Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Эмили сбросила туфли, подобрала юбки и зашлепала по ночному морю. Нежно оно лизало ее ноги, которые занесли ее так далеко, через полмира — и не в первый раз. Она многое повидала и еще больше перечувствовала. Прекрасное и ужасное, она испила свою чашу радостей и горестей до самого дна. Эмили закинула голову и посмотрела вверх — на звезды. В одном она была твердо уверена: нигде не были звезды ярче и прекраснее, чем здесь, над Занзибаром.

Дети могут остаться в Германии. Я — совсем другое дело. У меня больше нет родины на этой земле. И Занзибар — тоже уже не родина. Все позади.

Некоторое время она простояла, закапываясь ногами в песок. Как будто хотела врасти корнями в эту землю. Но она знала, что все тщетно. У нее давно не было никаких корней.

У кого нет корней, того носит по волнам, как обломок дерева, уцелевшего в кораблекрушении. Отныне Эмили будет тоже нести по волнам, подобно куску дерева, зато она сможет задерживаться там, где пожелает. Потому что тот, у кого нет корней, волен направить свои стопы, куда бы ни захотел.

Подобно Эмили.

Она повернулась и побрела к берегу, даже не оглянувшись.

Прощай, Занзибар.

Бейрут. 1892 год

Эмили подошла к окну, толкнула ставни и распахнула их.

Внизу раскинулся город: дома, как будто из кубиков, матово-белые, светло-желтые или охристые, многие — с плоскими крышами, но видны и вальмовые крыши из красного кирпича. Почти у каждого дома — сад, и кипарисы плотной стеной почти закрывали фасады.

Город стоял на Средиземном море, которое сверкало и переливалось зеленым, голубым, бирюзовым. Корабли торопились в гавань; один из таких кораблей доставил сегодня и Эмили.

Она подняла глаза на далекие холмистые горы серого цвета и на их волнистую линию у горизонта. Может быть, зимой на них ляжет снег.

Послышалось мелодичное пенье, голос то взмывал вверх, то опускался, привлекая и словно заклиная — с минаретов города муэдзины призывали на послеполуденную молитву.

Эмили вздохнула полной грудью, воздух был прозрачный и чистый, с нотками соли, камня и дерева.

Ее первой остановкой после окончательного прощания с Занзибаром была Яффа, маленький портовый город в Османской Палестине. Она так и не вернулась в Берлин — о мебели и других вещах она позаботится позже. На Яффу ее выбор пал потому, что она не хотела, чтобы ее дочери совсем утратили связь со своими немецкими корнями. А немецкое присутствие здесь чувствовалось, бесспорно, очень и очень сильно — наряду с армянским, французским и английским. Но город так сильно нес на себе отпечаток Востока — Передней Азии! Узкими улочками, где царила оживленная деловая жизнь, домами в восточном стиле, пестрыми рынками он поразительно был схож с Занзибаром.

Однако именно немецкое в Яффе заставило Эмили вновь пуститься в странствия. Поскольку Тони, которая, собственно, не хотела уезжать так далеко, мешкала с перевозкой мебели из Германии, то новые соседи Эмили стали донимать ее расспросами, где же ее вещи — и вообще, откуда она приехала. Это был вопрос, который Эмили ненавидела больше всего, и она начала паковать чемоданы, как только появилась Тони с самым необходимым.

Иерусалим был следующей точкой на карте — в восьми часах езды в экипаже. Эмили надеялась, что поселится в этом древнем святом городе вместе с дочерьми, но это ей тоже не удалось. Вероятно, Иерусалим был для нее слишком велик, слишком ее подавлял; слишком диким ей показалось смешение христианства, иудейства и мусульманства. Возможно, ей чего-то недоставало. Во всяком случае, ее снова куда-то тянуло.

И вот Бейрут.

— Тебе здесь нравится, мама? — Тони подошла к ней, обняла ее и положила подбородок ей на плечо.

— Да, мама, правда, как ты считаешь? Мы останемся здесь? — Роза тоже прижалась к ней. — Может, и Саида скоро сюда переведут, тогда мы снова будем все вместе.

Эмили еще раз окинула город взглядом и прислушалась к себе.

Всякое место достаточно хорошо для меня. Я не ищу ничего, кроме мира и покоя.

Голоса муэдзинов умолкли. И теперь в городе начали звонить в колокола, и улыбка заиграла на губах Эмили.

От каждого из моих миров понемногу.

О том, что Халифа, султан Занзибара, умер два года назад, она узнала случайно. Точно так же, как и об отставке имперского канцлера Бисмарка, и еще о том, что Великобритания и Германская империя долго вели спор об отдельных областях Восточной Африки и наконец урегулировали свои интересы. Так же вскользь до нее дошло известие, что остров Гельголанд снова отошел к Германии, а за это британская корона получила Занзибар в протекторат.

Эмили больше не думала об этом; звезда ее Занзибара давно закатилась.

В свои почти сорок восемь Эмили была достаточно молода, чтобы начать готовиться к смерти. Даже если она больше ничего и не ждала от жизни.

Бейрут был хорошим местом, в котором было хорошо жить. Приветливый, оживленный город. Полный людей без корней — таких, как она, которых принесло сюда течением, и они остались на здешнем берегу. Хорошее место, чтобы читать, чтобы писать и давать уроки. И, возможно, для того, чтобы еще успеть стать хорошей христианкой.

Она держала в мыслях вопрос дочери и в конце концов согласно кивнула.

Бейрут никогда не станет для нее родиной. Но, возможно, станет местом, где она могла бы найти наконец покой.

По крайней мере, на какое-то время.

Гнетущая тишина витала над домом. Тяжелая тишина траура по любимому человеку.

— Как же она страдала. — Голос Розы был хриплым от слез, она рыдала со вчерашнего дня. Сжимая в руке влажный носовой платок, она показала на исписанные листы бумаги, разложенные перед ней, — записи матери. В них она рассказывала о своей жизни — обо всем пережитом, передуманном и перечувствованном на чужбине, о путешествии из Адена с Генрихом, о жизни до переезда из Дрездена в Берлин. А еще были письма к неназванной подруге на старую родину — Занзибар, и они были не просто рассказами, это был почти личный дневник. О его существовании дети Эмили не подозревали — до сегодняшнего полудня, и проникновенное чтение этих писем вызвало у них еще большие потоки слез.

— Смерть отца была для нее просто катастрофой, — тихо сказала Тони. — Как будто с ним она потеряла опору.

В раздумье она взялась за стопку старых фотографий, найденных среди вещей матери. Эмили в темном платье с кринолином сидит на стуле, сложив на коленях руки, печальные глаза смотрят куда-то вдаль.

Генрих в костюме, левой рукой он опирается на балюстраду, которая наполовину скрыта длинным занавесом. Несколько снимков Эмили в наряде занзибарской принцессы: в позе сидя и стоя и еще портрет.

— Посмотрите, какой испуганный у нее иногда взгляд. — Нежная беглая улыбка промелькнула по лицу Тони, когда она перевернула твердый картон. — Здесь она уже год как прожила в Германии.

— А вот здесь ты и Тони, — Роза протянула брату фотографию, на которой родители сидели рядом, на коленях у Эмили — хрупкий малыш Саид, а у Генриха — толстощекая Тони. Саид улыбнулся. Недавно он получил от Гамбургского сената разрешение добавить к фамилии отца имя деда, а одно из имен, полученных при крещении, удалил, и теперь его звали Рудольф Саид-Рюте.

— А это кто? — Он поднял портрет, чтобы сестры хорошо его рассмотрели. — В форме английского капитана…

Несколько секунд все трое молчали, и каждый точно знал, о чем думают остальные: должно быть, это капитан, на чьем корабле Эмили убежала с Занзибара.

Почти двенадцать лет Эмили Рюте прожила в Бейруте одна — после того как ее дочери одна за другой вернулись в Германию. Но на свадьбу каждой она приезжала, а потом еще много раз — на крестины всех своих шестерых внуков. Это дети настояли, чтобы она приехала в Европу до того, как разразится война. Сначала она жила у Розы в Бромберге под Данцигом, где служил зять-офицер. А когда с Маршалловых островов вернулась Тони, вышедшая замуж за колониального чиновника, Эмили по очереди жила то у нее, то у Розы, которая вместе с мужем и детьми переехала в Йену.

Она навещала также и Рудольфа — в Каире и в Люцерне. Рудольф оставил военную службу и служил поначалу генеральным инспектором железной дороги на востоке Египта, затем — советником в различных банках Швейцарии и в Лондоне. Еще в прошлом году Эмили встретилась с ним в Линдау на Бодензее, и вместе они отдыхали несколько дней. И, конечно, Берлин, всегда Берлин — он был промежуточным пунктом в поездках ее неугомонных детей.

Эмили Рюте вела деятельный образ жизни, подтверждение чему дети находили сейчас среди ее вещей: хурс , «Страж», миниатюрная книжечка с избранными сурами из Корана, спрятанная в коробочке чеканного золота с сапфиром по центру. Концертная программка из Адена, датированная 1867 годом, напечатанная на шелке, сопроводительное письмо было адресовано Ее королевскому высочеству принцессе Занзибара. Обломок какого-то фриза, к которому прилипли серо-зеленые крошки, скорей всего, остатки травинок и листочков.

И последним среди вещей матери они нашли шелковый мешочек, сшитый вручную — яркий восточный узор на нем был полувыцветшим. Рудольф потянул за плетеный шнурок и заглянул внутрь. Лицо у него вытянулось — лицо, так похожее на лицо его деда-султана. Он высыпал часть содержимого себе на ладонь и показал сестрам:

— Просто песок…

— Нет, не просто… Наверняка она захватила его с собой с Занзибара, — прошептала Роза. — Очень давно, если судить по мешочку. Скорее всего, тогда, когда уезжала с острова, чтобы выйти замуж за папу.

— Я думаю, он всегда был с ней, — пораженная, подала голос Тони. — Мне кажется, я несколько раз видела его в ее сумочке.

Словно вдруг онемев, они уставились на частичку родины, которую почти шестьдесят лет берегла их мать.

— Я считаю, что мы должны положить его ей в урну, — после долгого молчания предложил Рудольф и осторожно высыпал песок снова в мешочек, чтобы не пропала ни одна песчинка.

Тони взглянула на брата. Они не виделись очень давно. Муж Тони назвал его изменником родины, когда Рудольф в день объявления войны уехал в Швейцарию, а женитьбу Рюте-младшего на девушке из еврейской семьи он вообще ему так никогда и не простил. Лишь после ее развода Тони и Рудольф понемногу стали сближаться. Она слабо улыбнулась.

— Да, верно.

Они оба повернулись к Розе: но она смогла лишь согласно кивнуть — слезы опять потекли по ее лицу.

Рудольф аккуратно стянул концы шнурка и положил мешочек на стол.

Они опустили его в урну, в которой пепел Эмили Рюте нашел место последнего упокоения. В Гамбурге, на кладбище Ольсдорф.

Подле Генриха.

Эти строки Теодора Фонтане Шторма — который жил неподалеку от Эмили Рюте во время ее недолгого пребывания в Берлине, но которого она, скорее всего, так и не увидела, — можно прочитать на ее надгробии на гамбургском кладбище Ольсдорф под ее немецким именем и датами рождения и смерти, а над ними — оттиск с арабской печати, что означает: Салме, Принцесса Омана и Занзибара.

Надгробие, которое отражает жизнь личности, чей пепел покоится здесь.

Жизнь, какую не придумать ни одному сочинителю — ибо таких головокружительных поворотов, таких драматических, а порой и трагических приключений, которые Эмили Рюте уготовила жизнь между двумя мирами, между Востоком и Западом, между исламом и христианством, нельзя вообразить человеку и с самой буйной фантазией. Ее жизнь тесно переплетена с германской и британской историей колониальных притязаний. И — не в последнюю очередь — ее жизнь была озарена великой любовью, сумевшей преодолеть все неодолимые барьеры — и даже смерть.