В свободное время я часто езжу в Бостон: записалась на курсы психодрамы. Поначалу они показались мне такими странными! Двадцать незнакомых человек, двадцать совершенно разных личностей, разыгрывают свои сокровенные переживания на старом складе где-то на Северной верфи. Во всяком случае, пытаются разыгрывать. Лично для меня в этих курсах объединились мои давние интересы к театру и к современным методам психотерапии, две области, которые до сих пор не удавалось изучить настолько, насколько хотелось бы. Должна признаться, что к концу курса сохранился в основном интерес к театру, но Айра Вудз (преподавательница психодрамы) сказала, это потому, что меня смущают возможные последствия, а психодрама выдает мои «сокровенные переживания». Может, я немного спятила, но я записалась еще на два театральных курса: на сценографию здесь, в Стоутоне (колледж позволил мне посещать занятия бесплатно), и на основы актерского мастерства в Бостоне, которые преподает чудный, совершенно сумасшедший человек по имени Редъярд Льюис.

Мне было очень полезно оказаться в Бостоне. Это, конечно, не Нью-Йорк, но все-таки больше похоже на «реальный мир», чем Стоутон. И вообще в Бостоне я познакомилась с кучей хороших людей и даже обзавелась настоящими друзьями, хотя их и не много, потому что в основном это студенты-актеры, и притом совершенно чокнутые. Но я познакомилась кое с кем и помимо курсов. Люди эти совершенно разные. Так, среди них есть очень красивая женщина из Сенегала, работающая в магазине диетических продуктов, и пятидесятитрехлетний юрисконсульт корпорации, который в полном одиночестве живет в фантастическом пентхаусе, составляет гороскопы и знает все, что можно знать о «Комеди Франсез».

Между прочим, я получила великолепные отзывы на свою дипломную работу, в чем и твоя немалая заслуга. Некоторые из рецензентов даже советовали мне опубликовать работу, но я решила оставить писательские лавры Энн. Я все равно не представляю, кто захотел бы это печатать, но, конечно, прямо бальзам на сердце, когда слышишь от посторонних людей, что такое вполне возможно.

Старания Энн постепенно приносят свои плоды. «Нью-Йоркер» купил у нее три рассказа, все в один день. Не знаю, когда они выйдут, но, когда бы ни вышли, я решила, что не стану читать. Как я сказала ей недавно, мне хочется увидеть ее настоящее лицо, прежде чем изучать ее маски. По меньшей мере один издатель написал ей и спросил, не сочиняет ли она роман, хотя даже не читал еще ее рассказов. Он только слышал о них от кого-то из редакторов «Нью-Йоркера». Я уверена, Энн на пути к успеху. Интересно, как это на ней отразится. Когда Энн была просто нью-йоркской девчонкой, она не сомневалась, что весь мир ляжет к ее ногам, но потом был колледж, душевная травма, связанная с тем, что ее отец обогащался за счет государственных сиротских приютов, затем она вышла замуж за такого странного парня, как Хью, обзавелась семьей – все это вместе вынудило ее позабыть о девичьих мечтах. Но мне кажется, что успех вернет Энн молодость. И еще, похоже, у нее завязались серьезные отношения с одним человеком, который торгует бумагой для принтеров. Я, как обычно, разъярилась, когда она рассказала мне о нем, главным образом потому, что они познакомились через раздел «Знакомства» в каком-то журнале. По-моему, знакомиться таким способом просто унизительно и опасно, однако разного рода странности в случае с Энн работают. Я невольно восхитилась ее храбростью – я бы лично побоялась встречаться с кем-то по объявлению: только номер абонента и три строчки о том, какой он одинокий и прекрасный. Но Энн рискнула. Она вроде бы совершенно счастлива с этим новым ухажером. Они планируют поездку в Европу – морем, потому что ее друг боится летать. Я пока еще его не видела, думаю, если он продержится полгода, тогда познакомлюсь с ним.

Кит нисколько не изменился. Для меня он весь прошлый год был надежным прибежищем: всегда на месте, всегда рядом. Мы с ним всерьез занялись ремонтом его дома. Получив страховку после смерти папы, Кит выкупил ферму, которую до того арендовал. Я сама десять дней проползала на четвереньках, отскребая старые деревянные половицы. Вот где трудотерапия! К тому времени, когда я обнаружила, что эти темные ореховые доски на самом деле ярко-желтая сосна, у меня в голове не осталось ни единой мысли. Кит проявил себя хорошим братом и другом. И мне было очень приятно снова увидеть его таким, каким он был раньше. Остроумным, веселым, мудрым, как сова, и самым преданным человеком на свете.

Сэмми продолжает свой марш-бросок к президентскому креслу. Он теперь первокурсник в Гарварде и, подозреваю, сущее для них наказание. Он такой красавец! В него даже влюбился греческий православный священник! Сейчас трудно сказать, во что именно верит Сэмми. Мне кажется, он теперь слишком много знает, чтобы верить во Всеобщую Справедливость; теперь он говорит о Достойном Шансе на Достойную Жизнь. Звучит неплохо, хотя и весьма политизировано. С учебой он справляется блестяще, а в свободное время подрабатывает манекенщиком в «Джордан Марш», между прочим, тридцать пять долларов за час! На той неделе я видела его фотографию в «Бостон глоуб». Он был в темном вельветовом костюме и улыбался самой обаятельной улыбкой на всем Восточном побережье. Сэмми единственный Баттерфилд, способный справиться с искушением. Все остальные могут лишь оставаться такими, какие есть, и шансы наши не просто малы, но стремятся к нулю. На нашем пути нет развилок, нам не приходится принимать судьбоносные решения. Но Сэмми способен стать кем угодно. Он может быть революционером, либеральным демократом, учеником дорогой школы, студентом, монахом, негодяем, и что бы он ни избрал, его неизменно ждут аплодисменты. Наверное, я завидую ему, но его жизнь – это сплошная возможность выбора. Не знаю, смогла бы я так жить. Как говорит Энн, он наделен многогранностью выбора.

Это письмо лежало у меня на письменном столе, в сумочке, я писала его на кухне и везде, где бывала в последние дни. Не знаю, насколько оно личное. Быть с тобой и оставаться открытой для любого жизненного опыта означало, среди прочего, что все сказанное нами становится интимным. Я знаю, что никогда не забуду тебя. Я пыталась, но теперь даже не пытаюсь. Ты мое прошлое, и я пришла к выводу, что лучше уж пугающее, приводящее в смятение, в основном несчастное прошлое, чем никакого прошлого вообще. Но это ведь глупо, правда? У кого нет прошлого? Даже люди с амнезией смотрят на картины. Наверное, если бы было только горе, справиться было бы легче. Как бы я хотела скорбеть по нам, просто и чистосердечно. Но сознавать, что ты несвободен, пусть уже не в тюрьме, а снова в хорошей клинике, сознавать, что я сама позвонила в полицию, чтобы ты оказался там… Все это так сложно, и мои чувства настолько смешаны. Разбираться в них – все равно что разбирать белые и черные фишки для игры в го, сваленные в одну кучу: к тому времени, когда разберешь, тебе уже не захочется играть.

Помнишь тот вечер, когда мы ездили в ресторан после моей встречи со Сьюзен Генри? Я ведь говорила тебе, во что она верит: я использовала тебя, чтобы выплеснуть агрессию по отношению к своим родным. Теперь, когда Хью больше нет и я знаю, что он ринулся наперерез потоку машин, увидев тебя на Пятой авеню, где он гулял со своей подругой, я невольно думаю: я и сама хотела чего-то подобного. Иногда я кажусь себе омерзительным чудовищем. Наверное, поэтому мне трудно сходиться с людьми. Кроме Кита, потому что он принимает меня такой, какая я есть. Иногда, в самые неподходящие моменты, я мысленно вижу, как тебя тащат полицейские, и тогда думаю, что тащить они должны были меня. Я была частью тебя, когда мы занимались любовью, и точно так же я была частью тебя, когда ты делал плохо моим родным. Занимаясь любовью, мы по очереди соблазняли друг друга, но именно я соблазнила тебя на то, чтобы нанести удар по семье. Я не хочу задеть или смутить тебя этими словами. Но возможно, узнав о моих чувствах, ты сумеешь разобраться в собственных, возможно, это поможет тебе снова вернуться в мир, которому ты, как я искренне верю, принадлежишь.

Я знаю, что мы, скорее всего, никогда больше не увидимся. Моя любовь к тебе была сродни жизни вне закона, и больше я такой жизни не хочу. Я утратила часть своей решимости, в том числе и потому, что подобное безрассудство вытесняет все вокруг себя. Все остальное гибнет. У нас не может быть никакой совместной жизни. Мне так странно говорить тебе об этом, ведь я по-прежнему верю в нашу любовь и по-прежнему люблю тебя. Но я отказываюсь от любви, искренне и навечно, и я больше никогда не увижу тебя.

В следующем году я не получал писем от Джейд. И не отвечал ей, если не считать простой почтовой открытки, в которой я благодарил ее за письмо. Я не писал Энн и по мере возможности старался не думать о них, а значит старался не думать о них целыми днями напролет. Из посетителей у меня бывали только Роуз с Артуром, однако и они приезжали не так часто, как раньше. Чувствуя, что их визиты становятся все реже и реже, я попросил их навещать меня раз в месяц, отчего всем нам стало гораздо легче.

Я по-прежнему принимал препараты лития, о том, чтобы выписать меня, речи не шло, но я поправлялся. Иногда мне казалось, что я просто притерпелся к своему положению, настолько привык к вечной тоске и потере ориентации в пространстве, что попросту не замечаю их. Но иногда меня охватывала твердая уверенность, что я выздоравливаю. Однако если бы кто-нибудь спросил меня, что это значит – выздоравливаю, – я не смог бы ответить. Цели я ставил перед собой весьма скромные: мне хотелось, чтобы дни проходили без эмоционального надрыва. Странным образом, я постепенно приспосабливался к жизни сумасшедшего.

Но потом, в один день, всплыло все, что лежало на дне. Было первое февраля 1976 года, мои родители приехали, несмотря на снежный буран. Артур был в черной ушанке, и когда он снял ее и стряхнул снег, я заметил, что у него на макушке почти не осталось волос, а длинные пряди по бокам подернулись серебром. Он чем-то смахивал на делегата международного съезда профсоюзных деятелей. Он похудел, теперь у него выступили скулы, и хотя рубашка из светлой шерсти была застегнута на все пуговицы, воротник болтался на шее. Роуз выглядела просто восхитительно. От мороза у нее на щеках расцвел яркий румянец, а глаза казались больше от пережитых за день тревог. Она была в модных кожаных сапожках, в серой юбке, в свитере с высоким воротником, курила сигарету с фильтром и выдыхала дым длинными, ровными струйками, которые, словно копья, пронзали солнечный свет.

– Ты уж, наверное, думал, что мы не приедем, – сказал Артур, обнимая меня.

Роуз стояла у окна, глядя на снегопад, возможно, размышляя, не придется ли заночевать в клинике. Теперь, когда кто-то из родителей заводил разговор, второй смотрел в пустоту, словно слышал незнакомую речь.

– Знаете, о чем я сегодня вспоминал? – начал я, когда мы уселись. – О первом дне в школе «Гайд-Парк». За неделю до того вы водили меня за покупками в «Полк бразерз», и я выпросил себе красные штаны. Вроде джинсы, но не совсем. Скорее слаксы, только красные. И никто больше не ходил в красных штанах, я ни разу не видел таких вторых. Я подумал, как здорово, что вы вот так запросто позволили мне их купить. И когда я решил надеть их в первый учебный день, вы ни слова не сказали. Помню, я немного переживал, думая, что вы запретите мне. Но господи, как же я потом намучился! – Я засмеялся; Роуз с Артуром глядели смущенно, словно жертвы клаустрофобии, оказавшиеся в лифте. Они приехали, чтобы говорить о чем-то другом, и решили (я уверен), что это Недобрый Знак – воспоминания о первом дне в старших классах. – Я тут же прославился. Целый год я оставался парнем в красных штанах, хотя ни разу больше не надевал тех чертовых штанов. И вот сегодня я думал о том, как какая-то мелочь способна повлиять на целую жизнь, изменить восприятие тебя другими людьми, твою самооценку, возвести рамки поведения. Я поражен, что вы позволили мне пойти в школу в красных штанах. Может, вы думали, что все мальчики моего возраста носят такие? В этом причина? – Я поглядел на Роуз.

– Понятия не имею, – ответила она. – Я не помню, в чем ты тогда пошел на учебу.

– Зато я помню, – растерянно улыбнулся я. – В красных штанах. Краснее яблока. Гораздо, гораздо краснее крови.

– Мы тут кое-что узнали о Джейд Баттерфилд, – бросила Роуз.

– Что именно? – спросил я.

Меня мгновенно охватила тревога. Я сидел, расставив ноги, упираясь ладонями в колени и подавшись вперед. Я слышал вой ветра и еще чье-то радио: «Кинкс» пели «Lola».

– Ты должен понять, что это только к лучшему, хотя, я уверен, ты и так понимаешь, – заметил Артур.

Интересно, он решил, что мать уже все рассказала или же захотел опустить саму новость и сразу перейти к утешению?

– Что с ней случилось? – спросил я.

Никогда еще я не чувствовал себя таким бестелесным, всего лишь слова отделяли меня от неизмеримого горя. Она попала в аварию. Она умирает. Она умерла. Моя жизнь кончена.