Евдокия Нагродская - Аня и другие рассказы

Скорей, скорей домой!

Вихрем она взлетела по лестнице и вдруг останавливается перед дверью…

А с кем она поделится своим счастьем? Кого она обрадует? Отца?

Да, отцу это, конечно, большая радость — он, как и она, получил свободу, но… лицо Ани омрачается: она купила свободу отцу, а мира и покоя в семье она не купит… и там, за этими дверями, та же тоска, отчужденность, страдания матери, и против этого она бессильна.

Все радостное настроение Ани исчезает, она стоит перед дверью, и ей не хочется позвонить и войти в этот дом, где нет семьи, нет любви, нет дружбы.

— Барышня, хорошо, что вы пришли, с барыней очень худо, — говорит горничная, — они что-то говорили с барином, потом пришли к себе и упали.

— Посылали за доктором? — испуганно спрашивает Аня.

— Нет, барыня скоро опамятовались и не велели.

Аня, испуганная, бежит к матери.

— Ну кто еще там? — раздраженно спрашивает с постели Варвара Семеновна.

— Это я, мама.

— Где это ты пропадаешь постоянно?

— Я гуляла.

— Что же тебе и делать.

.

— Мама, у тебя болит что-нибудь?

— Сердцебиение…

— Позволь послать за доктором.

— Не нужно, ты мне надоела.

.

— Может быть, мне уйти?

— Ах, иди, пожалуйста, если тебе трудно посидеть с больной матерью.

— Нисколько, мама, но я думала…

— Можешь ты помолчать?

.

— Ты, кажется, заснула?

— Нет, мама.

— Тебя берет отец за границу?

— За границу? Куда?

— А почем я знаю — в Париж что ли…

— Я не слыхала, что папа едет.

— Будто? — насмешливо произносит Варвара Семеновна, но сейчас же со стоном хватается за сердце.

— Я пошлю за доктором, мама, — с испугом говорит Аня.

— Не надо, тебе говорят!.. Дай лекарства.

Варвара Семеновна пьет лекарства, тяжело дыша, и опять опускает голову на подушку.

— Отойди от меня дальше. Что за манера душиться, ты знаешь, я этого терпеть не могу.

Аня хочет сказать, что она не душилась, но соображает, что этот душный запах астриса она, наверное, унесла из квартиры Григорьева, и, вспыхнув, отходит от матери.

Она испугана и недоумевает:

«Что это выдумал отец… какая еще поездка за границу?»

Вот уже второй день Аня не может поговорить с отцом. Он не обедает дома, возвращается поздно. А поговорить нужно. Атмосфера в доме какая-то сгущенная — нудная…

Мать совсем больна, между сестрами какой-то серьезный разлад.

Первый день Аня еще хорошо себя чувствовала. «Я свободна, я свободна», — твердила она себе: она даже пробовала со всеми заговаривать, но у всех было, очевидно, что-то свое, и все хмурились и молчали.

Аня дала себе слово переговорить с отцом. Она дождется его, она потребует, чтобы он успокоил мать и уговорил ее ехать лечиться, потому что сегодня доктор решительно сказал, что ее необходимо везти на воды.

На этот раз она выдержит характер, настоит на своем, хотя бы он тысячу раз гнал ее вон.

Она уселась с книгой в гостиной у самой двери в кабинет, чтобы не прозевать, когда придет отец, готовая просидеть тут хоть до утра.

Аня читает, а мысли, такие странные мысли лезут ей в голову, она даже раз отмахнулась от них рукой, как от докучливых мух.

Странные мысли и представления, о которых она прежде не имела понятия… и они как-то сплетаются с строками книги… словно автор нарочно берет эти представления и, разукрасив их своей фантазией, смеясь, показывает Ане какой-то волшебный фонарь…

Прежде она зевнула бы и бросила эту книгу…

— А, ты тут!

Она вскакивает. Это отец. Однако она так зачиталась, что не слыхала, как он вернулся.

О! Теперь он не уйдет от нее.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сухо начинает Роман Филиппович, не глядя на дочь.

— Поговорить? Это хорошо. Я сама собиралась говорить с тобой.

— Только, пожалуйста, без сцен и без дерзостей, если можешь, — делает он гримасу.

— Я не делала сцен…

— Хорошо, хорошо. Я тебя хотел спросить насчет векселей — сколько «там» осталось?

— Третьего дня мне Григорьев отдал последние.

— Где же они? Отчего ты мне их не отдала?

— Я тебя не видела два дня.

— Принеси мне их сейчас. Слава Богу — разделался с этим мерзавцем! О, какой негодяй!

— А чем он хуже тебя? — вдруг спрашивает Аня.

Роман Филиппович вздрагивает и смотрит на дочь.

— Что… что ты сказала? — растерянно спрашивает он.

— Я говорю, что вы одинаково поступили. Ты подделал векселя, чтобы купить себе женщину, а он устроил шантаж. Что лучше, что хуже, — пусть судят другие, которые не делают.

Роман Филиппович хватается за голову:

— Боже мой, Боже мой, и это говорит дочь своему отцу!

— Папа, ведь мы решили говорить без сцен, и ты выслушай меня.

— Я тебя не буду слушать, не желаю, — с азартом топает он ногой, — давай мне бумаги — я еду за границу послезавтра.

— За этой женщиной?

— Да, да, да — за этой женщиной! Довольно! Вы мне все надоели. Да, я еду за ней и с ней, а вы живите как хотите — чаша переполнилась. Я еду… еду… еду, — твердил он, бегая по комнате, — не хочу больше сидеть тут, прикладывать компрессы твоей матери и вытирать вам носы. Я еду, и ты не можешь меня удержать.

— Попробую, — говорит Аня гордо, — я тебе не стану говорить о чувстве долга, не стану просить тебя остаться. Я сама вижу, что наша семейная жизнь никуда не годится и всем нам лучше разъехаться в разные стороны и никогда не встречаться… Но теперь это невозможно. Ты должен употребить все усилия, чтобы успокоить маму, — она тебе поверит: ты так хорошо лжешь.

— Анна!

— Ты должен, — спокойно продолжает Аня, — дать ей возможность поправиться. Самое лучшее, если ты возьмешь ее за границу и устроишь в каком-нибудь курорте.

— Откуда я возьму деньги?

— У тебя есть деньги на поездку, и на них ты возьмешь маму. Слышишь?

— Слышу, моя восхитительная дочка, и удивляюсь вашему нахальству. Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!

— Мне не до тона… Когда мама поправится, — делай все, что хочешь. Ты прав, мы все взрослые и мы сумеем прокормить себя и маму.

— Милая моя, я слушаю и думаю, что тебя надо запереть в психиатрическую лечебницу, — насмешливо произносит он… — Довольно!! Говорить я с тобой не желаю, у меня дело, и я еду. А тебя прошу молчать и больше никогда не говорить ни слова. Слышишь?

— Слышу. Но я считаю, что маме необходимо дать поправиться и успокоиться, и это я буду требовать.

— Нет, серьезно, она сошла с ума! Иди, иди — ни слова больше!

— Слушай, отец, ведь будь я менее горда и порядочна, я бы могла тебя заставить исполнить все, что я хочу.

Роман Филиппович смеривает дочь презрительным взглядом.

— Я еще раз прошу тебя, отец, сжалься над мамой, возьми ее за границу, успокой ее.

— Я уже сказал, что не хочу говорить с тобою! Пусти меня пройти.

— Нет, я должна исполнить то, что считаю своим долгом… Не сделаешь добровольно — я заставлю тебя.

— Пропустите меня, Анна Романовна, вы доведете меня до того, что я толкну или ударю вас… Пусти, дрянь! Очень жалею, что не порол тебя!

Аня выпрямляется и, пристально смотря на Романа Филипповича, произносит:

— Отец, ты продал меня!..

— Я? Что ты бредишь? Она сошла с ума!.. Ты нездорова, Аня… что ты чувствуешь?

— Берегись, отец! Ты все время делаешь вид, что не знаешь, как я платила за твои векселя…

— Аня! Что ты говоришь! Неужели! Да я убью этого…

— Отец, все эти слова совершенно лишние… я знаю все… я читала твое письмо к Григорьеву.

Роман Филиппович тяжело падает на стул.

— Вот я и прошу тебя, раз уж ты продал меня, так дай мне хоть быть порядочной в других отношениях… а не то, отец, ты заставишь меня тоже сделать подлость… шантаж… Я… я отдам обратно эти векселя, и… и пусть Григорьев… О отец!! До чего ты довел меня!

И Аня кладет голову на крышку пианино, у которого она стоит, и беззвучно рыдает.

— Ты… ты не сделаешь этого, Аня!

— Не сделаю… не сделаю… ты сам знаешь, что не сделаю… Не могу я этого сделать! А должна бы была сделать! Цель оправдывает средства. Мама была бы спасена! Лишенный прав, в арестантском халате, ты бы уж навсегда принадлежал ей одной… и она была бы счастлива… поехала бы за тобой в ссылку, чувствовала бы себя героиней к была бы счастлива… Ах, зачем, зачем я жертвовала собой! Для кого? Для чего? Кому это было надо?

— Аня, Аня, прости, прости твоего несчастного отца! Я… я все сделаю… все… — бросается Роман Филиппович к ногам дочери, — Аня, казни меня — я это заслужил, девочка моя, мученица, святая! Прости, словно сразу меня осенило. Боже мой, в какую бездну я свалился, и ты… ты еще раз спасаешь меня… Идем, идем… я успокою маму, я вымолю у нее прощение. Аня, детка моя, пойдем к маме…

Аня поднимает голову, она смотрит на отца глазами, еще полными слез, тихо говорит:

— Иди, отец, один, иди сейчас… Это ничего, что ты ее разбудишь, ей это будет лучше всякого лекарства.

— Да, да, иду, девочка! — подымаясь с колен, говорит Роман Филиппович. — Да, я успокою ее. Поцелуй меня, деточка моя милая! Я иду, иду.

Подойдя к двери, он оборачивается к Ане и говорит:

— Кстати, Аня, ты сегодня отдай мне векселя… мне хочется уничтожить скорей это ужасное воспоминание.

Аня сидит и тупо смотрит на письмо, лежащее перед ней на столе. Она его прочла несколько раз и все не может еще прийти в себя.

«Дорогая моя девочка, не подумай, что я не сдержал слова, но ночью я получил телеграмму, которой меня экстренно вызывают в Москву. Дело серьезное и спешное, от которого зависит наше общее благосостояние. Сколько времени меня задержат в Москве, не знаю; может быть, придется съездить в Вену. Меня мучает мысль, что ты можешь подумать, что это дело имеет какую-нибудь связь с поездкой за границу, о которой мы с тобой говорили.

Клянусь тебе, что с прежним все покончено и твой отец стал другим человеком.

Береги маму и Котика. Крепко вас всех целую. Буду писать аккуратно, через месяц увидимся.

Твой отец Р. Травич».

«Прозевала! Надул!» — со злостью шепчет Аня.

Она видала отца только за обедом, а после обеда «ее понесло» с Олей в гости, где она целый вечер играла танцы «pour faire sauter la jeunesse»[7], как с умильной улыбкой выразилась хозяйка дома, усаживая ее за рояль.

Утром она узнала об отъезде отца и нашла это письмо и сто рублей «на твои расходы».

Матери еще хуже, она страшно раздражительна и прогнала Аню от себя.

А в квартире висит тот же мрак, недовольство, отчуждение и вражда.

Комната в полном беспорядке.

Везде валяются книги, белье, туалетные принадлежности.

На полу два раскрытых чемодана, наполовину уложенных.

— Федор Данилович, какое платье из шкафа прикажете складывать? — спрашивает лакей, просовывая голову в дверь.

— Что? Платье? Я потом посмотрю, — говорит Григорьев.

Он стоит неподвижно и смотрит на улицу, тонущую в весенних сумерках.

Лицо его осунулось, брови сдвинуты.

— А как прикажете с письменным столом? Все бумаги вынимать? — опять просовывается голова.

— Потом, потом… я скажу.

И опять он стоит неподвижно и смотрит в окно.

Дверь скрипит в третий раз.

— Я же сказал тебе… — с досадой поворачивается он и вдруг испуганно вскрикивает: — Аня! Вы? Что случилось?

— Я… я пришла, — начинает она тихо, опустя голову, — я пришла… там… все одна, одна, темно, тяжело… А вы… вы хоть как-нибудь… да любите меня… — говорит она тоскливо, прижимаясь к Григорьеву.

Женя вернулась от всенощной, зажгла лампадку перед образом и набожно перекрестилась.

— Марфуша, ставь самовар! — крикнула она веселым голосом.

Лицо у Жени сегодня праздничное. Завтра «престол» в родном селе, и этот день она привыкла чтить и праздновать.

Она купила закуски, сладкого, велела поставить самовар, и они вместе с Марфушей посвятят этот день воспоминаниям. Марфуша ее землячка.

Сегодняшний день Женя проведет по-хорошему, в свое удовольствие. Женя целые три рубля дала дворникам, чтобы они всем посетителям говорили, что она уехала к тетке.

Она, собственно, собиралась на Пороховые к тетке, но погода такая отчаянная: пурга, вьюга и мороз пятнадцать градусов.

К тетке она съездит потом.

Она не чувствует особенной привязанности к этой тетке, их связывает «интерес».