Кэтрин Кингсли - Звук снега

Забывший о еде Рэндольф молчал, опустив свою златокудрую голову и сложив пальцы домиком. В отличие от Малколма, Рэндольф имел привычку обдумывать полученную информацию обстоятельно и не торопясь, но зато и сделанные им выводы почти всегда были правильными.

Наконец Рэндольф поднял голову и внимательно посмотрел на друга.

– Вот что я тебе скажу, Гай. Я считаю тебя рассудительным человеком. И ты всегда был таким, а знаю я тебя с тех пор, когда мы оба были еще мальчишками. В твоем здравомыслии я засомневался только единственный раз – когда ты решил жениться на Лидии. Но это особый случай, имеющий под собой известные смягчающие обстоятельства.

– Спасибо, конечно, что ты извиняешь меня за этот поступок. Но я совершил его вполне сознательно и несу за него полную ответственность, – сказал Гай. – Это касается и того, что происходит сейчас.

Рэн на мгновение задумался, затем с одобрением посмотрел на друга своими голубыми глазами.

– Это несомненно. Ты ни за что не оставил бы Майлза с кем-то, в ком не был бы уверен. Тем более учитывая неважное эмоциональное состояние мальчика, о котором ты только что рассказал.

– Безусловно, не оставил бы. Конечно же, в том, что касается Майлза, я ей полностью доверяю. Но я не это пытаюсь тебе объяснить, – с легким раздражением сказал Гай.

– Что же тогда? – спокойно спросил Рэн.

Гай взъерошил пальцами волосы, пытаясь отогнать воспоминания о Джоанне – о том, как она, заливаясь слезами, совершенно потерянная сидела с опущенной головой в детской, о том, как страшно закричала, узнав, каким образом погибла Лидия.

О боже! Эти образы преследовали его постоянно. Он вновь и вновь ощущал тепло ее мягкого тела, почти так же ясно как тогда, когда поддерживал ее у окна, ощущал аромат роз, который источала упавшая на его щеку прядь шелковистых волос. Он видел, как она, будто ребенок, забыв обо всем, плачет – всхлипывая, судорожно глотая воздух, хлюпая носом и растирая кулачками опухшие от слез глаза. Джоанна представала в его памяти трогательной, ранимой… и необыкновенно милой. Такой он видел ее позже, стоящей рядом с Майлзом и собакой, которую она тому подарила. Тогда Джоанна улыбалась так, будто десять раз отметила Рождество и получила лучшие подарки. Тогда он попросил у нее прощения, держа ее за руку и жалея о том, что надо уезжать. Интересно, что чувствовала в его присутствии она? Безусловно, Джоанна достаточно умна, чтобы понять смысл подаренного им стихотворения Донна. Но сможет ли она простить его хамское поведение? Хочется надеяться, что сможет. Но это только надежда.

Гай глубоко вздохнул.

– Я пытаюсь объяснить, что не доверяю себе самому, – ответил он наконец. – Я… я никогда не думал, что могу настолько запутаться в собственных чувствах.

– О! Кажется, я понял, – сказал Рэн. – Раз дела обстоят так, я полагаю, что тебе немедленно следует ехать в Вейкфилд. Здесь в таком состоянии ты ничего путного не сделаешь. И вообще, сейчас тебе гораздо важнее побыть с сыном, кстати, это нужно вам обоим, и разобраться, какие чувства ты на самом деле испытываешь к Джоанне ди Каппони. – Он одним глотком опустошил бокал. – Что тебе ни в коем случае не следует делать, так это оставаться в городе и изводить себя мыслями или пытаться спрятаться от проблем.

Какое-то время, уперев взгляд в стол, Гай размышлял над словами друга. Конечно, Рэн прав. В Лондоне он попусту тратит время. Сейчас его место в Вейкфилде рядом с Майлзом. С Майлзом и Джоанной. О боже, пора признать, что он ужасно скучает по ним обоим. Именно мысли о них мешают ему сосредоточиться на чем-то ином.

Решение было принято. Гай встал.

– Ты совершенно прав, – сказал он, бросая на стол салфетку. – Утром я еду в Вейкфилд.

Мыслями он уже был там и думал только о том, чтобы это поскорее стало реальностью.

– Вот, теперь я вижу настоящего Гая де Саллисса, которого знал всегда, – сказал Рэн, хлопнув друга по плечу, – твердого и решительного. Я позабочусь, чтобы здесь твой отъезд был воспринят нормально.

– Спасибо, друг. Я постоянно буду на связи.

– Рассчитываю на это, – сказал Рэн, направляясь к выходу.

Гай последовал за ним, думая о возвращении домой.

Вейкфилд-эбби.

17 февраля 1819 года

– Мило, как здорово ты нарисовал! – воскликнула Джоанна, взяв со стола подвинутый к ней мальчиком лист бумаги и внимательно разглядывая рисунок.

Удивляло и забавляло полное отсутствие определенных форм и сходства с чем-либо. Но, конечно же, это не имело никакого значения. Важно было то, что мальчик пытался выразить состояние своей души, и она у него явно начала выздоравливать.

Уже более месяца Майлз покрывал своими непонятными каракулями листок за листком, с такой энергией водя по ним кисточкой, будто задался целью изрисовать всю бумагу в доме. Джоанне и Маргарет приходилось тратить немало времени, чтобы очистить оставшиеся повсюду после его самовыражения следы краски.

Все началось вечером того дня, когда благодаря Боско случился прорыв в его поведении. Джоанна, сидя за столом, рисовала, а Майлз молча и вроде бы без особого интереса наблюдал. Это уже стало привычным, и она даже не предложила ему краски и бумагу, как безуспешно делала много раз ранее.

Углубившись в свои мысли, Джоанна смешивала кистью акварельные краски, добиваясь необычных оттенков, и резкими мазками наносила их на бумагу. О содержании будущего рисунка она не думала, скорее пыталась выразить цветом свои чувства. Интересно, может ли успокоить обычный лист бумаги с нанесенными на него красками? А развеселить? А рассердить? Чем дольше она рисовала, тем становилось интереснее.

Ранее Джоанна никогда не пыталась выразить себя таким образом. Она всегда старалась сосредоточиться на том, каким образом наносить краски, как лучше зафиксировать образ, старалась добиться правильного баланса цвета и соблюсти пропорции.

Такая философская живопись могла бы продолжаться сколь угодно долго, но неожиданно подошедший совсем близко Майлз ухватился за листок и потянул его к себе. Ей ничего не оставалось, как только улыбнуться, вручить мальчику кисточку и подвинуть к нему будущую картину.

С тех пор художественное творчество Майлза не прекращалось ни на день. Позавтракав, он незамедлительно хватался за бумагу и краски. Все его рисунки Джоанна рассматривала с большим вниманием, и каждый из них добавлял штришок к истории маленькой непростой жизни. Истории, которую невозможно было рассказать словами, но теперь понятную по рисункам. Это была грустная история, которая могла разбить сердце Джоанны, если бы она не видела, как счастлив Майлз от того, что нашел способ рассказать о себе миру.

«Молчаливое искусство скорее привлечет молчаливого ребенка», – вспомнила Джоанна свою мысль и порадовалась, что оказалась права.

Молчащий мир Мило был заполнен грозовыми разрядами. Джоанна ужаснулась, когда начала понимать, сколько обид и злости скопилось у него в душе, и в очередной раз возблагодарила Бога за то, что нашелся путь для выхода хотя бы части отрицательной энергии.

Примерно через две недели мальчик начал разговаривать короткими фразами.

Услышав его голос первый раз, Джоанна пришла в изумление.

– Джоджо! Еще бумаги, пожалуйста. Она кончилась.

Джоанна вздрогнула от неожиданности.

– Бумаги? Еще бумаги… – запинаясь повторила она. – Да, да. Конечно. Только подожди минуточку, малыш. У меня в спальне есть новая пачка.

Она увидела, как чистившая каминную решетку Маргарет подняла голову и смотрела на Майлза широко раскрытыми от изумления глазами. Ведь до сих пор Майлз произнес всего несколько слов, обращаясь к Боско, и для всего остального мира оставался нем.

«До сих пор. До сих пор», – в такт убыстрившимся ударам сердца мысленно повторяла Джоанна. Прибежав в спальню, она ненадолго остановилась, восстанавливая дыхание, затем достала из шкафчика упаковку рисовальной бумаги и вернулась в детскую.

При виде бумаги лицо Майлза озарилось по-детски искренней, милой улыбкой.

– Спасибо, Джоджо, – сказал он и тут же вновь начал рисовать.

Маргарет опустилась на диван и принялась молча вытирать повлажневшие глаза. Джоанна быстро подошла к окну и закрыла лицо руками, собирая все силы в кулак, чтобы не расплакаться. Только Боско, лежащий, как обычно под столом в своей излюбленной позе – положив хвост около ног Мило и высунув морду так, чтобы можно было видеть всю комнату, оставался таким же невозмутимым, как его хозяин.

Даже сейчас, по прошествии трех недель с того дня, когда она впервые услышала голос Мило, Джоанна стремилась не демонстрировать открыто свою реакцию на еще одну перемену в поведении мальчика, хотя ее, вне сомнения, можно было отнести в разряд важнейших. Если Джоанна чему-то и научилась за последнее время, то именно тому, что пользы можно ожидать лишь от тихой похвалы и ненавязчивого внимания – мальчик был очень стеснителен и в качестве самозащиты выработал в себе привычку избегать всего, что могло быть связано с сильными эмоциями.

Сегодня, разглядывая очередной рисунок Мило, Джоанна заметила, что мальчик время от времени поглядывает на нее вполне осознанно. Это навело ее на мысль, что, испытывая трудности с речью, Майлз, чтобы что-то сказать, пытается использовать руки вместо голоса. Отсюда и такое обилие рисунков.

– Как хорошо ты нарисовал, малыш, – выразила она восторг по поводу изображенных на листе голубых и зеленых завитушек. И вдруг будто что-то щелкнуло в голове. – О небо! – Джоанна еще раз посмотрела на рисунок, чувствуя, как быстрее забилось сердце от волнения. – Послушай, Мило, а не твой ли пони здесь нарисован? – спросила она, внимательно приглядываясь к жирному коричневому шару, имеющему нечто напоминающее четыре ноги, а также два маленьких выступа сверху, которые при определенной фантазии можно было идентифицировать как уши.

Майлз улыбнулся и решительно кивнул.

– Пампкин, – сказал он. – Пампкин в своем загончике. Ждет меня.

– Ну, конечно же, Пампкин. Не пойму, как я сразу его не узнала.

Хотелось прыгать и кричать от радости – наконец-то Майлз нарисовал что-то, относящееся к реальной жизни! Но Джоанна, разумеется, этого не сделала.

– Давай-ка отложим рисунки и приберемся, – спокойно сказала она. – Тогда мы сможем пойти на конюшню, и ты покатаешься на Пампкине. Тумсби подготовит лошадку, раз уж ты ее нарисовал.

Майлз поспешно согласился. Ему никогда не удавалось пойти в конюшню пораньше, как хотелось. Из-за этого катание на Пампкине превратилось в главное и самое ожидаемое событие дня, что Джоанне не очень нравилось.

О, если бы появилась возможность рассказать Гаю о том, как улучшилось состояние Майлза, а еще лучше – показать. Джоанна зажмурилась.

Гай… Она постоянно думала о нем, и избавиться от этого наваждения было невозможно. Даже когда Джоанна спала, он постоянно вторгался в ее тревожные сновидения.

Как могло случиться, что она потеряла контроль над собой? До сих пор никто и ничто не могло овладеть ее мыслями и желаниями до такой степени. Разве что живопись. Но только не мужчина. Хотя был еще один мужчина, мысли о котором не оставляли ее ни на минуту, – Майлз. Но он – сын Гая, мысли об одном неизбежно вызывали воспоминания о другом, и наоборот. Круг замкнулся – в ее сознании они, будто сиамские близнецы, нераздельно были связаны друг с другом.

Джоанна собрала краски в предназначенный для них ящичек и принялась аккуратно укладывать рисунки, сделанные после обеда Майлзом. Мысли по-прежнему были далеко – она без особого успеха пыталась отделаться от образа Гая, сидящего у окна и улыбающегося ей в рождественскую ночь. Чем сильнее Джоанна старалась отогнать это воспоминание, тем больше деталей всплывало в памяти.

Взъерошенные волосы. Рубашка с распахнутым воротом – уже потом она поняла, что «носовой платок», который он ей дал, на самом деле был его шейным платком. Не удивительно, что от этого платка так хорошо пахло. А улыбка Гривза! Разве можно забыть теплый свет в глазах Гая и складочки, появлявшиеся у уголках губ. Она видела его улыбку всего несколько раз. Самая очаровательная в тот момент – когда он наблюдал за своим сыном, впервые увидевшим Боско. Тогда в лице лорда было столько нежности, столько сопереживания, что сердце и сейчас сжималось при воспоминании об этом.

Прошло почти восемь недель, и надо признать, что Джоанна успела соскучиться по Гаю. Но главная проблема была не в этом, а в том, что она совершенно не знала, что делать, когда он вернется. Необходимо было найти способ оттолкнуть его от себя. Но как это сделать, если она не в состоянии отогнать даже воспоминания? В памяти вновь всплыло чувство надежности, которое она испытала, когда прижималась к его груди. А хитрая память тут же добавила к этому силу его рук, скользящих по ее плечам, и тепло дыхания, от которого щекотно зашевелилась прядка волос за ухом.

Но выбора не было – в память о Лидии собственные чувства Джоанны должны отойти на второй план! Все правильно. Вот только щемило в груди и не давало покоя полуосознанное, почти мистическое желание такой силы, какой она раньше и представить не могла. Что делать с этим?