— Ты совсем не счастлива, — возразил он. — Ты сейчас плакала. Тебе нужно выплакаться. Проблема в разводе, и ты не можешь чувствовать ничего другого.

Мне нужно было воспользоваться этим моментом и сразу объяснить ему, почему я плакала. Но доброта вкупе с хорошим воспитанием, о котором я упоминала выше, не позволили мне сделать это.

— Робин, я счастлива. Уверяю тебя.

Следовало добавить: была до того момента, как ты пришел.

— Позволь мне повидать тебя снова. Я обещаю не… гм-м… ты понимаешь. — Он кивнул в сторону открытой входной двери. — Я бы принес бутылку вина, и мы поговорили бы о книгах или о чем ты захочешь. Могли бы сходить в театр, посмотреть что-нибудь… Я не был в театре со времен окончания университета.

«Пьеса — это я, — захотелось сказать мне, — одноактная, с одним действующим лицом». Я вывернулась из-под тяжелой руки, отвернулась от искренних внимательных глаз.

— Спасибо, не нужно. Меня действительно устраивает такая жизнь. Я не хочу никаких отношений с кем бы то ни было: ни с мужчиной, ни с женщиной. Так мне гораздо лучше.

— В действительности все по-другому. — Он покачал головой. — Я немного понимаю, что ты имеешь в виду. Мне тоже не так просто завязывать близкие отношения.

Моя очередь бить.

— А как же Барбара? — поинтересовалась я.

— Откуда ты про нее знаешь?

— Спросила у Пимми, — солгала я.

И попала в цель.

— Я нравлюсь ей больше, чем она мне. Вот и все.

Его ответ показался мне вполне честным.

— Но ты обручен с ней.

— Нет, — твердо сказал он. — Иногда мы спим вместе. Не очень удачно… — Он покраснел.

«Взаимных откровений только не хватало на этой дорожке», — подумала я, проскользнула в калитку и закрыла ее.

Теперь я в безопасности.

— Прости, — сказал он, — не знаю, чего ради я рассказал тебе об этом. Просто ты мне кажешься такой… — Он оперся о легкую белую изгородь, и та зловеще заскрипела. — Невозможно вечно вести такую жизнь, ты поступаешь ужасно. Тебе нужно выходить, встречаться с людьми, заводить новых друзей… — Робин поднял руки в очень выразительном жесте. — Это как… — о Господи! — я не знаю… как после серьезной аварии. Когда выздоравливаешь, сразу же снова садишься за руль, на велосипед или на что угодно и снова едешь. И делаешь это, прежде чем придет испуг. Но только не так. — Еще более выразительная жестикуляция. — Не отрезая себя от целого мира. — Казалось, он действительно испытывает ужас.

— А мне так больше нравится. — Мой голос был почти не слышен — холодный и скучающий, он не имел ничего общего со счастьем.

— Глупости! — возмутился он.

Я повернулась в сторону дома. Меня утомил разговор: как будто белый забор был моей клеткой, а крепкий дрессировщик тыкал в меня острой палкой, заставляя исполнить какой-нибудь трюк. Кулаки Робина сжимались и разжимались вокруг заостренных перекладин изгороди. Еще минута, и он ее перепрыгнет, чтобы оказаться рядом со мной. Его сияющие белые кроссовки поломают кусты лаванды, раздавят маргаритки…

— Робин, я должна идти. Я взгляну на книгу и верну ее тебе в понедельник.

Он пожал плечами:

— Если хочешь, можешь подержать ее дольше. Я отметил пару абзацев, которые меня заинтересовали. Как-нибудь обсудим их.

— Хорошо, — кивнула я. И сразу, больше не сомневаясь и не оборачиваясь, поспешила в дом, в прохладные сумерки холла, чувствуя физическое облегчение от его пустоты.

Как посредственная актриса, заперла дверь, прислонилась к ней спиной и стала ждать, тяжело дыша от страха. Я боялась, что Робин не уйдет, а если вернется, у меня не хватит сил повторно выпроводить его. Странно, я изо всех сил стремилась к одиночеству, но мне постоянно мешали. Я вела себя как собака на сене по отношению к Робину и многим другим и уверена, что почти не оставляла им шанса. Фред и Джеральдина были единственными людьми, которым я могла доверять, ведь они не стали бы навязывать мне общение как панацею. Они предоставили мне право жить собственной жизнью. Внезапно там, в холле, от этой мысли я почувствовала сильный прилив симпатии к ним. И не особо задумываясь, дала себе клятву относиться к соседям чуть с большей теплотой — может быть, поболтать через изгородь в этот уик-энд. Или сделать что-нибудь — не важно, что именно, главное дать им понять: они по-прежнему дороги мне, даже если я не могу вернуться к прежним отношениям. Если бы я только знала, куда может завести меня эта крошечная трещина в моей — в остальном неприступной — крепости…

Позже, успокоившись и задвинув мысли о Робине Карстоуне в самый темный уголок моего сердца, я медленно вышла на улицу.

Естественно, Дарреллы были у себя в саду. Я обрадовалась этому, потому что отпала необходимость стучать в дверь или формально звонить по телефону, оставалось лишь окликнуть их. Я пробралась через высокие сухие стебли прошлогодних цветов — каких только? — наверное, хризантем… Заметила бурно растущий побег какого-то стелющегося растения — зеленый и свежий, он обвивался вокруг всего, что встречалось на его пути. Я подавила в себе желание наклониться, чтобы выдернуть его, и заглянула за неухоженную изгородь из кустов бирючины, которые вымахали почти с меня ростом. Какое-то время я наблюдала за обоими. Фред, в старой соломенной шляпе и мешковатом бежевом льняном костюме, гораздо больше, чем раньше, походил на деревенского священника. А Джеральдина, натянувшая на изящные ножки черные тренировочные брюки и скрывшая свое миниатюрное тело под белой мужской рубашкой (наверное, это была рубашка Фреда), выглядела как всегда — по-девичьи трепетно и кукольно. Они были настолько увлечены своим занятием, что я задумалась: есть ли в мире другой народ, который копается в саду с таким же усердием, как британцы? Даже в Лондоне — столице нашего государства! Я плохо представляю себе за подобным занятием жителей Нью-Йорка, Парижа или Рима. Милые, добрые, счастливые люди — мои соседи. Я же казалась себе существом с другой планеты.

Я окликнула их, и они оба разом подняли головы, улыбнулись и подошли ко мне.

— Джоан, дорогая, как мило. Как твои дела? — Джеральдина говорила так, будто прошедших месяцев молчания не было и в помине. Возможно, сказалось то, что она актриса.

— Хорошо. А ваши?

— Жарко! — Они вместе рассмеялись.

— Слава Богу, ты остановила ее, — сияя, пожаловался Фред. — Она весь день заставляет меня работать.

— Знаю. Я слышала ваши голоса утром, а потом уснула. Такое солнце…

— Некоторых вполне устраивает, — сказал он и, сняв шляпу, провел грязной рукой по потной лысине.

— Что вы делаете?

Он состроил гримасу.

— Пытаемся твердое сделать рыхлым. — Фред показал на Джеральдину. — Она решила, что мы не можем жить без пеларгоний. Казалось бы, сад только обрел законченную форму, и вот наша талантливая миссис Даррелл решает, что ей еще что-то нужно… — Он повернулся к жене и шутливо отдал честь. — Разрешите опустить орудия? Мне положена чашка чаю или чего-нибудь покрепче.

Джеральдина рассмеялась.

— Это все возраст, — пояснила она, а потом обратилась ко мне: — Пролезай через проем в изгороди и присоединяйся к нам, что-нибудь выпьем.

— С удовольствием, но я сейчас не могу, — солгала я. Мне было слишком тяжело видеть их близость, любовь друг к другу.

— Ну, перестань, всего один коктейль. Фред снова начал их готовить. Он делает полный шейкер напитка, а вдвоем его очень тяжело осилить. Каждый раз мы напиваемся и не можем…

— Я не против, но должна кое-что сделать.

— Слишком много работы, — Фред вспомнил поговорку, — и Джек превращается… — Он умолк и выглядел ужасно сконфуженным.

Я пожалела его. Пальцы Джеральдины, перебиравшие ее торчащие кудряшки, едва не запутались — она была смущена не меньше мужа. Наши взгляды встретились. Я улыбнулась ей. Она подняла одну бровь, красноречиво давая понять: извини за промах. Естественно, я не обижалась на Дарреллов. Для меня, в отличие от них, эти слова ничего не значили.

— Не соблазняйте меня, — попросила я.

— Вот что я скажу тебе. — Фред теперь говорил очень быстро. — Почему бы тебе не прийти к нам в воскресенье, можем приготовить барбекю. — Он взглянул вверх на безоблачное небо. — Сейчас как раз подходящая погода.

— Единственное, что гарантированно помогает справиться с жарой, — это планы по поводу барбекю, — откликнулась Джеральдина с кривой усмешкой. — И все же давай попробуем. Джоан, ты не хотела бы присоединиться? Больше никого не будет, так что ничего страшного, если пойдет дождь.

* * *

Я думаю, выходные у всех проходят примерно одинаково. Даже когда мы с Джеком были вместе — счастливая жизнь и планы на будущее, — каждый раз воскресенье было тяжелым днем, если только мы не занимались чем-то особенным: катались на лодке, к примеру, или приглашали друзей на ленч. Почему-то этот день всегда затягивал в трясину тоски, был неким подобием паузы в реальном времени, когда необходимо прилагать усилия, чтобы не впасть в летаргию. Когда я осталась одна, воскресенья стали моим слабым местом: всякий раз длинный непрерывный день, перетекающий в вечер. В холодную унылую погоду, когда поздравляешь себя с тем, что дома можно скрыться от слякоти, этот день казался сносным и в каком-то смысле даже праздничным. Но сейчас, после того как выглянуло яркое майское солнце, все стало гораздо сложнее. Я чувствовала колючие, неухоженные растения у собственных ног, смотрела на замечательный сад соседей и испытывала искушение. «Почему бы и нет, — подумала я, — ведь, чтобы снова замкнуться в себе, мне достаточно будет преодолеть изгородь». В конце концов я кивнула и была вознаграждена — это было мучительно — их нескрываемым восторгом по поводу моего прихода.

— Значит, коктейли в двенадцать? — предложил Фред.

— Коктейли в двенадцать, — торжественно подтвердила я.

— Позавтракай как следует, дорогая, — посоветовала Джеральдина, — потому что напитки будут убийственными, а ты знаешь, как долго приходится ждать еду, если в роли шеф-повара выступает Фред.

Вернувшись домой, я чувствовала себя так, будто только что поднялась на гору Эйгер. И уже сожалела о том, что согласилась прийти, и была потрясена, насколько же трудно пожертвовать долей неприкосновенности. Я дрожала, потому что солнце уже садилось, и решила надеть теплый кардиган. Потом я планировала собраться с силами и написать письмо родителям, чего не делала в течение многих недель. Поскольку я так и не сообщила им, что мы с Джеком уже не вместе, вполне понятно: это было сложной задачей, которую я всячески старалась отложить.

Две вещи мешали обычному спокойствию и однообразию моего существования дома. На коврике в холле лежала брошюра, а на стеллаже — яркая книга, которую оставил Робин Карстоун. На блестящей суперобложке было написано: «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности». Сначала я подняла брошюру. Она была из какой-то организации стран Британского содружества. «У вас есть свободная комната для студента, изучающего краткий курс? — агрессивно вопрошала она. — Нигерия, Кения, Малайзия (далее следовал список стран) — независимые страны, но им по-прежнему нужна наша помощь». Потом шел рассказ о самих учебных программах, их продолжительности, и объяснялось, какое размещение необходимо. Я сморщилась: в моем доме для чужих места не было. «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности» тоже раздражал меня, но эту книгу по крайней мере я смогу вернуть после уик-энда. Литературная уловка Робина Карстоуна не сработала. Отлично. Дэвид Герберт Лоуренс никогда меня особо не интересовал: слишком много пышных фраз в стиле чувственной женщины для того, чтобы мне понравилось. А в его поэзии, на мой вкус, было чересчур много мистицизма. Лучшими произведениями Лоуренса были эссе, но их он написал не так уж много.

Я взяла книгу. В моей жизни больше не было места сексуальности, однако, возвращая ее в понедельник, я не смогу сказать ничего вразумительного, если не просмотрю содержание. Хорошее воспитание, как всегда. Да уж, чтобы остаться собой, мне следовало швырнуть это сочинение в лицо его владельцу и добавить: «Убирайся!»

Книга была совсем новая и не библиотечная. Открывая ее, я услышала хруст корешка, запахло краской. Как и предполагалось, в нее входили «Влюбленные женщины», «Сыновья и любовники» и одно из последних произведений — «Леди Чаттерлей», но где-то в середине я наткнулась и на несколько стихотворений. И — это предположить было еще проще — некоторые строки жирно подчеркнуты черными чернилами. Это была последняя строфа стихотворения под названием «Верность»: мне не захотелось бы обсудить ни единого слова.

Из неистовой любовной страсти

Постепенно появляется драгоценный камень — в древней,