Для Джима это был неоспоримейший аргумент. Даже если сначала он и колебался в отношении идеи хозяйки, то теперь Теодора склонила его на свою сторону окончательно. Джим боготворил Филиппа — так же, как и ее, Теодору, и как их отца. Но все же Филиппа — особенно.

Однажды в порыве откровенности он ей сказал:

— Это может показаться нахальством, и будто я вам навязываюсь, мисс Теодора, но вы — моя семья, вот что! Моя матушка скончалась вскоре после того, как произвела меня на свет, так что я ее и не знал, и если у меня был отец, его имени мне никто не сказал. Но вы со мной обращались как с человеком, и я таковым себя чувствовал.

— Я очень хотела, чтобы ты жил в таком самоощущении, Джим! — пылко ответила ему тогда Теодора. — И ты знаешь, как мама тебя любила. В общем, ты ничуть не ошибаешься, ты прав, ты — часть нашей семьи!

Голубые глаза Джима при этих ее словах как будто слегка затуманились, и от смущения она добавила, возможно, несколько резковато для тона их разговора:

— Я часто думаю, как мне повезло, что обо мне заботятся сразу трое мужчин: папа, Филипп и ты. Какой женщине этого было бы мало?

Джим весело рассмеялся:

— Ну, мисс Теодора… Однажды вы найдете себе и собственного мужчину! И зачем вам тогда будет кто-то из нас? Тогда мы станем вам совсем не нужны. Вы о нас и думать забудете.

— Что за чушь ты несешь, Джим! — искренне возмутилась она. Но сентиментальный момент ушел, рассеялся…


Джим отчаянно гордился Филиппом, и, когда тот отправился в неизвестность, видя в этом единственный шанс добыть достаточно денег для сохранения на плаву остатков семьи и поместья Маунтсоррель, Джим глотал слезы. Теодора сдерживала себя до тех пор, пока дилижанс, увозивший ее любимого брата в Тильбюри, не исчез в облаке серой дорожной пыли.

Два года они получали от Филиппа редкие весточки, он писал весьма неопределенно, никаких подробностей не сообщал, а последние шесть месяцев они о нем вообще ничего не слышали.

— Наверное, он в дороге, едет домой, — бодро говорила всякий раз Теодора, чтобы утешить отца, который очень скучал по сыну.

Но Теодору все последнее время мучили страхи: а что, если брат подхватил какую-то страшную болезнь или ему грозит неминуемая опасность? Или он истратил последние деньги из тех, что взял с собой, и теперь не знает, как выкарабкаться, с каким лицом вернуться назад, к ним, практически нищим?..

Иногда ей даже казалось, что она никогда не увидит больше Филиппа. Затем убеждала себя, что ее молитвы будут услышаны и наступит такой счастливый день, что он к ним вернется. Но теперь ее единственной ежечасной заботой был только отец: и она, и Джим понимали, что он с каждым днем тает, силы покидают его, похоже, с каждой минутой.

— Да, я поеду в Лондон. И сделаю все так, как вы предлагаете, — проговорил Джим. В его голосе звучала решимость. — И я приложу все усилия, мисс Теодора, чтобы мистер Левенштайн ссудил нам денег… А еще, мисс Теодора… Есть тут некое обстоятельство, и на него нельзя закрыть глаза для благополучного исхода дела. Наша одежда! Если хозяин будет жить в замке Хэвершем, ему нужны новые сорочки… Эти его теперешние — просто лохмотья! Срам!.. В таких сорочках…

Теодора протестующе остановила его:

— Ох, что ты говоришь! Какие еще сорочки? О чем ты думаешь? Мы не можем себе этого позволить, Джим. Нам и без сорочек столько всего необходимо, чтобы поднять на ноги отца, а уж сорочками мы как-нибудь обойдемся теми, что у нас есть…

— Но всего две, мисс Теодора! — взмолился Джим. — Я по ночам буду какую-то из них стирать, и вторая как раз будет сухой и свежей каждое утро. Ну сами подумайте… Если вы задумали гостевать в таком респектабельном месте, хозяину понадобятся и костюмы. Но с ними проще, я вытащу старые, пороюсь в них и приведу кое-какие в порядок.

— Если из этих костюмов он все же не выпадет… — едва слышно пробормотала сникшая Теодора. Пока она слушала Джима, этих секунд ей хватило, чтобы принять его доводы как резонные. Ну конечно, он прав… Тысячу раз прав! И не только отцу нужна приличная одежда, но и ей, и Джиму. Только вот им с Джимом, кажется, придется обойтись тем, что у них есть.

В гардеробе же большой хозяйской спальни, где вот уже триста лет спал какой-нибудь очередной глава семьи Колвинов, висели мужские костюмы разных размеров, модных эпох, покроев. Вопрос в том, какой из этих костюмов — причем это должен быть смокинг — не станет болтаться на отце как на вешалке: иначе отец — да, произведет на Хэвершемов неизгладимое впечатление своей респектабельностью!


Теодора продолжала уныло молчать, но мысли ее сами собой распрыгались в разные стороны, будто стайка бельчат, которых вспугнул треск обломившейся ветки. С недавнего времени моду переполняли новинки благодаря появлению изощренных способов изготовления предметов одежды — чего стоило одно лишь усовершенствование швейной машинки! — обувь, сумочки, шляпы, булавки стали разнообразнее, и при этом каждая деталь костюма, украшения должны были подчеркивать благосостояние их обладателя. Мода подчеркивала статус, и это было важно для всех, кто жил по законам «приличного общества». Стиль ампир («имперский») сходит на нет. Покачивая кринолином, в «приличном обществе» сейчас царила женщина-цветок в юбке-бутоне. Оставалось только догадываться, где и что было зрительно увеличено, подчеркнуто или скрыто. Но это была жизнь, далекая от нее, Теодоры…

— Ничего, мисс Теодора, не стоит раньше времени вешать нос! — философски веско заметил Джим, камертоном реагируя на ее настроение.

Теодора очнулась и рассмеялась, и смех ее звонким эхом раскатился в старинной кухне, отразившись от медных кастрюль, ковшей и тазов. Когда Джим так важно изрекал прописные истины с видом восточного мудреца, ей всегда становилось очень смешно. И он делал это нарочно, чтобы ее повеселить. Это была их своего рода игра, очень давняя, так что ни тот ни другой не вспомнил бы, с чего она началась. Иногда они соревновались, кто больше вспомнит пословиц и поговорок, просто устойчивых выражений, подходящих для ситуации. Сейчас Джим почесал нос и добавил:

— И нечего раскисать. И опускать руки. И видеть все в черном цвете.

— Хорошо-хорошо! Ты очень, беспримерно убедителен! Я беру себя в руки. Нос не вешаю. Вижу мир исключительно в светлых красках. А нам, пожалуй, стоит заранее подкормить отца еще до того, как ты вернешься с деньгами. Как насчет того, чтобы принести в жертву моей идее цыпленка и напитать отца свежим куриным бульоном?

— Здравая мысль, мисс Теодора! Немедленно иду ловить жертвенную птицу, — церемонно ответил Джим, улыбаясь. — За вами бульон! Виват!

Слушая его, Теодора тоже улыбалась. Джим вовсю старался сохранять бодрый тон и повышенную деловитость. Ей от этого было легче. Делить тяготы на двоих всегда спасительнее. Она мысленно представила, что они два гребца в одной лодке и их движения веслами слаженные и ритмичные. Она часто приводила свой покосившийся внутренний мир в нормальное состояние подобным образом. Представляла себе картинку, где она видит себя спокойной и благополучной. И это очень ей помогало.

Сейчас ей выпал счастливый шанс, и она непременно должна им воспользоваться.

— Да, Джим. Надо брать быка за рога, пока горячо!

Джим в ответ рассмеялся — понял ее игру:

— Терпенье и труд все перетрут… если закусить удила! — с серьезным почтением ответил он и пошел заниматься хозяйством, прикрыв крышкой кастрюльку — чтобы варево настоялось, и попозже вечером они все трое поужинают.


Оставшись одна, Теодора ощутила холод под ложечкой… Что же она затеяла? Что сулит им это ее безрассудство? Она вполне отдавала себе отчет, что ее затея может быть расценена как безрассудная. Но… увидеть коллекцию Хэвершема! За это можно было и… закусить удила!.. Она снова заулыбалась.

И почувствовала, как новое, волнующее чувство будоражит ей кровь.

Джим что-то насвистывал, передвигаясь по дому, она слышала все эти звуки и будто видела перед собой блуждающий болотный огонек, манящий ее через трясину и зыбучие пески в страну неведомых наслаждений.

Внезапно ей захотелось если не засвистеть в унисон с Джимом, то громко запеть, и показалось, что персонажи картин на стенах ей улыбаются.

— Какое счастье, что не надо ни с кем из вас расставаться! — ласково сказала она им, чувствуя в душе невероятное облегчение. — Слава Всевышнему!

И ей почудилось, что картины ожили и послышался ответный смех, такой же легкий и радостный, как ее собственный.

Всю ночь она не спала от волнения: ворочалась с боку на бок, пытаясь заснуть, но тщетно — сон к ней не шел, как она ни старалась. В темноте в голову закрадывались самые неприятные мысли. Лондон так знаменит убийствами! Вдруг с Джимом там что-то случится! Рассказывают множество случаев, когда людям перерезали горло или убивали ударом дубинки по голове… А еще раньше — лондонские убийства во множестве были такими: людей душили и при этом откусывали им носы… Какой ужас! Почти людоедство. Убийствам даже давали названия по тем местам, где они происходили, — в соответствии с улицами или районами. Например, говорят про убийства на Тернер-стрит, про убийства на Ратклиффской дороге. Теодоре даже была известна статья про лондонские убийства, где ее автор Де Куинси пишет о них «как об одном из изящных искусств» — это она дословно запомнила из разговора отца и одного посетившего его человека, именно так он и сказал!..

Однако наутро, наблюдая за сборами Джима, она чувствовала себя посвежевшей. Письмо из замка Хэвершем он упрятал во внутренний карман верхней одежды, а адрес мистера Левенштайна на Бонд-стрит, записанный для него ровным и четким почерком Теодоры, — в другой карман, поближе.

Они прикинули: если Джим уедет с первым же дилижансом, который проезжал через их деревню в шесть утра, в Лондоне он будет уже к обеду и, совершив визит, сможет успеть на обратный дилижанс приблизительно в шесть вечера. Джим был настроен управиться с переговорами и вернуться, если только это в человеческих силах, тем же вечером — он отлично понимал, чего будут стоить Теодоре часы ожидания.

— Я не стану говорить папе, куда ты поехал, — сказала меж тем Теодора. — Хотя он что-то чувствует — прямо улавливает из воздуха! Вообрази, он спросил меня сегодня утром, не приснилось ли мне, что я разбогатела!

— Еще бы он этого не заподозрил! Вы выглядите такой счастливой, мисс Теодора! — с улыбкой ответил Джим. — Я давно вас не видел такой.

— После всех наших мытарств и лишений… я и сама верю с трудом, что забрезжил какой-то проблеск, — вздохнула Теодора.

И они молча посмотрели друг другу в глаза. Слов им было не нужно. Столько дней и недель провести в постоянной тревоге о том, из чего приготовить обед, подсчитывать, сколько дней они еще протянут на таком скудном пайке… Если Джиму не удавалось выудить рыбешку в ручье или поймать в силки кролика, дела могли быть и похуже.


Порой в последнее время Теодоре все чаще казалось абсурдным, что клочок живописного полотна может решить их судьбу, а они не решаются снять со стены ни одну из картин. Продать одну и безбедно жить целый год или больше! Что может быть проще? Но нет. Священное благоговение удерживало ее от такого шага. А в самые трудные для себя дни Теодора молилась, чтобы небеса ниспослали им хоть какое-нибудь облегчение. И как будто в ответ на эти ее молитвы Бог послал им это письмо… Стоит ли после этого принимать во внимание, что секретарь пишет к ее отцу как к ремесленнику? Отец — аристократ, джентльмен, но умирающий с голоду аристократ и джентльмен. О чем рассуждать в таких обстоятельствах? Прочь все мысли об этикете! На карту поставлена жизнь.

Итак, Джим уехал, заняв место, которое всегда предпочитал в дилижансах, — прямо за кучером. На прощание он улыбнулся ей, когда дилижанс тронулся, и Теодора зашагала назад, к дому.

И по пути обратно случилось новое чудо! Каждый, кого она встречала в то утро в деревне — а встают здесь рано, и было неудивительно, что люди шли ей навстречу или обгоняли ее, — так вот каждый говорил ей «доброе утро!» и спрашивал о здоровье отца. А одна из женщин выбежала к ней с ломтем хлеба в руке.

— Вот! Я только что пекла хлеб, мисс Теодора, — торопливо и с придыханием проговорила она, — и подумала, может быть, вашему отцу не повредит кусочек на завтрак?

— Как это мило с вашей стороны, миссис Коулз, — любезно ответила Теодора, тронутая до глубины души, слегка краснея от подаяния. — Я знаю, в деревне ваш хлеб — самый вкусный, отец будет очень, очень рад угощению. Спасибо!

— Вот и ваша дорогая матушка про мой хлеб так говорила, — радостно ответила Теодоре польщенная миссис Коулз, — и вы на нее ну так похожи, ну так похожи, моя дорогая!