Он открыл высокую белую дверь в мои апартаменты и со словами «скоро позвонят к обеду» и легким поклоном удалился.

Это была просторная светлая комната с большим окном. Почти весь пол занимал широкий восточный ковер. Массивная антикварная мебель и дорогие обои придавали ей роскошный вид. Белая кровать в специальной нише была убрана шелковым покрывалом бледно-голубого цвета; стол в центре комнаты, прямо под граненой люстрой, покрывала толстая парчовая скатерть. В Ноннберге у нас не было ни ковров, ни шелка, ни парчи, зато на стенах висели старинные иконы с изображениями Господа, Мадонны и всех святых. У каждой двери стояла оловянная, серебряная или глиняная кружка со святой водой. В этой комнате я не нашла ничего подобного. Возле кровати стоял простенький табурет, на котором лежали моя потертая сумочка и горемычная шляпка; гитара стояла рядом и чувствовали они себя здесь такими же чужими, как и я. Присев на табурет, я положила их на колени и так сидела, чувствуя себя абсолютно несчастной, всеми покинутой, пока необычный сильный звук не поднял меня на ноги: звонили к обеду.

Чуть позже мы все опять встретились в столовой. Во главе стола восседал капитан. Дети сидели по обеим сторонам от него, а место напротив занимала женщина средних лет. Я села слева от нее, справа — крошка Мартина. Как я узнала, это была баронесса Матильда — домоправительница, руководившая домашним хозяйством. К ней обращались тепло и приветливо, как к хорошему другу. Ее манера держаться дышала изяществом и чем-то напомнила мне цветок лаванды.

Час, проведенный с семьей в столовой, породил во мне массу вопросов, добавившихся к тем, что уже переполняли меня. Зачем такое количество серебряной и хрустальной посуды? Почему дворецкий носит дома перчатки? Почему он все время держит левую руку за спиной? (Может быть, в перчатке дырка?) Зачем баронесса звонит в звонок всякий раз, когда ей нужен Ганс? Почему она просто не позовет его, раз он все равно ждет за дверью? И много, много подобного.

После обеда мне объявили, что вечером я свободна и могу заняться распаковкой вещей и обустройством.

Распаковка заняла не более пяти минут. Зубная щетка, кое-что из нижнего белья, коричневое вельветовое платье, своим видом больше напоминавшее мешок, и дюжина книг были быстро разложены по своим местам. Сумочку и шляпку я поместила в самый темный угол огромного гардероба. Новый Завет и Устав Ордена Святого Бенедикта вместе с маленьким крестиком положила на ночной столик.

Закончив все, я подошла к окну. В багровом свете заходящего солнца предо мной раскинулся огромный парк с газонами, лужайками, рощами деревьев. А чуть дальше, на бледном фоне вечернего неба, отчетливо вырисовывался профиль моей любимой горы Унтерсберг, круто вздымавшейся вверх. Именно такой мы каждый день видели ее из Ноннберга.

Ее вид придал мне уверенность. Если ты — дитя гор, ты принадлежишь им. Они нужны тебе. Горы становятся твоими верными хранителями. Если у тебя нет возможности всегда жить на их величественных вершинах, если ты попал в беду, — ты хочешь хотя бы смотреть на них. Человек, три тысячи лет назад написавший: «Подниму глаза на горы, и они помогут мне», безусловно, знал это. Даже когда Господь наш, уставший и изнуренный, хотел побеседовать наедине со своим Отцом, он взошел на гору.

Словно маленькая школьница, я сделала календарик, на котором были отмечены двести пятьдесят дней, которые мне предстояло провести в этом доме. Один был уже вычеркнут. Последнее, о чем теперь подумалось: когда будет зачеркнуто все, — я не останусь здесь. Я только временно отпущена.

Глава II

БЫЛОЕ ВЕЛИКОЛЕПИЕ

Несколько дней я провела, стараясь приспособиться к новым условиям. Все — абсолютно все — в этом доме было для меня непривычно. Здесь приходилось общаться со многими, совершенно не похожими друг на друга людьми: барон и его дети, баронесса Матильда и целый штат слуг, возглавляемый дворецким Гансом. На кухне царствовала Рези — полная добродушная главная кухарка. В молодости она работала на английском пароходе, успела побывать в Австралии и Индии и иногда по вечерам рассказывала маленькой посудомойке Мэриндл страшные истории о пиратах и людоедах, послушать которые на кухню обычно приходили садовник Пепи и горничные — Польди и Лизи. Даже Ганс предпочитал чистить серебро на кухне потому что «там было как-то светлее». В общем, истории Рези пользовались известной популярностью среди слуг, и их старались не пропустить.

Только Франц никогда не показывался на кухне. Дикие рассказы Рези не доставляли ему удовольствия. Он был ординарцем капитана, когда тот служил на флоте, и мог бы сам рассказать массу историй о подводных лодках и торпедах, но никогда не делал этого, так как считал, что они слишком хороши для неискушенного кухонного персонала.

Франц тоже жил на вилле вместе с семьей. А так как капитану больше не требовался ординарец, ему нашлась работа по хозяйству. Похоже, он приспособился к этой перемене лучше, чем его бывший командир. Но то и дело можно было видеть как вечером, закончив дела, капитан вместе с его бывшим ординарцем раскуривают трубки, предаваясь воспоминаниям о былых днях службы в военно-морском флоте.

Семьи и слуги, вместе насчитывающие около двадцати человек, жили в большом старом доме со множеством комнат, прихожих, коридоров, окон, балконов. А в комнатах — масса странных и непонятных вещей, которые я никогда раньше не видела.

На третий день после моего приезда барон уехал на охоту в Венгрию. В этот же вечер баронесса Матильда сказала мне за ужином:

— Когда дети будут в постелях, не зайдете ли вы в мою комнату?

Я согласилась и сразу же стала припоминать все, чем могла поинтересоваться: о детях, доме, возможно, о капитане.

— Входите и чувствуйте себя как дома, — услышала я высокий, мягкий голос баронессы, спустя некоторое время, постучав в ее дверь.

Я вошла, но что-то мешало почувствовать себя в домашней обстановке — что-то, наполнявшее комнату. Что это было? Мгновением позже я поняла — кружева. Кружевные занавески широкими складками ниспадали на окна. Кровать была накрыта широким белым покрывалом с кружевами. Белая кружевная скатерть покрывала туалетный столик с большим зеркалом в серебряной оправе и множеством мелких бутылочек и флакончиков. Даже красивая мягкая подушка, на которой отдыхала баронесса, была украшена желтыми кружевами, образовывавшими своеобразный ореол вокруг ее головы. Мое огрубевшее сердце альпинистки сжалось при виде такой женственности. Я невольно остановилась в дверях.

— Не присядете ли, моя дорогая? — мягко произнесла баронесса. Вокруг ее шеи была повязана широкая черная вельветовая лента. Рядом с шезлонгом, на небольшом столике из черного дерева лежал серебряный поднос. Баронесса сняла с него хрустальный графин, вытащила серебряную затычку и наполнила золотистым вином два красивых бокала. Потом положила мне на колени чудной формы тарелку с разными сладостями и сказала:

— Берите, не стесняйтесь.

И, подняв бокал, тепло продолжила:

— Добро пожаловать, и пусть у вас никогда не будет преемника.

Я сразу поняла смысл этих слов: она желала мне остаться на этом месте до тех пор, пока дети не подрастут так, что учительница им не понадобится. Это было очень приятно, и я оживилась, почувствовав расположение к баронессе.

Никогда в жизни я не была избалована конфетами и пирожными. Вид этих сладостей развязал мне язык, и вопросы полились, как из ведра. Улыбаясь, баронесса с удивительным терпением давала ответы на бесконечные зачем и почему, пока я, наконец, не спросила:

— Вот чего я не могу понять. Почему капитан с его замечательными детьми, прекрасным домом и кучей денег, на которые все можно купить, вовсе не производит впечатление счастливого человека?

Улыбка растаяла на лице моей собеседницы, она грустно повторила:

— Куча денег, на которые все можно купить — как этого мало! О, этот человек потерял несравненно больше!

Баронесса в отчаяньи обратила глаза на золотое сияние лампы. Я почувствовала себя неловко: наверное, не нужно было спрашивать об этом. Теперь, вероятно, оставалось пожелать спокойной ночи и отправляться спать. Я беспокойно заерзала в кресле. Баронесса, казалось, очнулась от глубокой задумчивости. Она снова повернулась ко мне и мягко сказала:

— Нет, не уходите, мое дорогое дитя. Я, пожалуй, расскажу вам эту историю. Капитана не всегда легко понять и, может быть, это окажется для вас ключом к пониманию многих событий в будущем.

И я услышала очень необычную историю. Капитан фон Трапп родился и вырос на море, так как его отец тоже был офицером военно-морского флота. Свою первую боевую награду он получил в восемнадцать лет за участие в подавлении восстания Боксеров в Китае. Капитан был одним из первых, кто понял огромную важность подводной лодки в современной войне. Он подал рапорт с просьбой о переводе в Фиуме, где в это время для всей Европы производились торпеды, тогда лишь недавно изобретенные. Этот перевод решил всю его жизнь. Он был назначен командиром одной из первых подводных лодок, поступивших на вооружение австрийского военно-морского флота.

Молодая леди, крестившая субмарину, была внучкой Роберта Уайтхеда, изобретателя торпеды и владельца завода по их производству. Когда подлодку окрестили, сердце ее командира было покорено. Эта девушка обладала сказочным сочетанием удивительной красоты, обаятельного характера и огромного приданого. Скоро они поженились. В Поле молодые супруги поставили роскошную виллу с окнами на голубое море и были очень счастливы.

Начало первой мировой войны положило конец этому счастью. Мирное население было эвакуировано из Полы. Капитан отправил молодую жену с двумя маленькими детьми в имение ее матери в австрийских Альпах и вернулся к подводной лодке, неожиданно из увлечения превратившейся для него в предмет жестокой профессии.

Он скоро понял, что первые субмарины — не более, чем просто опытные экземпляры. Выхлопные газы в них подавались прямо во внутренние отсеки, отравляя экипаж. Перископ не опускался и не поднимался, лодке приходилось все время нести его на себе. Но и на такой посудине капитан фон Трапп творил чудеса. Он патрулировал прибрежные районы Адриатического моря, нападал на конвои судов противника и скоро очистил родные воды от вражеских кораблей. Грудь его покрылась орденами во главе с высшей наградой Австрии — крестом императрицы Марии-Терезии. Я узнала, что этот крест — самая высокая награда, которую может получить австрийский офицер во время войны — была учреждена императрицей за действия исключительной личной храбрости и мужества, предпринятые на свой страх и риск. Иногда даже вопреки приказам. Это означало, что в случае, если эти действия оказывались успешными, человек, совершивший их, одновременно получал крест Марии-Терезии и автоматически дворянский титул. Если же нет — его предавали военному суду.

Георг фон Трапп стал легендарной личностью даже среди бывалых фронтовиков, прошедших войну и успевших не раз понюхать порох. К этому времени у него уже было пятеро детей. Друзья говорили, что к концу войны он непременно должен стать адмиралом. Его не только уважали, но и любили… Но неожиданно все обернулось совсем по-другому. Австрия потерпела поражение в войне и полностью лишилась выходов к морю. Гордого Императорского Военно-Морского флота больше не существовало. В расцвете лет, в зените славы, барон был словно отметен в сторону дьявольским ураганом. Он стал капитаном без корабля, что для него было равнозначно телу без сердца.

Только жена, преданный друг и королева его сердца, поддерживала в нем интерес к жизни. Потом эпидемия скарлатины унесла ее. Одна половина его жизни умерла вместе с флотом. Вторую он похоронил с женой.

— Национальный австрийский герой, которого боготворила молодежь, превратился в молчаливого замкнутого человека с пустым взглядом, — рассказывала баронесса. — Он купил эту виллу, где ничто не напоминало о прошлом, и из имения, которое раньше было привычным местом его счастья, перевез детей сюда. Стал нервным и беспокойным. Он пытался снова вернуться в море. Основал Компанию морских перевозок. Потом занялся коммерцией лесоматериалов, которую вскоре оставил, чтобы попытаться организовать какое-то дело с судами на Дунае. Путешествует, часто уезжает в длительные поездки на охоту. Он постоянно пробует себя то в одном, то в другом деле, но ни одно из них не приходится ему по сердцу.

— А как же дети? — спросила я.

— О, это самая грустная часть истории, — тяжело вздохнула баронесса. — Детей он любит больше всего на свете. Он обеспечил их всем, что можно купить. Набрал целый штат слуг, пригласил одну гувернантку для старшей дочери, другую — для младших девочек, няню для крошки Мартины и персональную учительницу для Марии. Все это было до вас. Какая была жалость! Учительницы не ладили друг с другом и часто сменялись. Все они приходили только чтобы получить место. А он понемногу отдалялся от детей. По-видимому, они слишком напоминали ему их мать. Он никогда долго не остается дома. Неожиданно появляется, засыпает детей подарками, но вскоре вновь теряет покой и опять куда-то уезжает. Родственники уговаривают его подумать о новой женитьбе — о новой матери для детей.