Наталья Майорова - Звезда перед рассветом

– Она все понимает, – возразил еврей и взял сережки из разомкнутого кулака девочки. – Если ты ничем не повредишь моей скрипке, я верну девочкины сережки обратно и возьму твой пятак.

Как ни старалась, Люша так и не смогла вспомнить, что именно делал Степка со скрипкой старого еврея. Но сережки ее матери Ляли явно остались при Люше (она носила их все детство, в них бежала из усадьбы и рассталась с ними только в Москве, на Сухаревке – понесла продавать в нелегкую минуту, и сережки у нее просто украли)… Но теперь Марии Габриэловне можно было сказать наверняка – Степка как-то по-своему чувствует музыку…

«… Есть сложность – Аморе боится роялей. Она называет их бетамогами (бегемотами) и говорит, что по ночам наши рояли разевают пасти и хотят ее съесть. Когда проходит мимо, на всякий случай грозит им кулачком. Фортепиано у нее такого ужаса не вызывает, но и доверия, а уж тем паче любви – тоже. Я по старой памяти осмелилась просить совета у друга моего незабвенного Лео – Юрия Даниловича Рождественского. Он приехал к нам вместе со своим сыном. Валентин Юрьевич произвел на всех нас самое благоприятное впечатление и, как ни странно, именно он, боевой офицер, во вполне комичном контексте навел нас на мысль относительно Любочкиного обучения. «Оставьте девочку в покое, – сказал он, когда я изложила Юрию Даниловичу наши проблемы. – Пусть играет в куклы». – «Но Аморе любит музыку, – возразила я. – Она с удовольствием высиживает длинные концерты, может воспроизвести практически любую услышанную мелодию, знает ноты и если на грифельной доске нарисовать нотный стан, она даже записывает на нем мелодии, сочиненные ею самой…» – «Тогда купите ей барабан! – заявил майор. – Любочка, ты не боишься барабанов?» – «Нет, – тут же ответила Аморе (вообще-то она остерегается чужих мужчин, но к Валентину Юрьевичу почему-то сразу прониклась доверием и даже залезла к нему на колени). – Барабаны – глупые, но веселые. А я хочу скрипку. Она розовая и нежная, как яблонькины цветы. Я давно знаю, что моя скрипка меня где-то ждет…» – и тут же напела пару мелодий, из тех, что жиды играют на мещанских свадьбах. Откуда только она их взяла?! Валентин Юрьевич сказал: «Ну вот все и разрешилось!»

Ты понимаешь, что мне было нелегко принять это. Девочка со скрипкой… Но что же делать?

Мы обошли все музыкальные магазины и мастерские, где есть скрипки 1\8. Аморе на все говорила: это не моя скрипка. В конце концов, когда я уже отчаялась, она встретила «свою» скрипку на стене у нашего знакомого музыканта. Инструмент принадлежал его маленькому умершему сыну. Он отдал нам скрипку бесплатно, и теперь Аморе с ней не расстается, кладет футляр с собой в постель и разговаривает с инструментом, как с живым существом, причем откуда-то называет его Джованни – именем того умершего ребенка (а ей вообще никто не рассказывал ни про мальчика, ни про его смерть)… Видит Бог, как меня все это тревожит, я стала такая мнительная, а Аморе так часто болеет… Возможно, надо было настаивать на фортепиано?»

Любочка, ищу твоего совета. Может быть, ты что-то сможешь мне подсказать? И яснее увидеть? Ведь ты молода, а я уже стара, слегка блуждаю в зеркалах и так часто плачу о моих дорогих покойниках…»

Вспоминая огромную квартиру Осоргиных-Гвиечелли, было так легко представить себе, как бесшумно блуждает по ней, отражаясь в зеркалах, хрупкая пожилая женщина с темными глазами. И там, в зазеркалье с тихой улыбкой она встречает своих умерших детей, мужа, «бедную Камишеньку»…

Люша взяла лист бумаги и, покусывая губы, начала писать – крупными, угловатыми буквами:

«Дорогая Мария Габриэловна!

Конечно, Любочку, коли ей хочется, надо учить играть на скрипке. Ее отец очень музыкально одаренный, но по обстоятельствам и бедности образования не получал. Однако тоже всегда любил именно скрипку, а однажды на моих глазах все деньги отдал, лишь бы ее в руках подержать. А еще надобно для укрепления ее здоровья непременно привезти Аморе в Синие Ключи, можно, коли вы захотите, со скрипкой и учителем. Любочке здесь будет весело, это я вам обещаю…»

Оторвавшись от листка, Люша взглянула в окно. Час волка – середина ночи. Над горизонтом лежала тьма без единого огонька. Облака над Удольем слабо светились. Казалось, что с неба на ночную землю смотрит огромное лицо. Люша попыталась угадать его выражение и не сумела.

«Наверное, ему все равно. Но мы и сами – с усами,» – пробормотала она и, высунув кончик языка, обмакнула перо в чернильницу-непроливайку.

– Аннексия российских территорий на северо-западе неизбежна, – энергично заявил Борис фон Райхерт и отпил из хрустального бокала почти бесцветное сухое вино. Этикетка на стоящей рядом бутылке была вызывающе немецкой, с вычурным готическим шрифтом. – Российскую деспотию следует отбросить к допетровским границам!

– Папа, ты бредишь? – слабо поинтересовалась Юлия.

Она, откинувшись, сидела на диване с голубой шелковой обивкой и рассеянно поглаживала резную ручку подлокотника. Бледное лицо женщины казалось одутловатым, живот остро выпирал сквозь широкий халат, расшитый китайскими драконами.

– Нет, впервые за много лет я совершенно серьезен и специально приехал в этот ненавистный мне дом, чтобы поговорить с тобой.

– А чем же так ненавистен тебе дом Бартеневых?

– Меня здесь не уважают.

– Ах, боже мой! – Юлия подняла брови. – А уважение должно было бы выражаться в оплате твоих карточных долгов?

– Ты пытаешься все опошлить и разозлить меня, чтобы я прекратил этот разговор и ушел, оставив тебя в покое, – проницательно предположил Борис Антонович. Юлия, чуть улыбнувшись краем губ, кивнула головой. – Но сегодня у тебя ничего не выйдет. Это очень важный вопрос, и он касается будущего. Ты – моя единственная дочь, а твой будущий ребенок…

Улыбка Юлии перешла в оскал. Как ей все это надоело! Этот ребенок! Кто только не имеет на него планов!

Она сама никого больше не интересует. И она готова согласиться со всеми – беглый опасливый взгляд в зеркало показывает ей неуклюжую распухшую уродину с тусклыми волосами, обвисшими подглазьями, и темными пятнами на лбу. Кто бы захотел смотреть дальше!

Впрочем, на отсутствие внимания Юлия пожаловаться не может, потому что мать, Ольга Андреевна и многочисленная прислуга Бартеневых как никогда ранее заботятся об исполнении малейших ее прихотей. Но ради чего или точнее – кого? Странно и даже противно чувствовать себя чем-то вроде бархатного футляра, в котором до времени хранят важное фамильное сокровище. Уникальная драгоценность, наподобие того пропавшего бриллианта Любиной матери-цыганки… Почему она в последние дни так часто о нем вспоминает и как будто наяву видит странные желтоватые отблески, которые его грани отбрасывали на стены, потолок, на портрет цыганки с этим самым алмазом?.. Нельзя сейчас вообще думать о цыганах, это к худу…

– … После своей победы, которая, как ты понимаешь, не за горами, Германия может твердо положиться на остзейских немцев, к которым и относится наша фамилия. С Литвой все ясно – это уже готовая часть будущего Рейха, достаточно лишь дать местным крестьянам допуск на германский рынок и депортировать оттуда поляков. Сложнее с Лифляндией, Курляндией и Эстонией – здесь еще предстоит найти способы консолидации местного населения под руководством остзейцев. Но десяти процентов сильной германской крови, уже имеющейся там, я полагаю, будет достаточно. Там, где возникнут трудности, поможет поток германских колонистов – их можно расселять на землях русской короны, в поместьях русских землевладельцев, на землях церкви…

– Папа, что ты говоришь?! – Юлия, несмотря на боль в пояснице, выпрямилась и взглянула удивленно. – Мы живем в России. А это… твои слова, это же – предательство!

– Предательство – чего? – с горячностью воскликнул Борис Антонович. – Русское государство никогда не было продуктом естественного развития. Оно – лишь конгломерат народов, удерживаемых вместе монархией, выродившейся в деспотию. Первое же историческое испытание должно было сокрушить это искусственное образование – российские интеллектуалы всех национальностей уже полвека говорят об этом. И вот – этот момент настал. Российская империя трещит по швам и не сегодня-завтра падет. Каждый народ в таких обстоятельствах имеет право на сецессию. И мы, балтийские немцы, должны думать об интересах своего народа. Ты должна понимать, что именно сейчас, с падением Ковно, на наших глазах сбывается давнишняя мечта прусских юнкеров (В Германии (прежде всего Пруссии) юнкерство – влиятельный социальный слой помещиков-землевладельцев, сторонников консервативной государственной политики – прим. авт.) – впервые со времен Петра появилась возможность вытеснить Россию из прибалтийских провинций. Первым делом надо возобновить там цивилизаторскую работу, которой немцы занимались многие столетия. Население, представляющее собой беспорядочную смесь рас, не может создать собственную культуру. Поэтому Литва и Курляндия должны быть заселены немецкими переселенцами из Германии и России и управляться германским принцем. Мы, балтийские немцы из «Лиги инородческих народов России», в которую я недавно вступил, как раз сейчас работаем над этим. Курляндию я лично тоже вижу частью будущей Великой Германии. Это можно сделать быстро, буквально за одно поколение. На оккупированных территориях эта работа уже начата: учителя в школах – только немцы, язык обучения – только немецкий… Ты, как моя дочь, должна понимать…

– Папа, я дурно себя чувствую, я ничего не понимаю… – Юлия заслонилась рукой. Ей вдруг сделалось почти невыносимо, по-детски, страшно. Как если бы из-за украшенной в гостиной рождественской елочки вдруг выглянул настоящий лесной серый волк с оскаленными клыками. – У меня кружится голова… Мама, мама! Иди сюда!

Тут же, распластав руки, как курица, защищающая цыплят, в комнату ворвалась Лидия Федоровна:

– Борис, немедленно уйди! Ты клятвенно обещал мне, что поговоришь с Юленькой о хорошем и важном, а вместо этого расстроил ее! Ты опять просил денег?! Как ты смеешь?!! Дочь плохо себя чувствует, страдает, а ты…Ты что, – голос Лидии Федоровны сжался и сузился до страшного, почти змеиного шипения. – Ты хочешь повредить – ребенку?!!

Юлия уткнула лицо в сгиб локтя и бессильно зарыдала.

Борис Антонович удалился маршевым шагом, подкручивая усы. Женские истерики больше не волновали его. Впервые за много лет он чувствовал себя настоящим мужчиной, германцем, человеком, занимающимся стоящим делом, рассчитанным на многие годы… да что там годы – века!

* * *

– Мама, скажи, почему я как будто бы единственная, кто ничего не чувствует к этому ребенку? – Юлия смотрела почти умоляюще. – Ведь он же на самом деле только мой, сидит у меня в животе, шевелится там… Все знакомые дамы и даже девицы рассказывают мне о том, какое счастье, что у нас с Сережей наконец-то будет малютка. Мария Габриэловна, подруга Ольги Андреевны, буквально завалила меня советами и совершенно обворожительным – сплошные венецианские кружева! – детским приданым. Но я…

Крылатая кованая лампа, решетки, ширмы, девы и лозы на тканых шпалерах – все эти приметы югендстиля все еще сохранялись в будуаре молодой княгини Бартеневой, но странным образом перестали замечаться. Они словно потеряли оригинальность, превратились в просто вещи… Обесцветились – точно как сентябрьское небо за окном, как подурневшее лицо беременной Юлии.

Лидия Федоровна умиленно и светло улыбнулась:

– Юленька, деточка, не расстраивай себя и не думай об этом. Мы можем тысячу раз слышать или читать в книгах о чем-то безусловно важном, и оно оставляет нас совершенно равнодушными. Но наступает миг, что-то происходит (не снаружи, а в нас самих), и мы видим сияющий свет в том месте, где еще вчера были скучные сумерки, увитые пылью и паутиной. Вот, например, женщины. Сколько раз с раннего детства мы слышим о чувственной, плотской любви и счастье материнства! Взрослея, мы даже сами повторяем эти слова – но до времени они для нас все равно остаются пустым звуком. Но вот приходит час – и однажды тебя окатывает сладкозвучный сверкающий водопад, и ты понимаешь, что это случилось – ты полюбила. А потом, после родовых страданий, тебе навстречу сияет улыбка и протягиваются ручки твоего ребенка и ты так же внезапно осознаешь, что это за великое, ни с чем не сравнимое счастье – быть матерью…

Юлия слушала внимательно и сосредоточенно, словно выполняла какую-то работу или решала алгебраическую задачу. Потом вдруг, как будто получившийся в задаче ответ ее безмерно удивил, спросила:

– Мама, так ты, значит, в жизни счастлива была?!

Лидия Федоровна молча кивнула. От прихлынувших воспоминаний ее пергаментные, увядшие щеки окрасил молодой теплый румянец.