Так объясни.

– Если б я мог, хотя бы себе… Пойми, она распорядилась нашими телами, как, по преданию, Сатана распоряжается душами, попавшими в его ведомство. Это отвратительно! Эдакая бездушная и равнодушная рациональность. Словно запись в амбарной книге толстопузого купчины, захватанной жирными пальцами: Оприходовано!.. После всего этого я не мог спокойно видеть Рудольфа, говорить с ним. А ведь Руди ни в чем не виноват!

– Так ты винишь Юлию в своем разрыве с Леттером? – прищурившись, уточнил Дмитрий. – Не себя?

– Я устал винить себя и бесконечно изображать счастье и довольство для мамочки и всех наших знакомых! У меня просто больше нет сил! Когда Руди был рядом, он казался мне невероятным занудой, а в последнее время еще и раздражал своим восторженным увлечением авиацией и неуемным желанием непременно заразить меня своей страстью. Но теперь… Если Руди погибнет, я не знаю, что со мной станет…

– Где ж он теперь? – сухо осведомился великий князь. – Летает?

– Рудольф еще весной 14 года закончил летную школу под Гатчиной и получил звание пилота. В августе 14, еще до гибели Нестерова (П. Н. Нестеров (1887–1914) – русский военный летчик и конструктор, впервые в истории авиации выполнил маневр «мертвая петля» (август 1913 г.); погиб в бою, применив первый в авиационной практике таран – прим. авт.) он два раза выполнил мертвую петлю… Его опыт на фронте, по-видимому, бесценен. Сначала его направили в 21 корпусной авиаотряд, а теперь он воюет во 2 м армейском…

– Ты запоминаешь названия воинских подразделений? Потрясающе! – усмехнулся Дмитрий.

– Руди так ничего и не понял в том, что произошло. Пишет мне письма, – не обращая внимания на явственно прозвучавший в голосе великого князя сарказм, продолжал Сережа. – Хочешь, я прочту тебе?

На породистом лице Дмитрия обозначилась сложная гамма чувств: от отвращения до нетерпеливого любопытства.

– Что ж, разве ты носишь их с собой? Удивительно… Ну прочти что-нибудь, пожалуй…

«…Каждый полет – это благородное безумие. Как он летит – этот тяжелый остов, смесь ржавых рычагов и тончайших, стрекозьих перепонок из слюды, стальной нити и шлифованного металла?! Но я – я! – уподобившись Фаэтону – управляю его полетом…

Представь: летные очки, жесткая кожа перчаток на руле, пропеллер рвет в клочья ветер. Скорость превосходящая всякое разумение, такая, какой уже нет места на земле. Волны страха, тошноты, неистовой радости. Я лечу среди облаков, над облаками. Величественно и просто. Поэты всех веков своим прозрением предугадали этот ход верениц белых облачных гор, проплывающих в пространстве мимо меня. Лермонтов, Врубель видели их на недосягаемой высоте над собой и создали своих демонов. Я воплощаю их творение…

…Мы, люди, – демоны. Бумажные крылья, еще толком не расправленные, уже обрызганы кровью…

… Проклятые немцы разбомбили санитарный поезд, и в прошлый четверг я возглавил «Налет возмездия» – лично сбросил на вражеские укрепления шесть бомб.

… Я нынче летаю на французском биплане «Voisin», выполняю разведывательные и бомбометательные задания. Это первый в истории летательный аппарат, оснащенный пулеметом. Однако, он весьма тяжел и это усложняет ведение воздушного боя. Думаю о том, как бы приспособить для пулемета разведывательный «Фарман», который я хорошо освоил еще прежде.

…Товарищами своими премного доволен. Вплотную размышляем о создании отдельных истребительных отрядов и одновременно составляем методические обоснования для обучения молодых летчиков практике ведения воздушных боев. Думаем назвать ее с прицелом на будущее «Наставление летчику-истребителю»…»

– Премного интересно! – перебил чтение великий князь. – Особенно про крепкую летную дружбу и написание брошюры. Все вместе, рядом – и радости, и невзгоды, и жизнь, и смерть – ах, как это романтично!

Сережа, ни говоря ни слова, аккуратно сложил письмо и снова спрятал его в карман.

Дмитрий помолчал, потом кашлянул смущенно:

– Сереженька, душа моя, ну что ж ты так изводишь себя! Если уж тебе так дорог этот напыщенный дурачок-авиатор, ведь можно же наверное, организовать ему что-нибудь вроде командировки, например, в Москву, на «Дукс» (московский авиационный завод – прим. авт.). Ты тоже приедешь туда, вы объяснитесь…

– В чем?! В чем нам объясняться?!! – заорал Сережа, вскакивая с тахты и снова принимаясь бегать по залу. – Я же говорю тебе, это – тупик! Она не оставила мне выхода!

– Опять она? – удивился великий князь. – Но я не понимаю…

– Да, да, она! Из-за нее я потерял Руди навсегда! Признаюсь тебе: я хотел, чтобы он погиб! Когда он уезжал на фронт, я даже не простился с ним! Ты понимаешь: мы не поцеловали друг друга! Мне потом рассказали, что он до последнего мига стоял на перроне, курил и искал меня глазами в толпе…

– А ты не пришел?

– Я пришел и, как гимназистка, прятался за газетной тумбой… Вбирал глазами его облик, запоминал поворот головы, пальцы, держащие папиросу, изгиб тени на заплеванном перроне, любил и ненавидел одновременно. Ты можешь понять?

– Это – могу, – с сомнением в голосе согласился Дмитрий. – Не могу понять другого: при чем тут Юлия?

– Она не оставила нам выхода. Я ничего не мог, потому что… потому что отец ребенка, которого ждет моя жена – Рудольф.

– Оп-па! – не сдержавшись, воскликнул великий князь, расхохотался и сильно сжал ладони. – Вот это номер!.. Стало быть, через три месяца тебе предстоит начать воспитание маленького Леттера? А он-то сам, получается, не в курсе дела? Ай да Юленька фон Райхерт! Ловко смастрячено!.. Но объясни: кого же к кому из них ты ревнуешь? Леттера к своей жене, или жену к Леттеру? И в конце-то концов – кляйне (малыш) ведь ни в чем не виноват: ни в том, что маменька у него холодная сволочь, ни в том, что мы с тобой – педерасты…

– Дмитрий, замолчи! – закричал Сережа, зажав уши руками. – Иначе я тебя сейчас вызову…

– Членов императорской фамилии нельзя вызвать, – пожал плечами Дмитрий. – Но – молчу, молчу, молчу…

Он и впрямь замолчал – но тут же, разрушив хрупкую тишину, задребезжал телефонный аппарат. Великий князь, резко развернувшись, уставился на него негодующе – точь-в-точь как оскорбленная пастушка с картины Буше.

– У меня очень мало души, а та, что есть – ленива и своекорыстна. Зато все остальное во мне – в достатке и отменного качества, – с гордостью сказала Марыся Пшездецкая, повела пышными плечами и на кончике ножа попробовала паштет. – Я бы базилика добавила, – заметила она в сторону молодого повара в очках.

Молодой человек кивнул, достал из кармашка карандаш и склонился над мелко исписанным по-французски листом.

– В Париже стряпать учился – во как! – сказала Марыся и тут же уточнила. – А скорее и врет все, чтоб цену себе набить…

В кухне было светло и жарко. На деревянных карнизах вдоль высоких окон колыхались газовые занавески, но под потолком все равно в изобилии роились мелкие мухи, которые ближе к осени становились кусачими. Сверху свешивались липкие ленты. На некоторых из них мухи омерзительно шевелились.

– Марысь, у тебя тут дело какое? Мы можем уйти отсюда? – спросила Люша.

– Да я тут круглый день толкусь, – удивилась Марыся. – Куда ж мне идти? Мне в своем трактире спокойнее всего, да и за людьми догляд нужен. А тебе что тут? Воняет, что ли?

– Так, ничего, пустое… Слушай, Марыська, давно хотела тебя спросить: пускай души в тебе мало, но ведь тела-то – как в хорошей квашне. Неужто оно своего не требует? Только трактир и ничего больше?

– Отчего ж не требует? – усмехнулась Марыся. – Требует исправно. У меня для этих дел письмоводитель имеется. По соседству со мной живет. Аккуратный человечек, вежливый, вдовец. И оченно меня за мою конституцию уважает. Говорит, что я на королеву Елизавету похожа. Была такая?

– Была, – кивнула Люша. – И у нас в России, и в Англии. Не знаю уж, которую он имеет в виду. Письмоводитель вдовый… Марыська! Ты ж молодая еще, красивая, неужто тебе никогда не хотелось чего-нибудь… ну, с чувствами, что ли…

– С чувствами – это как? – переспросила Марыся и пожевав губами, вспомнила. – Ага! У меня как-то раз поэт был. Недолго. Он на ночь мазал губы помадой, а лицо борным вазелином. А, бывало, грел ноги в тазике (они у него вечно холодные были, как лягушки) и читал стихи. Как раз про чувства – запретная страсть, вожделение, темная звезда, все такое. Мне не понравилось, письмоводитель лучше, он мне во всем угодить готов, карточки с надписями дарит и сам на них вензелечки пририсовывает. Ты про это спросила?

Люша безнадежно махнула рукой.

– Марыська, мне надо развлечь одного человека, офицера. Он с фронта приедет. Я к тебе с ним в пятницу в трактир приду, ладно?

– Конечно, приходи, – кивнула Марыся. – Обслужим в лучшем виде. Молодой, красивый? Комнату у меня приготовить? Есть хорошая, на втором этаже, окна в палисад, можем сейчас взглянуть. Или в гостиницу поедете?

– Марыська, бесстыжие твои глаза! – воскликнула Люша и пнула приятельницу локтем в бок. Полячка лишь чуть колыхнулась. – Это же совсем по другой части, меня профессор Рождественский просил устроить его сыну культурную жизнь. Он в отпуск приезжает. Я даже думаю Алекса с собой взять, если согласится, пускай он с ним про войну разговаривает…

– Ага! И что ж вам подать? Сколько перемен? Пятничный пост господин офицер соблюдает? – тут же перестроилась Марыся и, не скрывая любопытства, поинтересовалась. – А профессор тоже будет? Сколько живу, никогда профессоров не видала…