— Но ведь действительно ничего не видно, ни одного судна! — вмешался третий.

Тут раздался чей-то испуганный крик:

— Солдаты! Мы окружены и заперты здесь!

— Немыслимо! — закричали сразу несколько человек.

— Да посмотрите же сами! Нас окружила целая армия!

Во дворце разразилась буря, едва ли не такая, как за стенами здания. Салима, вместе с матерью жившая в Бейт-Иль-Хукме, вместе с толпой рванулась к окну, и они распахнули ставни. Перед ними предстало призрачное видение: темная ночь, темнее которой трудно было себе вообразить, ни луны, ни звезд, только ветер и — насколько хватало глаз — красноватые огоньки фитилей от ружей наизготовку.

Салима почувствовала дурноту. В темноте было не распознать, кто окружил дворец, — чужие солдаты или армия султана, перебравшаяся через стены. До сих пор присутствие аскари, солдат — в большинстве своем набранных в далеком Белуджистане, — Салима всегда ощущала как защиту. Но сейчас эта ее уверенность пошатнулась. Неужели кто-то хотел извлечь выгоду из отсутствия султана и переманил армию на свою сторону? Или же острову угрожает большая опасность, и солдаты готовы защищать дворец?


Где-то захныкал ребенок, за ним второй, и вот уже во все горло вопили все. Одни женщины плакали или перешептывались, высказывая различные предположения, другие усердно возносили молитвы Аллаху.

— Подожди меня здесь, дитя мое, — услышала позади себя Салима шепот матери и почувствовала, как та на секунду сжала ей плечо и тут же отняла руку. Она повернулась лицом к Джильфидан. — Я пойду посмотреть.

— Мама, не ходи, останься! — пронзительно закричала Салима, но мать уже скрылась. За ней выбежали еще две женщины. Салиму окружали другие женщины султана и прислужницы, сводные братья и сестры, другие дети… Она же почувствовала себя вдруг — одинокой.

Сразу после этого внизу послышались голоса — кричали женщины и бранились солдаты. Потом все стихло. Стояла жуткая тишина, но, по крайней мере, выстрелов слышно не было. И тут же вспыхнула искра надежды, что это какое-то недоразумение, и все это лишь испытание, ниспосланное Аллахом. Искра надежды, которая затеплилась в эту мрачную бурную ночь и которая вспыхнула ярким пламенем, когда Джильфидан и ее спутницы вернулись целыми и невредимыми…

— Мама… — всхлипнув, Салима обхватила мать и прижала ее к себе так крепко, насколько у нее хватило сил.

— Не бойся, — прошептала Джильфидан. — Завтра утром все разъяснится.

Однако Салима видела, что лицо матери было мертвенно-бледным, а еще вполуха она услышала, как те женщины, что тоже побывали внизу, шептали другим:

— …а если мы не будем вести себя тихо, то они нас перестреляют.

Это была тревожная ночь. Никто не мог спать, кроме детей, которые плакали от усталости, а потом все же уснули; Салима тоже немного подремала на руках Джильфидан.

Когда забрезжило утро, ветер сменил яростный вой на тихий шепот и мягко и бережно развеял облака, постепенно открывая чистое голубое небо. Но то, что предстало робким взглядам, брошенным из дворцовых окон, было, может быть, еще ужаснее, чем то, что нагнало столько страху в последнюю ночь. Неповрежденный штормом флот султана был на месте, не снесло ни единой мачты.

Однако не кроваво-красные флаги реяли на этих мачтах ранним утром. А черные, как смоль.

Султан скончался.

8

Траур на Занзибаре черного цвета.

Черными были флаги, которые были развешаны повсюду. Черными были грубые ткани, из которых кроили траурные одеяния; черным был едкий запах краски индиго, которой окрашивали эти ткани и который, казалось, пропитал весь воздух; его не могли заглушить никакие благовония и духи, даже розовая вода.

Мрачными были и затемненные покои, где собрались вдовы султана, чтобы оплакать своего господина, черными были их покрывала, которые они накидывали на себя, если вдруг им надо было выйти из дома. Черными были и простые маски, их грубая ткань царапала нежные щеки и оставляла на лицах черные полосы, потому что они тоже были окрашены краской индиго. Но прежде всего потому, что все, не переставая, лили слезы. А слез в эти дни и недели на Занзибаре было пролито немало.

Салима помнила четко и ясно, как все в тревожном ожидании устремились вниз, как открылись ворота, и обитатели дворца увидели Меджида и Баргаша. Бок о бок стояли братья, такие разные: один — золотисто-смуглый и с мягкими манерами, другой — темноволосый и суровый, но в этот момент, с одинаково окаменевшими лицами, они были очень похожи. Не потребовалось слов, чтобы сообщить скорбную новость.

Все в Салиме онемело и словно замерзло. Она была будто окутана черным облаком.

Пуля в ноге султана Саида, много лет тому назад предназначенная убить его, но не убившая тогда, а только все время причинявшая ему ужасные мучения, все же положила конец его жизни. Медленно и мучительно, с лихорадкой и путающимся сознанием. Баргаш был рядом с ним на «Китории» до конца, и в тот час, когда постель больного султана стала его смертным ложем. В ту жуткую ураганную ночь Баргаш повернул корабль носом к ветру и перевез отца в шлюпке на берег, чтобы похоронить его в тишине в семейном склепе — вместо того чтобы предать тело морским волнам, как предписывает вера.

— Таковы были воля и желание султана, — объявил Баргаш с высоко поднятой головой, со стальной уверенностью в голосе — истинный принц и сын своего отца, — найти последний покой среди нас. Все его мысли в последние часы были только о вас, его женах и детях, которых он оставил без своей защиты. По его приказанию я выставил стражу вокруг дворца, чтобы возможные мятежники не смогли захватить дворец. Я хотел оградить вас от всякой опасности. Ничто другое не могло подвигнуть меня на этот шаг, кроме слов моего отца и заботы о вашем благополучии. Аллах мне свидетель!

Четыре месяца соблюдался строгий траур, по истечении которого Мухаммад ибн-Саид, второй сын почившего султана, оманский принц, человек очень набожный и ученый, еще при жизни отца назначенный его душеприказчиком, полностью выполнив отцовскую волю, поторопился покинуть этот ужасно безнравственный остров и вернуться в Оман. Все сарари получили свободу, разрешение снова выйти замуж и небольшое наследство — бездетные немного больше, ибо отныне им надо было полагаться лишь на себя, у них ведь не было сына или дочери, которые бы о них позаботились. Плантации султана Саида и его состояние были в равных долях распределены между его детьми, однако сыновья получили вдвое большую часть, чем дочери: имущество для создания собственной семьи по мужской линии и деньги «на булавки» по женской линии, как и предписывал закон.

Во дворце стало тихо. Тихо и пусто.

Салима осталась во дворце, несмотря на то, что раньше времени была объявлена совершеннолетней и получила плантацию вместе с жилым домом и приличную сумму — немногим более пятидесяти тысяч английских фунтов. Во дворце не остались ни Ралуб, ни Метле, ни Хамдан, ни Джамшид. Они не теряли времени даром и завели собственные хозяйства. Салима осталась из любви к матери, которая страшилась нового переезда и в своей искренней печали по султану цеплялась за Холе и Хадуджи.

Но в первую очередь Салима осталась потому, что боялась будущего. Быть совершеннолетней, заботиться о себе и о матери, вести дом, полный рабов и слуг, управлять целой плантацией и многочисленными работниками — как она со всем этим справится в свои двенадцать лет?! Тем более — у нее перед глазами стоял пример взрослой Хадуджи, которая поначалу была просто в отчаянии от неумения управлять Бейт-Иль-Ваторо, когда стала там хозяйкой, или Холе, умело ведущей дом в Бейт-Иль-Сахеле. В последующие месяцы Салима все больше понимала, что со смертью отца закончилась прежняя эпоха. Эпоха, охватывающая полстолетия, начавшаяся с воцарения на престоле сейида Масхата Саида ибн-Султана, при котором султанат Омана и Занзибара достиг наивысшего расцвета.

Вместо одной большой и дружной семьи, жившей на два дома, теперь были только братья и сестры и мачехи, рассеявшиеся по всему острову. И вместо того, чтобы жить на неиссякаемые средства из казны султана, который оплачивал все, в чем нуждались, и все, что просто очень хотелось иметь, каждый теперь должен был обходиться лишь своими деньгами — их, конечно, тоже было немало, однако собственные кошельки бездонными не были. Это касалось всех, в том числе и Салимы, и ее матери, и Холе, и Хадуджи. Мир, окружавший Салиму с детства, рушился на глазах.

По закону объявленная совершеннолетней, Салима считалась взрослой женщиной, и ее тело, казалось, тоже спешило поскорее выйти из детства. Всего за одну ночь появился намек на округлости, которых еще вчера не было и в помине, и в ее животе иногда что-то неприятно кололо — и только потом у нее установился регулярный цикл. Внезапные приступы плохого настроения и беспричинного гнева чередовались с такой же беспричинной веселостью, в такие моменты она беспрестанно хихикала. Салима чувствовала себя совершенно беспомощной на пороге взросления, переход от девочки к женщине давался ей нелегко, самой себе она казалась чужой.

И как она ни старалась не обращать внимания на слухи и сплетни, ходившие в городе, все же невольно иногда она ловила какие-то новости. Поговаривали о том, что Тувайни ибн-Саид, бывший наместник отца в Омане, а теперь ставший султаном Омана, мечтает о богатом Занзибаре. Корабли его военного флота были по-братски поделены между ним и Меджидом, причем остальным детям султана Саида были выплачены соответствующие суммы; и его флотилия стоит в Маскате, готовая отправиться на Занзибар. И о том, что якобы Меджид — слишком слабый правитель, слишком болен, чтобы взваливать на себя тяжкое бремя власти, что окружают его одни честолюбцы и мздоимцы; на него оказывают давление иностранные государства, жаждущие отхватить кусок от жирного занзибарского пирога. И хотя Меджид в то памятное утро после урагана перед входом во дворец в качестве самого старшего сына занзибарской ветви и вали (советника) почившего султана Саида был объявлен полноправным правителем Занзибара, на своих правах на трон — как и прежде — продолжал настаивать Баргаш, поддерживаемый здешними влиятельными арабскими купцами.

Меджид и принял на себя административные обязанности отца и по всей форме именовался султан Сейид Меджид ибн-Саид. Чем больше времени проходило после кончины султана Саида, тем яснее становилось, что Занзибар все более схож с роскошным кораблем, который несет в открытое море, но ни руль, ни мачты, ни паруса не подвластны его капитану, и вряд ли этот корабль может пережить бурю.

Примерно так же чувствовала себя в это время и Салима — ее закружило, так ветер играет опавшей листвой: ее одолевали сомнения и неуверенность. Бейт-Иль-Тани был для нее надежной гаванью, а Холе и Джильфидан — якорем. Когда Салиме исполнилось тринадцать, лихорадка свалила ее в постель, и она провела без сознания несколько дней. Тогда, страшно обеспокоенные, Холе и Джильфидан вызвали к ней английского врача, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств она осталась жить. В четырнадцать она неудачно упала с лошади, сломав руку, и кость долго не срасталась. В пятнадцать она получила в подарок красное шелковое платье, и вдруг ее кожа зачесалась и стала гореть огнем, а все тело распухло.

Как чередуются отливы и приливы, так и время над Занзибаром стремило свои воды в вечность, понемногу унося боль от смерти его правителя, для Салимы — отца.

С каждой волной — по капле, совсем чуть-чуть.

9

Занзибар процветал.

Днем солнце палило нещадно, раскаляя крыши террас и отражаясь от стен домов, яркие краски резали глаз. Будто проведенная резцом, четкая линия разделяла свет и тень: последней было слишком мало и в ней напрасно пытались найти хоть какую-то прохладу. Жизнь на Занзибаре замирала. Казалось, каждый шаг, каждое движение были невыносимы, и от короткого вздоха тело покрывалось липким потом, выступавшим из всех пор. Ночами едва ли было лучше. Под бархатным покровом небес, затканным серебром, воздух стоял плотный и душный, и никакое опахало из пальмовых листьев в руках раба было не в силах разогнать его хотя бы на полпальца. Крысы обленились от этой жары — их совсем не было видно на узких городских улочках.

Жаркое время года принесло с собой вонь и смрад. Немилосердное солнце превращало сточные воды в тошнотворные испарения, которые нельзя было заглушить даже сильнейшими эссенциями и маслами. Вода в цистернах стала затхлой и с металлическим привкусом, а море пахло рыбой и гнилью. Повсюду валявшиеся отбросы источали гнилостные миазмы, которые в каждом уголке смешивались с ароматом пряностей — вдохнуть эту адскую смесь было как наглотаться шерсти.