— Хотите пожелать маме доброй ночи? — Этот ритуал был очень важным в доме Рюте. Тони, которой было два с половиной года, уже в ночной рубашечке, наклонилась к Эмили и звонко чмокнула ее.

— Доброй ночи, любовь моя. — Эмили обняла дочь, а потом Фредерика протянула ей Саида, которого она с такой же любовью поцеловала. — Доброй ночи, мой маленький принц!

— О-с-и, — повторил Саид. Сладко зевая, он еще помахал ей с рук Фредерики, болтая ручкой.

Хотя было еще только восемь часов, Эмили позвонила Анне, чтобы та помогла ей переодеться ко сну. Несмотря на то, что она проспала почти весь вечер, Эмили была усталой и у нее снова поднялась температура. Переодевшись в ночную сорочку, она скользнула под одеяло и стала ждать Генриха.

Пока часы не пробили девять, она лежала относительно спокойно. Но постепенно ее начало охватывать волнение, она прислушивалась ко всем звукам в доме и за окном, но были слышны только свистки пароходиков с Альстера.

Может быть, он поехал в город и там пересел на наш пароходик…

Пробило десять, потом одиннадцать. Эмили начало трясти, она никак не могла справиться с собой. Она выскочила из постели и беспокойно заметалась по дому.

— Вы волнуетесь из-за господина Рюте, да? — с сочувствием спросила Фредерика, встретившаяся ей в коридоре. — Прошу вас, успокойтесь, фрау Рюте. Наверняка что-то случайно задержало его. — Однако ее слова звучали не слишком убедительно. Пунктуальность и надежность Генриха Рюте вошли в поговорку у всех, кто его знал. Эмили сумела кивнуть ей и продолжила блуждать по комнатам, пока не добралась до спальни и не заползла под одеяло. Она обняла подушку Генриха и спрятала в ней лицо, вдыхая его запах, еще сохранившийся на ней.

Прошу тебя, милостивый Господь, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось.

Наступила полночь. Сама Эмили немилосердно замерзла, но голова у нее была, как в огне. Волнение усилило лихорадку, и ей как в бреду стали мерещиться самые дикие картины — якобы с Генрихом что-то случилось, — и Эмили потребовались вся ее воля, чтобы отогнать от себя ужасные мысли и прекратить накручивать себя…

Наконец внизу звякнул дверной колокольчик, так тихо, как будто кто-то особенно бережно потянул за него. Бесконечное облегчение охватило Эмили.

Наконец-то. Он уже дома. Конечно, он забыл или потерял свой ключ.

Медленно успокаивался ее учащенный пульс, расслабились все ее напряженные члены и мускулы, и она в изнеможении, но счастливая упала на подушки.

Но Генрих почему-то все не приходил.

Эмили встала и вышла из комнаты.

— Генрих? — тихо позвала она, чтобы не разбудить детей. Прислушалась к звукам, идущим снизу. И когда не получила ответа, перегнулась через перила лестницы. — Генрих? Это ты? — Она даже вскрикнула, когда кто-то легко коснулся ее локтя. — Анна! Как ты меня напугала! — Выражение лица горничной превратило Эмили в застывшую статую. Анна взяла ее за локоть, и она вздрогнула. — Где господин Рюте? Анна, где мой муж?

Анна не отвечала, всхлипывая и молча таращась на хозяйку округлившимися глазами. Эмили вырвала руку и стремглав сбежала вниз, прямо в руки Фредерики и Марты, кухарки.

— Прошу вас, фрау Рюте, успокойтесь, пожалуйста, — заговорила Фредерика. — С вашим мужем произошел несчастный случай, он сейчас в больнице.

Эмили задохнулась, колени подломились, а в глазах почернело.

48

— Фрау Рюте! Фрау Рюте, вы меня слышите?!

Веки Эмили затрепетали и с трудом приподнялись. Перед глазами все расплывалось, потом начало проясняться, и она увидела человека, который стоял на коленях и легонько шлепал ее по щекам. Квадратное лицо и кустистая борода показались ей знакомыми, хотя поначалу она не могла вспомнить, кто это.

— Слава богу, вы очнулись, фрау Рюте, — сказал он. Фредерика и Марта, на чьи руки она упала, потеряв сознание, и сейчас помогли ему посадить ее. — Мужайтесь, фрау Рюте. Ваш муж жив. Это он послал меня к вам, чтобы я сообщил вам о несчастном случае.

— Где он? — с трудом выдавила Эмили, внезапно забыв все немецкие слова, которые так трудно сходили с ее языка. — Можно к нему?

— Вы меня не узнаете? — был его встречный вопрос. — Это же я, доктор Хельмут Риллинг, домашний врач ваших соседей.

— Да, конечно, — пробормотала Эмили. — Что случилось?

Доктор Риллинг, которого по счастливой случайности вызвали к Генриху, помедлил, а потом деловито и как можно спокойнее объяснил его жене, что произошло, как ему рассказали свидетели несчастного случая. Во время этого тягостного разговора он не переставал оказывать Эмили первую помощь. О том, насколько тяжелы были раны Генриха, он предпочел умолчать; он ограничился тем, что заверил ее, что в больнице Генрих находится в надежных руках.

— Мне надо к нему, — потребовала Эмили и поднялась на ноги.

— Вас не пустят к нему, фрау Рюте. Ни одна больница не разрешает приходить посетителям ночью. Мужа вы сможете увидеть завтра утром.

— Либо, — сказала Эмили спокойно, но веско и решительно, — вы отвезете меня в больницу, либо я пойду туда пешком. И если люди там настолько жестокосердны и не пустят меня к мужу, я буду ждать под дверью всю ночь. Здесь я не останусь. Только не сегодня ночью.

Доктор Риллинг окинул ее долгим взглядом. И в конце концов согласно кивнул.

— Хорошо, я отвезу вас.

Она начала лихорадочно собираться, Анна помогла ей быстро одеться, и когда они с Фредерикой, ни за что не желавшей отпускать ее одну, были готовы, доктор Реллинг усадил их в свою коляску. Поездка показалась Эмили бесконечной, хотя продолжалась едва ли полчаса; это было время, проведенное в аду, — ночная поездка по тихим улицам Гамбурга.

Без врача ей было бы не преодолеть даже первое препятствие в лице привратника; да и чиновник, ведающий разрешениями на посещение больных, сначала хотел ее отослать. Но Эмили, хотя и обливалась слезами, была настойчива, и он направил ее к хирургу, который после долгих уговоров дал ей разрешение.

И все-таки Эмили пришлось подождать; только под утро и только на четверть часа ей разрешили войти в палату.

На цыпочках, быстро вытирая слезы, беспрерывно струящиеся по ее щекам, Эмили проскользнула в затемненную комнату.

— Биби? Это ты? — Голос Генриха звучал пугающе глухо и безжизненно.

— Да, Генрих. — Ее голос дрожал. Она присела на краешек его кровати и взяла его левую руку. Правая была укрыта одеялом, и Эмили поняла, что она сильно повреждена. Многое она просто не могла видеть; комната была так слабо освещена, что можно было видеть лишь неясные очертания.

— Биби… Жизнь моя, душа моя. Так поздно, но ты пришла… Прошу тебя, не плачь.

— Я постараюсь. Тебе очень больно?

Дыхание его стало прерывистым.

— Да.

— Где у тебя болит?

— В… в груди.

— О, Генрих, — вырвалось у нее. — Как только такое могло случиться?

У него вырвался сухой вымученный смешок.

— Это известно только Богу.

Четверть часа прошла слишком быстро. Слишком скоро вошла сестра милосердия и с мягким нажимом попросила фрау Рюте уйти. Эмили нежно поцеловала Генриха в лоб.

— До завтра. Доброй ночи, Генрих.

— Любовь моя, до свиданья, — прошептал он.

— Любовь моя, — ответила Эмили с тяжелым сердцем.

Иссушенную горем и выбившуюся из сил Эмили привезли домой, но о сне нечего было и думать. Завернувшись в шерстяное одеяло, остаток ночи она просидела на балконе, уставившись в небо, разглядывая звезды, которые здесь были совсем не похожи на звезды над Занзибаром — были далекими и не такими яркими. Когда эти северные светила совсем побледнели и небо заголубело, она пошла в детскую и долго смотрела на мирно спящих Тони, Саида и Розу, которые не подозревали о горе, нависшем над их беззаботным детством.

Эмили встала на колени, положила голову на край колыбели Розы и беззвучно заплакала.

Только в беспощадном свете нового дня обнаружились тяжелые раны Генриха. На голове и лице, на руках и ногах, на груди — всюду на повязках еще выступала кровь.

— Доброе утро, Биби, — приветствовал он ее, стараясь придать голосу бодрость, и протянул ей здоровую руку. — Ты пришла, чтобы пригласить меня на прогулку? — спросил он, как всегда, слегка поддразнивая ее.

Эмили улыбнулась и присела на край кровати.

— Да, нам надо придумать план, как нам выбраться отсюда, чтобы нас не заметили ни врачи, ни сестры милосердия, ни тот строгий привратник, и поскорее смыться отсюда домой.

Его рот дрогнул.

— Так, как ты тогда слиняла с Занзибара?

Эмили твердо встретила его долгий взгляд.

— Да — шепотом ответила она. — Как тогда.

— Ты еще помнишь, — спросил он тихо, — как мы с тобой познакомились — ты стояла на крыше своего дома, а я — у окна в своем.

— Я помню, — нежно ответила Эмили и легко провела пальцами по его лицу — там, где не было повязки или глубоких царапин, — я помню все и никогда ничего не забуду.

Страхи сейчас казались Эмили необоснованными. Генрих старался всем своим видом дать ей понять, что поправится. Что несчастный случай только поначалу показался серьезным и вызвал панику, а на самом деле серьезных последствий не будет; что он лишь немного растянул себе ногу и руку да еще получил несколько шишек и ссадин. Надо только набраться терпения плюс хороший уход — и он скоро встанет на ноги. И, казалось, так и будет. Они вспоминали свою жизнь на Занзибаре и строили планы на будущее — как они вернутся туда с детьми. Во время долгого разговора Эмили отгоняла мух веером, привезенным с родины, а назойливых мух в этот жаркий летний день в больничной палате было предостаточно. И здешняя обстановка немного напоминала те дни в Кисимбани, когда они друг подле друга сидели на веранде и думали, что все трудности, которые они преодолели, больше не повторятся.

Однако вечером у Генриха началась лихорадка, и он стал бредить. Эмили овладела тревога. Потом снова появилась надежда — когда он пришел в себя и потребовал, чтобы ему разрешили встать и дали поесть. Снова встревожилась, когда еще раз подскочила температура.

Эмили страдала. Страдала вместе с ним и за него.

Час за часом. Один день и еще один.

Когда силы Генриха на глазах стали убывать и он долго пролежал без сознания, Эмили не нужен был врач, чтобы узнать, как обстоят дела. Поздно вечером в их дом пришел домашний врач доктор Гернхардт, и очень мягко, щадя фрау Рюте, сказал, что врачи в больнице считают, что надежды больше нет. Несмотря на то, что Эмили уже весь день подозревала худшее, окончательный приговор ударил ее с невероятной силой. Как пораженная ударом молнии, она много часов просидела на том же месте, где оставил ее доктор Гернхардт. И в тишине молилась то о спасении Генриха — вопреки очевидности, то о том, чтобы Генриха скорее оставили земные страдания.

Придя наутро в больницу, она ужаснулась тем изменениям, что произошли с Генрихом за одну ночь. Впалые щеки, заострившиеся черты, тело усохло, он был как маленький старичок, прежде времени поседевший.

Это был лик смерти, и Эмили поняла это. Она видела его не впервые, но сейчас он наполнил ее душу непередаваемым ужасом.

— Как дела, Биби?

Она отняла руки от лица:

— Генрих. — Надежда пронзила ее: он пришел в себя! Может быть, случится чудо — и добрые силы вернут ему жизнь.

— Как ты себя чувствуешь? Тебе чего-нибудь хочется? Ты хочешь пить?

— Виш-шни, — прошептал он. — Есть свежая вишня? Здесь?

— Я сейчас узнаю.

Исполненная благодарности за это желание, она пожала его здоровую руку и выбежала из палаты, чтобы принести ему вишни. Она послала за ней сразу двух сестер милосердия. Но когда они обе вернулись со смущенными лицами и сообщили, что, к большому сожалению, в больнице нет сейчас вишни и фрау Рюте нужно послать за ягодами в город, — к тому времени Генрих снова потерял сознание.

Весь вечер Эмили просидела подле него, смачивая его пылающий лоб одеколоном. И когда его лицо становилось прохладнее, почти таким же холодным, как его рука, она прислушивалась к его дыханию, которое, временами пропадая, становилось все более поверхностным и все более неровным.

Пока не наступила полная тишина. Было тихо и холодно.

Одна из сестер милосердия неслышно проскользнула в палату, бросила взгляд на больного и положила руку на плечо Эмили.

— Все кончено, фрау Рюте. Примите мои соболезнования.

49

Эмили никак не могла понять, отчего ей нельзя провести у тела мужа все дни напролет до погребения. И что в день похорон гроб с его телом стоял в доме — для прощания — закрытым, и его друзья, семья и родственники не смогли увидеть его в последний раз.