Крепко выпившие подрядчики заказали певице «чувствительную» песню и она, закатывая глаза и причудливо заламывая кисть, завела:

«Положи свою бледную руку,

На мою исхудалую грудь…»

Люша решительно поднялась:

– Я сейчас приду, только нос напудрю, – сказала она. – Марыська, напомни мне, как у тебя в кухню пройти!

Профессор Муранов посмотрел вслед Люше и от души рассмеялся:

– Александр, твоя жена удивительно органична!

– Во внешности Любовь Николаевны есть какая-то восточная нота? – полувопросительно заметил Валентин Юрьевич. – Это придает ей особый шарм.

– Безусловно, дядюшка, – согласился Кантакузин. – Именно органична, то есть легко осваивает любой подвернувшийся ей субстрат – от бриллиантов до навоза. Безусловно, вы правы, Валентин Юрьевич. Люба – наполовину цыганка. Так сказать, дитя природы…

* * *

Комнаты Марыси Пшездецкой располагались в непосредственной близости от кухни ее же трактира, и пахло в них всегда сдобными тестом, французскими соусами, запеченными окороками и прочими приятностями – от одних ароматов почувствуешь сытую тяжесть в желудке, и потянет прилечь на обширный диван с подушками, на которых переливаются шелковые кисти и цветут яркими красками вышитые жар-птицы. Сейчас хозяйке было, впрочем, не до кулинарных благоуханий. Она даже не бросила ни одного горделивого взгляда на любовно подобранную обстановку комнаты – что было ну никак не в ее обычае.

– Ну что, как там твоя кухарка? Понравилось ей? – рассеянно спросила у Люши Марыся, поглаживая розовыми, чисто вымытыми пальцами складки на красной люстриновой юбке и как будто бы собираясь с духом.

– Впечатлена и благодарствует весьма. Французу твоему нижегородскому от меня спасибо передай – врет он там тебе или не врет, но хороший человек, не побрезговал неграмотной деревенщиной. Лукерья один раз в Кремль к обедне сходила, а теперь ходит исключительно по московским кондитерским, глазеет на торты и пирожные. Старается все запомнить. Я ее пару раз пирожным угощала, так она говорит, что на красоту-то оно лучше, чем на вкус. И еще, если человек в кондитерской ей приветливым покажется, так она…

– К черту твою старуху! – решительно прервала Люшин рассказ Марыся. – Почему ты не познакомила меня с Валентином Юрьевичем раньше?!

– Окстись, Марыська! Я сама видела его первый раз в жизни. До войны он служил в Варшаве, потом воевал…

– Он поляк? Я сразу подумала… Стать, глаза, кровь…

– Обойдешься. Он не только не шляхтич, но даже не из родового дворянства. Его дед был православным попом где-то в провинциальной России.

– Моя прошлая жизнь протекла мимо кассы. Я никогда не видела таких мужчин!

– Действительно. Откуда бы тебе? Впрочем, если тебя это утешит, я тоже не видела. Только, пожалуй, в водевилях…

– Скажи мне названия, я завтра пошлю мальчишку купить билеты. Что мне сделать, чтобы он обратил на меня внимание?

– Мужчина не может не обратить на тебя внимания. Ты как сахарная голова на прилавке магазина. Другое дело: любит ли он сахар?

– Что мне сделать, чтобы полюбил?

– Заинтересоваться артиллерией.

– Уже. Люблю пушки, пулеметы и эти… калибры. Страшно возмущена нехваткой снарядов в наших войсках. Еще? – деловито спросила Марыся. – Говори все. Тебе оно ближе, ты с благородными да образованными больше зналась.

– Перестань на него облизываться, как кот на сметану. Это кого хочешь испугает. А Валентина Юрьевича особенно. Ты думаешь, военный на войне с кем воюет?

– Я думаю, с врагом.

– А я думаю, со своим страхом. Он и в армию-то от папаши своего сбежал, который все норовил его в блинчик раскатать.

– Ерунду ты говоришь. Это твой Арабажин-покойник и тот, другой, его приятель, который в Петрограде безумцев лечит, тебе мозги запудрили.

– Я потом еще журналы читала. Может быть, и ерунда. Но иногда очень похоже на правду.

– А что же делать?

– Марыся, помни, он на тебе не женится. У него есть жена.

– Мне все равно. Что же?

– Говори про артиллерию. Держись прохладней и выжидай. Можно еще проявить женскую слабость, слегка пустить слезу, вояки да и вообще мужчины на это покупаются. В подходящий момент – прыгай.

– Непременно. Ага. Ты ему скажешь, что теперь он должен вас с Алексом в театр на водевиль сводить?

– И тебя прихватить? Это как Гришка Черный с Ноздрей нас с тобой в ресторан водили? – Люша нехорошо усмехнулась. – А что, подруга, мне потом Валентина резать не придется? (эта трагическая история времен хитровского детства обеих подруг описывается в романе «Пепел на ветру» – прим. авт.)

– Только тронь. Я тебя саму зарежу, – сумрачно пообещала Марыся.

И оглядела таки комнату – но не с гордостью, а сердито, будто искала глазами подходящий кинжал.

* * *

– Если ты не хочешь сесть к ним, тогда пошли в ложу! – решительно сказал Александр Кантакузин. – Мне надоело бродить в фойе, как тень отца Гамлета…

– Да, да, Алекс, – рассеяно подтвердила Люша. – Кажется, они все-таки как-то зацепились…

– Люба, может быть, ты обратишь внимание, что мы в театре, а не на рыбалке или ловле скворцов…

– Конечно, ты прав, это действительно театр, кто бы мог подумать! – послушно согласилась Люша и, уцепившись за локоть мужа, повлекла его к устланной бордовой дорожкой лестнице в ложи. – Пойдем теперь в зал, тем более, что второй акт уже давно начался…

В зале взволнованно и празднично колыхалась тьма, пронизанная блестками, дыханием, шорохами. Тьма обрывалась перед сценой, освещенной так ярко, что в первую секунду казалось невозможным разглядеть, что же там делается; громкие, раскатистые голоса наполняли пространство, объединяя темноту и свет.


– Когда снаряды различных калибров рвут на части живых людей, это мне мало интересно, – холодно заметила Марыся Пшездецкая, отставив мизинец и откусывая кусочек от крошечной тарталетки с черной икрой. Ее крупные белоснежные зубы хищно блеснули в свете стоящей на столике театрального буфета свечи. – Но ведь на войне – вы согласитесь с этим, Валентин Юрьевич? – обостряются все чувства, пробуждаются все страсти, от самых благородных до самых низменных. Темная сила Марса, ежедневная близость собственной смерти и гибель друзей рождают в человеке потребность все испытать, мутят слабый человеческий разум и… (перед глазами Марыси с огромной скоростью мелькали образы Люши, намазанного вазелином поэта и почему-то – покойной Камиллы Гвиечелли) и… и заставляют его искать там, где прежде виделись лишь чужие огороды, заросшие к тому же сорняками… То есть, я хотела сказать, это… сейчас… Вот! На базе пробудившихся инстинктов у человека возникают нестандартные мотивации. И это представляется мне чрезвычайно захватывающим!

За высокими окнами – поздние, пронзительно-синие сумерки, в них отражались огни, лица, цветные блики. Публика, радостно жужжа, поглощала десерты и бутерброды – в таком количестве, будто второму действию спектакля предстояло продлиться как минимум сутки. Театральная публика, надо сказать, всегда такова, и война тут не при чем.

Валентин Рождественский, не скрывая удовольствия, смотрел на невероятно красивую, ярко, но безвкусно одетую полячку и, сохраняя на лице выражение вежливого внимания (освоенное им еще в родном доме, в среде университетской профессуры), с некоторым ошеломлением слушал ее речи. Временами ему казалось, что он говорит с несколькими разными людьми одновременно. Одним из этих людей была, несомненно, полуцыганка Кантакузина, а остальные – кто? И как различить среди них саму Марысю?

– Ну что же вы скажете, господин майор? Расскажите хоть чего забавное, что ли…

Марыся от нетерпения заглотила тарталетку целиком – по ее белому горлу прокатился комок, и Валентин заворожено проследил за ним, борясь с искушением протянуть руку и дотронуться пальцем до места, где тарталетка провалилась куда-то внутрь Марыси.

– Да, разумеется! – темпераментно воскликнул он и буквально уцепился за последнюю фразу. – Бывает очень смешно. Например, мы входим в городок Вилленберг. Все немецкие воинские соединения ушли, но на колокольню местной кирхи поднимается с ручным пулеметом (как затащила?!) семидесятипятилетняя немецкая старуха, уже потерявшая на войне нескольких сыновей и внуков, и встречает русскую пехоту ураганным огнем. Казаки, естественно, попытались стащить ее с колокольни, так она еще троих вывела из строя в рукопашной: кусалась, царапалась и отбивалась клюкой. Пришлось ее прикладом по башке треснуть…

– Ужасно! Бедная женщина! – твердо сказала Марыся, достала из кармана завернутую в платок очищенную луковицу, поднесла ее к лицу и незаметно откусила небольшой кусок. На ее глазах тут же выступили огромные прозрачные слезы.

– Боже, простите! Я так неловок: хотел вас развлечь, но только расстроил! – сокрушенно воскликнул Валентин и двумя пальцами прикоснулся к запястью руки, которой Марыся, как бы в смущении от своей слабости, прикрыла глаза. – И с женой у меня всегда так же получается… Я не умею тонко говорить и смешить женщин – мое место в казарме. Но вот, (не плачьте, Мария Станиславовна!) смотрите, это забавно: мой однокашник работает в контрразведке. Когда мы встречаемся, он пьет коньяк и рассказывает удивительные вещи. Все ловят шпионов. И у нас, и у немцев. Вдоль линии фронта, с обеих сторон (!!!) закрыли еврейские мельницы, потому что они движением крыльев передавали сигналы врагу. Наши евреи немцам, а немецкие – кому? Потом всерьез проверяли сообщение, что немецкие агенты роют 15‑верстный подкоп под Варшавой. Или вот, установленные приметы немецких шпионов: новые сапоги и остроконечные барашковые шапки…

– Но кто же верит такой ерунде? – вытерев ненужные больше слезы, удивленно спросила Марыся.

– Все верят, – сказал Валентин. – Тем более, что действительность подтверждает: все возможно. Например, с самого начала войны на железной дороге немцы стали использовать сирот-подростков – для краж офицерских сумок в поездах. Так вот неудача постигла эту затею именно потому, что аккуратные немцы одевали всех подростков в одинаковое чистое платье, и наши жандармы легко их узнавали и задерживали… Но самые страшные шпионки, конечно же, женщины…

– Почему это? – в глазах Марыси зелеными искрами зажегся неподдельный интерес.

Валентин почувствовал, что тонет в ее глазах как в болоте, и постановил себе не откладывая посетить первый же бордель, который сумеет отыскать в Москве.

– Потому что они сначала соблазняют беззащитных перед их чарами мужчин, а потом выуживают у своих любовников всякие военные тайны, – с невероятным удивлением услышал он сам себя. «Боже, что я несу?!» – в смятении подумал артиллерист и продолжал почти машинально. – Мой приятель рассказывал мне о донесениях, в которых бдительные граждане сообщали о том, что немецкие прачки вывешивают белье на просушку в соответствии с сигналами азбуки Морзе… А недавно шестнадцатилетняя английская кухарка заявила, что она была под гипнозом завербована германским шпионом, который заставил ее нарисовать план Бристольского канала и работать на сигнальном устройстве для поддержания связи типа «Хит-Робинсон»… А одна молодая французская герцогиня, давняя поклонница кайзера, как будто бы передавала в Варшаву взрывчатку в статуэтках католических святых, которые она жертвовала для костелов… И еще странная история вышла с одной сестрой милосердия… (все истории, которые рассказывает Марысе Валентин Юрьевич, опираются на реальные документы из истории различных разведок времен Первой мировой войны – прим. авт.)

* * *

Подруги сидели в Марысиной гостиной и пили портвейн, заедая его хлебом и паштетом. Вина в бутылке оставалось на донышке. Напротив сидящей на диване Марыси висел ее ростовой портрет, подаренный ей когда-то Камиллой Гвиечелли. У Люши, которая сидела на высоком стуле, положив локти на накрытый синей льняной скатертью стол, двоилось в глазах: ей казалось, что две Марыси перемигиваются между собой.

– Дочка-то ее жива теперь? – спросила Марыся, указывая вилкой на портрет. – Ты говорила, она совсем хилая родилась…

– Любочка? Аморе? Жива, но болеет часто. Хотя ей уделяют много внимания – учат языкам, играть на пианино… Когда дядюшка Лео умер, я хотела по случаю ее в Синие Ключи забрать, на травку, но не получилось…

– Так они тебе свою игрушку и отдали… А почему у Валентина Юрьевича детей нет? – Марыся вылила в Люшин бокал остатки вина и поставила пустую бутылку под стол.

Потом, запахнув розовый капот, тяжело поднялась с дивана, дошла до обширного буфета со стеклянной дверцей и распахнула ее, выбирая следующую жертву.

– Вроде жена у него больная… – сказала Люша, отхлебывая вино. – Марысь, может уже хватит нам?.. Ну ладно, давай французское. А как там у вас… вообще… Поговорили?

– Ты знаешь, я всегда думала, что война – это грязное, скучное и совершенно неженское дело, – воодушевленно сказала Марыся Люше. – А теперь вижу, что и там женщинам вполне есть чем заняться.