Элизабет Макнейл - 9 1/2 недель

Первый раз, когда мы были с ним в постели, он держал руки за моим затылком. Это мне понравилось. Он тоже мне очень понравился. Он был необычен, преисполнен романтики, странен и блестящ, говорил он об очень интересных вещах. И дал мне огромное наслаждение.

Во второй раз он поднял платок, который я, раздеваясь, бросила на пол, улыбнулся и сказал:

– Хочешь, я завяжу тебе глаза?

Со мной никто никогда так не поступал в постели. Это мне тоже понравилось. И он сам понравился еще больше, чем в первый раз, понравился до такой степени, что уже после всего, чистя зубы, я все время улыбалась своему отражению в зеркале: я и вправду нашла чудесного любовника.

В третий раз я получила от него многократный оргазм. Я уже больше не могла – он вышел из меня десятый раз, – и я услышала свой собственный голос, который, как бы паря над постелью, умолял его продолжить. Тогда он взял меня снова.

Я начала влюбляться.

В четвертый раз, когда я была так возбуждена, что не могла больше ни о чем думать, он снова воспользовался моим платком, чтобы связать мне руки. В то же утро он прислал мне на работу тринадцать роз.

* * *

Воскресенье. Май близится к концу. Я провожу вторую половину дня с подругой, которая недавно ушла с нашей работы. К нашему великому удивлению, видеться мы в последние месяцы стали чаще, чем в то время, когда работали вместе. Она живет в центре, и рядом с ней есть ярмарка. Мы гуляем, болтаем, бродим туда-сюда, завтракаем. Она покупает себе хорошенькую серебряную коробочку в отделе, где продают старую одежду, разрозненные книги, огромные картины, изображающие грустных женщин (их розовые губы обведены по краям акриловой краской) и множество других вещей, которые принято называть «антиквариатом».

Вдруг я подумала, не стоит ли мне вернуться к прилавку, на котором я видела кружевной шарф. Подруге моей он показался «невзрачным» и «грязным».

– Я знаю, что он грязный, – говорю я, повышая голос, чтобы она меня услышала в уличном шуме. – Но представь, каким он станет, когда я его постираю и выглажу!

Она оборачивается, прикладывает правую руку к уху и показывает мне на женщину в мужском костюме, которая увлеченно рассматривает старые барабаны.

– Представь себе его чистым и глаженым. Я и вправду считаю, что это хорошая покупка.

– Тогда возвращайся немедленно. Иначе его купит кто-нибудь другой, и пока ты будешь разговаривать с продавщицей, он уже будет выстиран и выглажен.

Я с досадой гляжу на какого-то человека позади себя и пробую догнать подругу, которая не стала меня ждать. Но с места мне не сойти. Медленное, ленивое движение толпы прекратилось, она неподвижна. Как раз передо мной трое малышей лет около шести облизывают тающее итальянское мороженое. Около прилавков к барабанщику присоединяется какой-то гитарист.

– Это ярмарка под открытым небом первая нынешней весной, – говорит кто-то слева мне на ухо. Я думаю, что нужно пойти и купить этот шарф.

Сияет солнце. Воздух еще не очень прогрелся, скорее, он пахнет теплом. Небо сияет и воздух чист, как над каким-нибудь городишкой в Миннесоте. Мальчик, который стоит передо мной, должно быть, попробовал мороженое у всех своих приятелей. Очень приятное весеннее настроение.

«Я знаю, что шарф невзрачный, – думаю я. – Но это все же хорошая работа, и за четыре доллара… Столько стоит билет в кино. Думаю, что я куплю его».

Но двинуться с места уже просто невозможно.

Передо мной стоит мужчина, он улыбается мне, я – ему. Он без темных очков, волосы падают ему на лоб. Когда он говорит (и еще больше, когда он улыбается), лицо его просто интересно. Я думаю, что он, скорее всего, не слишком фотогеничен, особенно если примет серьезный вид. На нем немного потертая розовая рубашка с закатанными до локтя рукавами и широкие брюки цвета хаки (по крайней мере, это не гомосексуалист: те всегда носят узкие брюки), теннисные туфли, но носков нет.

– Я вас провожу, – говорит он. – Найдете вы в конце концов свою подругу. В двух-трех кварталах отсюда народу меньше. Конечно, она могла уйти, но…

– Нет, – говорю я ему. – Она живет недалеко отсюда.

Он прокладывает дорогу в толпе и кричит мне через плечо:

– И я тоже! Меня зовут…

* * *

Сегодня четверг. В воскресенье и понедельник мы обедали в городе. Во вторник – у меня, в среду были на вечеринке у одной из моих сотрудниц, где нам подавали колбасу и копчености от Зейбара. Но сегодня вечером он приготовил обед у себя дома. Пока он режет салат, мы болтаем на кухне. Он не захотел, чтобы я ему помогла, налил мне стакан вина и стал спрашивать, есть ли у меня братья и сестры. Вдруг зазвонил телефон.

– Сегодня вечером? Нет, нет, это меня не устраивает. Это идиотство подождет до завтра.

Потом он долго молчит, строит гримасу, качает головой и наконец взрывается:

– Вот дерьмо! Ну ладно, приходи скорее, только ненадолго, я занят сегодня…

– Ну, мерзкий тип! – ворчит он, и вид у него раздосадованный и огорченный:

– Я хотел, чтобы он оставил меня в покое. Он неплохой парень, мы иногда вместе пропускаем по стаканчику… Но у нас нет ничего общего, разве что в теннис мы играем в одном клубе и ишачим в одном заведении. Он часто затягивает работу, а потом ему приходится брать ее домой. Он зайдет в восемь часов. Вечно одна и та же история: работа, которую он должен был сделать две недели назад, не сделана, и он паникует. Я в самом деле очень огорчен. Мы пойдем в спальню, а ты можешь остаться здесь и посмотреть телевизор.

– Я предпочитаю вернуться домой, – говорю я ему.

– Вот этого я и боялся! Нет. Останься. Мы сейчас поедим, а потом ты постараешься убить время, час или два. Позвони матери, какой-нибудь подруге. У нас впереди будет еще целая ночь. Он точно уйдет до десяти часов. Хорошо?

– Я никогда не звоню матери, чтобы «убить время». Впрочем, сама идея убивать время мне отвратительна. Два часа… Если бы у меня с собой были хотя бы мои бумаги…

– Ну, тогда разберись вот с этим, – говорит он, протягивая мне портфель с таким услужливым видом, что я начинаю хохотать.

– Хорошо. Найду себе что-нибудь почитать. Но в спальню пойду я. Не хочу, чтобы твой приятель знал, что я здесь. Если он не уйдет в десять часов, я явлюсь к вам, накинув на голову простыню, верхом на метле и буду делать непристойные движения.

– Гениально!

Вид у него очень довольный.

– Я все же перенесу телевизор в спальню на тот случай, если тебе станет скучно. А после обеда схожу и куплю в киоске журналы, чтобы ты смогла посмотреть, какие непристойные жесты ты забыла…

– Большое спасибо…

Он строит гримасу.

После бифштекса и салата, мы пьем кофе в гостиной, сидя рядом на мягком диване, обитом голубой хлопчатой материей, не новой и вытершейся на углах.

– Как ты варишь кофе? – спрашиваю я.

– Как варю кофе? – озадаченно спрашивает он. – Просто. Пользуюсь кофеваркой. Это нормально, по-моему?

– Послушай, я готова отказаться от журналов, если ты мне достанешь вон того Жида в белой блестящей обложке, там, наверху на полке, слева. Я обратила на него внимание, когда мы ели. Я всегда находила, что он непристоен.

Но когда он достает Жида, оказывается, что он на французском. А Кафка, который упал на пол, пока он доставал Жида, на немецком.

– Ничего, – говорю я. – У тебя нет, случайно, Сердечных горестей Белинды? Или лучше даже Страстей в бурную ночь?

– Я очень огорчен, – отвечает он. – Я не думаю, что…

Его огорчение, стеснительный тон еще больше выводят меня из себя.

– Тогда, пожалуйста. Войну и мир в том, помнишь, прелестном и тонком переводе на японский…

Он кладет книги, которые держал в руках, и обнимает меня:

– Кошечка моя…

– Мне кажется, – говорю я самым неприятным голосом, – что называть меня «кошечкой» еще рановато. В конце концов, мы знакомы всего девяносто шесть часов…

Он прижимает меня к себе.

– Послушай, – говорит он, – я вправду очень огорчен. Я вижу, что получилось очень нехорошо. Сейчас я отменю это…

Но в ту минуту, когда он собирается снять трубку, я начинаю чувствовать себя смешной. Я откашливаюсь, сглатываю слюну и говорю ему:

– Пусть все будет как есть. Я вполне могу часа два почитать газету, а если ты дашь мне бумаги, то я напишу письмо, которое должна была отправить несколько месяцев тому назад. По крайней мере, совесть будет чиста. Мне нужна еще авторучка.

Он явно испытывает облегчение, идет к большому дубовому секретеру, который стоит в другом конце комнаты, достает оттуда несколько листов кремовой очень тонкой бумаги, и вынимает авторучку из внутреннего кармана пиджака. Потом переносит в спальню телевизор.

– Надеюсь, что ты не сердишься. Это больше не повторится.

В ту минуту я еще не знала, до какой степени он сдержит слово.

Когда звонит внутренний телефон, я уже лежу на его кровати, опершись спиной о подушку, подняв колени и держа в руке авторучку, тяжелую и приятную на ощупь. Я слышу, как мужчины здороваются, но когда они начинают спорить, не могу разобрать ни слова.

Я пишу письмо («…я встретила этого парня несколько дней тому назад, начало приятное, он ничем не похож на Джерри, который теперь совершенно влюблен в Хэрриет, ты помнишь его…»), бегло просматриваю Таймс и читаю в Пост свой гороскоп: «Вы слишком легко пренебрегаете теориями, потому что в них не верите… Утренние часы лучше посвятить неотложным покупкам…»

«Хотела бы я хоть раз в жизни понять свой гороскоп», – подумала я.

За те несколько часов, которые я провела с этим человеком, я не успела рассмотреть его спальню. Теперь я вижу, что и рассматривать-то нечего. Комната очень большая, с очень высоким потолком. Пол покрыт тем же серым ковролином, что передняя и гостиная. Стены белые и совершенно голые. Кровать хотя и огромная, но в подобном окружении кажется маленькой. Простыни белые и свежевыглаженные, как в понедельник: значит, он так часто меняет простыни? Одеяла серые, а покрывала нет. Слева от кровати два высоких окна, на них – белые бамбуковые шторы. С одной стороны кровати стул, на котором сейчас стоит телевизор, с другой – тумбочка из того же дерева, что и кровать. На тумбочке лампа под белым абажуром, подставка белая с синим, похожая на китайскую вазу, лампочка 75-ваттная. Лампа очень изящная, но я думаю, что свои немецкие и французские книжки этот тип читает не здесь: лампочка для этого нужна сильнее. На кровати две или три подушки, специальный светильник. Почему он лишает себя такого удовольствия?

Я спрашиваю себя, что он подумал бы о моей спальне. Она, по крайней мере, в два раза меньше. Я с двумя подружками покрасила ее в нежно-персиковый цвет, эту краску я повсюду искала три месяца. И оно того стоило. Что он подумал бы о моем покрывале в цветочек (занавески, простыни и наволочки подобраны в тон), о трех рваных греческих одеялах, о безделушках, привезенных из путешествий, которые в огромном количестве стоят повсюду – на туалетном столике, на секретере, на книжных полках. Что бы он подумал о стопках писем, журналов, книг, которые валяются по обеим сторонам кровати, о трех пустых чашках из-под кофе, пепельницах, до краев наполненных окурками, о грязном белье, напиханном в наволочку в углу, об открытках с Аль Пачино и Джеком Никольсоном, которые я засунула под раму зеркала над столом, о фотографиях – с одной широко улыбаются мои родители, а на другой снята я с четырехлетним двоюродным братцем на Кони-Айленде. Уж не говоря о видах норвежских фьордов, присланном мне одним приятелем, или сицилийской часовни, которая привела меня в полное восхищение два года назад и обложках Нью-Йоркера, которые я отдала окантовать, и о картах всех стран, в которых я побывала (с городами, обведенными красным кружком), и особенно о самом любимом сувенире: заляпанном ресторанном меню, оправленном в красивую серебряную раму. Это меню от Люхова, первого нью-йоркского ресторана, куда ступила моя нога двенадцать лет назад.

Спальня этого человека, – думаю я, – как-то уж слишком обычна для того, чтобы я могла ее назвать действительно обычной. Если отнестись к ней благожелательно, ее можно назвать строгой, а если отнестись критически, то снобистской; честно сказать, она скорее всего скучна. Во всяком случае, ничего «интимного» в ней нет. Он что, не знает, что люди вешают на стены? С его профессией он мог бы легко позволить себе купить несколько красивых репродукций; а за те деньги, которых, должно быть, стоила ему ужасная картина в гостиной, он мог бы покрыть все стены сусальным золотом.

Голоса мужчин теперь звучат громче. Уже почти девять часов.

Я встаю, подхожу к комоду; на его ящиках медные ручки, а на дереве вырезаны завитушки. Рядом стоит длинный узкий стол в стиле Парсон, а на нем лампа, в точности такая, что стоит у кровати, и стопки профессиональных журналов. Потом шкаф. Очень большой, двустворчатый. Правая створка скрипит, когда я ее отворяю. Я застываю на месте, затаив дыхание. Голос гостя стал почти жалобным. Его же голос по-прежнему тих, но тверд. Я сама себе кажусь не в меру любопытной девчонкой, да так оно и есть.