Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

— Тебе грустно? — светлые глаза Джамшида ободряюще сверкнули, когда он подошел к ней ближе и нежно ущипнул за щеку.

— Ты уже решила, куда поедешь? — спросил Абд иль-Вахаб.

— Ах, пока ничего не говори, — протиснулся между ними Хамдан с поднятым указательным пальцем. — Дай-ка угадаю… — с умным видом он ткнул пальцем в сестру. — Кисимбани?

И, прежде чем сестра утвердительно кивнула, все трое шумно запротестовали:

— Ничего подобного! Ни в коем случае ты не будешь прятаться в своей деревне! Ты поедешь с нами в город! — кричали они наперебой.

— …в любом случае рада тебя видеть — и еще ужасно рада получить тебя в соседки!

Салима засмеялась и облокотилась о перила террасы на крыше:

— Кто бы мог подумать, правда?

— Как я всегда говорю, — заметила Захира, арабка примерно тех же лет, что и Салима, которая раньше часто бывала в гостях в Бейт-Иль-Тани, — у всякой вещи две стороны.

— Похоже, ты права, — ответила Салима и непроизвольно окинула взглядом крыши города. Стемнело, и освещенные окна позволяли видеть только контуры домов. Сейчас, поздно вечером, вид на город можно было назвать прелестным. Однако днем при беспощадном солнечном свете, который, подобно увеличительному стеклу, обнажал всю грязь и потрескавшийся камень, нечистоты и мусор, и днем же усиливались испарения и запахи, — днем ей здесь совсем не нравилось. При том что речь шла об очень хорошем доме, который нашел для нее Абд иль-Вахаб в купеческом квартале. Здесь, наряду с арабами и немногими индийцами, которые только разворачивали свою торговлю, жили англичане, американцы и французы, — все они очень ценили хорошие дома и удобства. Но по сравнению с Кисимбани и Бубубу все здесь производило ужасное впечатление. Салиме все казалось здесь каким-то безрадостным и одновременно пронзительно шумным, постоянно царила суета. И главное — было слишком далеко от моря, хотя от него ее отделяли несколько улиц. Только изредка здесь, на крыше, можно было угадать, что оно где-то там.

— Прошу прощения, Биби Салме, — неслышно подошел к ней Салим, — к вам гости.

— Прости меня, Захира, — крикнула Салима на соседнюю террасу, но та беззаботно махнула рукой:

— Не извиняйся! Мы теперь будем часто видеться. А мне тоже пора проведать детей. Спокойной ночи, Салима!

— Спокойной ночи! А кто приехал? — снова повернулась она к Салиму.

Глаза ее расширились от удивления, когда он благоговейно прошептал:

— Принцесса Холе, Биби Салме.

— Холе! — Сияя и широко раскинув руки, Салима бросилась к сестре.

Она все-таки получила мое письмо…

Но сияние угасло, когда Холе даже не шевельнулась, а осталась стоять, скрестив руки на груди.

— Вот теперь ты показываешь свое истинное лицо, Салима, — услышала младшая сестра вместо приветствия. — Мое уважение к тебе и без того с тех пор почти пропало, но только сейчас я начинаю понимать, как ты испорчена в самой основе своего существа.

Салима изумленно на нее посмотрела.

— Ас-саламу алейкум , Холе, — все же произнесла она неизменное приветствие. — А теперь присядь и объясни, почему так гневаешься на меня.

Холе недовольно повела головой, но все же опустилась на подушки, явно неохотно и все же с покровительственным видом.

— И ты еще спрашиваешь? — продолжила она. — Это ты-то? Ходишь в любимчиках у Меджида и неверных и так просто отдаешь им Бубубу?

Салима засмеялась, не понимая, о чем это Холе говорит.

— Я же тебе написала, как я это все перенесла. И о том, что Меджид не оставил мне выбора. Не говоря о том, — добавила она ехидно, — что это касается только меня.

— Ты была и остаешься предательницей. Да, пожалуй, это твое дело. — Тут Холе раздраженно махнула рукой, давая понять служанке, что она не желает никакого кофе, который та принесла.

— Холе, да образумься же ты, — Салима попыталась утихомирить сестру и как-то сгладить ее вспышку гнева. — Как я тебе писала, у меня не было другого выбора.

— И потому ты торчишь здесь, вместо того чтобы вернуться в Бейт-Иль-Тани? В наш дом? К этому тебя тоже принудил Меджид?

— Нет, Холе. Меня никто не принуждал. Абд иль-Вахад, Джамшид и Хамдан попросили меня поселиться ближе к ним и не возвращаться в Кисимбани. Из любви к ним я приняла такое решение. — Несмотря на недоброе чувство, которое зашевелилось в ней, Салима оставалась спокойной.

Взгляд Холе переменился: вместо праведного гнева в нем читалось холодное презрение.

— Значит, это правда, что о тебе говорят: что ты предлагаешь свои услуги прислужникам англичан. Фу, Салима!

— Но я ничего не предлагаю…

— Какую же змею я пригрела на груди много лет назад!

Холе! Крик застрял у Салимы в горле, когда сестра вскочила и, цокая каблуками, в ярости бросилась на нее — пытаясь задушить.

Устало она поднялась на крышу и долго смотрела вниз на город, прислушиваясь к голосам, к шагам и иногда доносящимся до нее звукам музыки. Несмотря на то, что ночь была теплой, Салиму знобило, и она плотнее закуталась в шейлу. Закинув голову, она стала смотреть в небо, которое развернулось над ней во всем сверкающем великолепии. Насколько хватало глаз — всюду мягкая чернота, усеянная звездами. И Салима почувствовала себя ужасно одинокой и всеми покинутой, подобной песчинке, затерявшейся в бесконечности.

Однако она была не совсем одна. Была еще одна пара глаз, которые следили за ней: глаза были прищурены, чтобы в них не попадал едкий дым от сигары, но тем не менее они зорко смотрели на нее, их обладатель притаился в черном прямоугольнике неосвещенного окна в доме напротив, только этажом ниже.

Он стоял там не в первый раз, и не в первый раз новая соседка привлекала его внимание. Он не мог бы сказать, что было в ней такое, что пробудило его любопытство. На первый взгляд, она была одной из многих арабских женщин Занзибара, не имеющих лица, скрытого под полумаской, и укутанных черной плотной тканью верхней одежды. Однако когда дул сильный ветер и раздувал их одеяния, можно было увидеть, что под черными мешками они носят яркие платья. Но в черном они выглядели, как ночные бабочки, которых он видел у себя на родине. Или как здешние летучие мыши, которые иногда в коротких сумерках парили над крышами города, словно призрачные птицы.

Может быть, его привлекла ее манера держать себя, прямая осанка, как будто она бросала вызов всему миру и без слов заявляла: Смотрите, я не согнусь! А может быть, потому, что в ее облике отсутствовали беспечность и живость, свойственные женщинам, ведущим восточный образ жизни? От нее исходили серьезность и мечтательность, которые были так чужды Занзибару и которые как-то по-особенному восхищали его и притягивали.

Однако он и сегодня провел время впустую; и когда туго свернутые листья табака превратились в дым, он загасил сигару и исчез в глубине дома.

Салима неуверенно стояла перед Меджидом, братом, который некогда был так близок ей и которого с тех пор она не видела. Он, как это и приличествует султану, пришел к ней в сопровождении большой свиты евнухов и рабынь. Его лицо, с детства отмеченное оспинками, сейчас было мертвенно-желтым с серым оттенком, кожа туго обтягивала его впалые щеки. Вокруг тусклых глаз лежали глубокие тени, а на висках и в бороде поблескивали серебряные нити. Тонкая ткань его джелабии и темная ткань абайи , украшенной по краям изысканной вышивкой, лишь подчеркивали его болезненное состояние. И тяжелые кольца болтались на его пальцах, из-за худобы кажущихся чересчур худыми и длинными.

— Ас-саламу алейкуму , — смущенно пробормотала Салима; она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой.

— Ва аллейки ас-саламу , — отвечал Меджид на ее приветствие. — Хотя я и старше тебя, все же решил первым приветствовать тебя в городе.

Несмотря на то, что слова эти были сказаны очень приветливо и, разумеется, Меджид так и думал, Салима восприняла их как пощечину, и щеки ее заполыхали.

В действительности, Салиме — как младшей по возрасту и по положению — следовало бы первой нанести визит Меджиду. И то, что он снизошел до нее и пришел первым, свидетельствовало о его великодушии, но одновременно и о том, что он, как и прежде, считал ее виновной.

— Я благодарю тебя, — продолжал он, — что ты была так добра, что передала владение Бубубу — тем самым позволив мне сохранить лицо перед английским консулом.

Боль от потери дома, тоска по Бубубу, по заросшему саду и по собственному кусочку моря — все смешалось с гневом против Меджида за то, что он отнял у нее частицу счастья. И вместе с тем она чувствовала облегчение — ей показалось, что до примирения остался один только шаг, — и она проглотила слова, готовые слететь у нее с языка. Она несколько раз хотела заговорить и, наконец собравшись с силами, тихо и несколько уклончиво ответила:

— Не стоит благодарности.

Меджид похвалил поданный ему кофе, поинтересовался ее хозяйством, спросил, как идут дела на плантациях и взял с нее обещание, что в ближайшие дни она нанесет ответный визит в Бейт-Иль-Сахель ему, Хадуджи и их общей тетушке Айше.

Через час он поднялся, чтобы попрощаться, и долго смотрел на сестру.

То, что было вчера, должно быть погребено и забыто. Считается только Сегодня и Завтра. Так будем держаться друг друга, правда, Салима?

Ей следовало бы почувствовать облегчение, но нет, облегчения не было. И она была права, как выяснилось спустя несколько дней. Поскольку роскошно обставленный визит султана в ее дом и их разговоры не остались незамеченными, слухи об этом слишком быстро распространились по городу и сразу же достигли ушей Баргаша и Холе, которая приправила ядом и желчью свое мнение по этому поводу и позаботилась, чтобы Салима о нем узнала.

«Этому не будет конца, — размышляла Салима. — Это меня никогда не отпустит. Трещина, которая расколола нашу семью, никогда не сомкнется, и мне придется балансировать на краю».

Внешне Меджид и Салима примирились; но прежних близких отношений между братом и сестрой было не вернуть. Они стали чужими — и все более чужой в своей стране ощущала себя Салима. Она встречалась с Меджидом и Хадуджи и с их тетей в Бейт-Иль-Сахеле. Прежние подруги тоже стали навещать ее, а когда две ее двоюродные сестры выходили замуж за двух братьев, то большая часть отпрысков султана Саида собралась на шумный праздник. Однако Салима чувствовала, что с нее не спускают глаз и ей следует быть постоянно настороже: что и как ей сказать и как себя вести, чтобы вновь не пробудить к себе недоверия. И даже в отношения с «тремя светилами» — Джемшидом, Хамданом и Абдом иль-Вахабом — тоже словно просочился яд сверхбдительности и осторожности, подтачивая их непринужденное общение. Как будто бы эти отношения стали увядать здесь, в Каменном городе, — вдали от Бубубу и песчаного берега, омываемого морем.

Нет, одинокой назвать жизнь Салимы в эти недели было нельзя, и все-таки она больше не находила себе места в многослойном сплетении родственных отношений между сводными братьями и сестрами, двоюродными братьями и сестрами — она не могла связать это растущее отчуждение с чем-то или кем-то конкретным. Просто вдруг почувствовала себя одиноким обломком, оставшимся после кораблекрушения, швыряемым туда и сюда в открытом море и одновременно — твердой скалой, вросшей в дно моря, вокруг которой плещут волны, то накатывая, то убегая, не в силах сдвинуть ее с места.

Дни и вечера, когда поступали приглашения, новые и ответные, казались ей безлюдными и скучными.

В стенах дома, где тоже ощущалось всепроникающее жаркое дыхание города, плотное и удушливое, а во время дождя — еще и влажно-теплое, Салиме стало казаться, что она задыхается. Тоска по Бубубу, по чудесному морскому воздуху причиняла ей физические муки. Единственным местом, которое ей оставалось, была открытая крыша. Полночи она проводила наверху, под звездами, сидя на подушках со скрещенными ногами и размышляя о вещах, которые тут же от нее ускользали. И общество ей составляла лишь белоснежная кошка, которую двоюродный брат привез ей и из-за которой Холе ей страшно завидовала, — как ей передали. Временами она просто стояла у перил и смотрела на город или беспокойно бродила по крыше, как привидение, как будто бы напряженно ожидала каких-то неведомых ей событий. Иногда она могла расхрабриться настолько, что гасила лампы, которые зажигала заботливая прислужница, и отбрасывала полумаску и шейлу . Под покровом темноты она обращала открытое лицо туда, где было море, и блаженно вздыхала, когда заблудившееся соленое его дыхание случайно ее касалось.