Да, ему хорошо живется, этому гаду.

«…и совершенно недосягаем, по крайней мере в настоящее время. О товарищах по сословию, в частности о докторе Ш., который уже часто выручал папу…»

Боже мой, до чего мы дошли.

«…нельзя больше думать, с тех пор как он женился».

Так что же, что же, чего вы хотите от меня?

«И тут пришло твое письмо, моя радость, в котором ты среди других знакомых упомянула о Дорсдае, тоже остановившемся в отеле Фратацца, и это нам показалось перстом Божьим. Ты ведь знаешь, как часто бывал у нас Дорсдай в прежнее время…»

Ну, так ли уж часто?

«…и если он за последние два-три года показывался у нас реже, то это просто случай; по слухам, он связался довольно прочно с одной особою, — между нами говоря, не очень хорошего тона».

Почему «между нами»?

«В столичном клубе папа с ним по-прежнему каждый четверг играет в вист, а минувшей зимою, в процессе против другого антиквара, он спас ему изрядную сумму. К тому же, зачем это скрывать от тебя, он уже выручил однажды папу».

Так я и думала.

«Тогда дело касалось пустяка, восьми тысяч гульденов, но, в конце концов, тридцать тысяч тоже пустяк для Дорсдая. Вот почему я подумала, не могла ли бы ты нам доказать свою любовь и поговорить с Дорсдаем».

Что?

«Тебя ведь он всегда особенно любил».

Я этого никогда не замечала. По щеке он меня, правда, гладил, когда мне было лет двенадцать, тринадцать. «Совсем уж взрослая девица».

«И так как папа, после той ссуды в восемь тысяч, больше к нему, по счастью, не обращался за помощью, то он ему не откажет в этой дружеской услуге. Недавно, говорят, он на одном только Рубенсе, проданном в Америку, заработал восемьдесят тысяч. Об этом ты, разумеется, не должна упоминать».

Ты меня, видно, дурой считаешь, мама?

«В остальном же ты можешь с ним говорить совершенно откровенно. Можешь, если придется, сказать и о том, что папу вызывал к себе барон Генинг и что тридцатью тысячами действительно будет предотвращено худшее зло, не только на ближайшее время, но, с Божьей помощью, навсегда».

Ты в самом деле веришь в это, мама?

«Ибо процесс Эрбесгеймеров, который стоит блестяще, несомненно даст папе сто тысяч, но, разумеется, как раз в этой стадии он ничего не может требовать от Эрбесгеймеров. Итак, прошу тебя, дитя мое, поговори с Дорсдаем. Уверяю тебя, в этом нет ничего неподобающего. Папа мог бы, конечно, просто телеграфировать ему, но ведь лично поговорить с человеком — это совсем другое дело. Шестого числа, в двенадцать часов дня, деньги должны быть налицо. Доктор Ф…»

Кто такой доктор Ф.? Ах да, Фиала.

«…неумолим. Разумеется, тут и личная вражда играет роль. Но так как дело, к несчастью, касается сиротских денег…»

Ради Бога, папа, что ты сделал?

«…то нет никакого выхода. И если шестого, в двенадцать, деньги не будут вручены Фиале, то последует приказ об аресте, правильнее говоря, — до этого часа барон Генинг еще задержит приказ. Таким образом, Дорсдай должен был бы по телеграфу через свой банк отправить деньги Фиале. Тогда мы спасены. В противном случае один Господь знает, что произойдет. Поверь мне, ты не поступаешься ничем, моя дорогая девочка. Папа ведь вначале колебался. Он даже сперва сделал попытки в двух различных направлениях. Но домой вернулся в полном отчаянии…»

Может ли папа вообще быть в отчаянии?

«…не столько даже, пожалуй, из-за денег, сколько потому, что люди так подло ведут себя по отношению к нему. Один из них был когда-то лучшим другом папы. Ты догадываешься, о ком я говорю…»

Совсем не догадываюсь. У папы было столько друзей, а на деле — ни одного. Может быть, Варнсдорф?

«В час ночи папа вернулся домой, а теперь четыре часа. Теперь он спит, слава Богу…»

Лучше бы ему было совсем не просыпаться.

«Рано утром я сама отнесу письмо на почту, пошлю его срочно, тогда ты должна получить его третьего числа днем».

Как это мама все сообразила? Она ведь совсем не разбирается в этих вещах.

«Поговори же немедленно с Дорсдаем, заклинаю тебя, и сейчас же телеграфируй результат. Ради Бога, устрой так, чтобы тетя Эмма ничего не заметила. Как ни грустно, что при таких обстоятельствах нельзя обратиться к родной сестре, но с таким же успехом можно было бы молить о помощи камень. Моя родная, дорогая девочка, мне так больно, что ты в свои молодые годы должна участвовать в таких делах, но поверь мне, папа в самой малой степени сам виноват в происшедшем».

Кто же, мама?

«Теперь мы надеемся, что, с Божьей помощью, процесс Эрбесгеймеров во всех отношениях ознаменует новую эру в нашем существовании. Только бы нам благополучно пройти через ближайшие недели. Было бы поистине бессмысленно, если бы из-за каких-нибудь тридцати тысяч гульденов произошло несчастье».

Не думает же она серьезно, что папа с собою… Но разве… другой исход не был бы еще хуже?

«Я кончаю, дитя мое, и надеюсь, что ты при всех обстоятельствах…»

При всех обстоятельствах?

«…еще сможешь остаться в Сан-Мартино после праздников, по крайней мере до девятого или десятого числа. Из-за нас ты ни в коем случае не должна возвращаться. Кланяйся тете, будь с нею ласкова и впредь. Итак, еще раз, не сердись на нас, моя дорогая, добрая девочка, и тысячу раз…»

Да, это я уже читала.

Итак, я должна подковать господина Дорсдая… Безумие! Как это мама представляет себе? Почему папа просто не сел в поезд и не приехал сюда?.. Он прикатил бы с такою же скоростью, как срочное письмо. Но, может быть, они бы его на вокзале… Попытка к побегу… Ужасно! Ужасно! Да ведь и эти тридцать тысяч нас не спасут. Вечно эти истории! Вот уже семь лет! Нет, больше. Кто бы это сказал, глядя на меня? По моему виду ничего нельзя сказать, по папиному тоже. И все-таки это известно всем. Непонятно, как мы еще держимся до сих пор. И ведь живем мы, в сущности, довольно хорошо. Мама в самом деле искусница. Новогодний ужин на четырнадцать персон… Непостижимо. Но зато мои две пары бальных перчаток — сколько было из-за них разговоров! И когда Руди недавно понадобилось триста гульденов, мама чуть ли не плакала. А папа при этом всегда хорошо настроен. Всегда? Нет. О нет. В опере недавно, на «Фигаро», его глаза… вдруг совсем пустые… я испугалась. Словно стал совсем другим человеком. Но затем мы ужинали в Гранд-Отеле, и он был так же великолепно настроен, как всегда.

Все еще письмо у меня в руке. Оно ведь вздорное. Мне говорить с Дорсдаем? Я умерла бы от стыда… От стыда? Почему? Я ведь не виновата… Не поговорить ли с тетей Эммой? Чушь! У нее, должно быть, вовсе нет в распоряжении такой суммы. Дядя ведь скряга. Ах Боже, почему у меня нет денег? Почему я еще ничего не заработала? О, я училась кое-чему. Кто может сказать, что я ничему не училась? Я играю на рояле, говорю по-французски, по-английски, немного по-итальянски, слушала лекции по истории искусств. Ха-ха, а если бы я даже была обучена чему-нибудь более дельному, разве это помогло бы мне? Тридцать тысяч гульденов я бы никак не сберегла…

Угас альпийский пурпур. Вечер уже не дивный. Печален пейзаж. Нет, не пейзаж, — печальна жизнь. А я сижу тут спокойно на подоконнике. А папу посадят в тюрьму. Нет. Ни за что. Этого нельзя допустить. Я спасу его. Да, папа, я спасу тебя. Это ведь совсем просто. Несколько слов в весьма непринужденном тоне, ведь это мой стиль — «высокодушие», — ха-ха, я поведу себя с господином Дорсдаем так, словно для него честь ссудить нас деньгами. Да ведь это и вправду честь… Господин Дорсдай, есть ли у вас минута в распоряжении? Только что пришло письмо от мамы… У нее временно денежные затруднения… Вернее, у папы… «Но разумеется, фрейлейн, с величайшим удовольствием. О какой же сумме идет речь?»… Если бы он только не был мне так антипатичен. И то, как он смотрит на меня. Нет, господин Дорсдай, вы меня не проведете своею элегантностью, ни своим моноклем, ни своею светскостью. Вам так же пристало торговать старым платьем, как старыми картинами…

Но Эльза! Эльза, что ты себе воображаешь?.. О, я могу себе это позволить. По мне ничего не видно. У меня даже золотистые волосы, рыжевато-золотистые, а у Руди вид настоящего аристократа. У мамы, правда, это сразу заметно, по крайней мере по разговору. А у папы тоже ничуть. Впрочем, пусть замечают, я этого нисколько не отрицаю, а Руди — и подавно. Напротив. Что стал бы делать Руди, если бы папу посадили в тюрьму? Застрелился бы он? Какой вздор! Самоубийство и уголовщина, — этого ведь совсем не существует, разве что в газетах.

Воздух, как шампанское. Через час — обед, «dinner»[4], как говорит Цисси. Я ее не переношу. Своей дочуркою она вообще не интересуется! Что мне надеть? Синее или черное? Сегодня, пожалуй, уместнее черное. Слишком декольтировано? Toilette de circonstance[5] называется это во французских романах. Во всяком случае, я должна выглядеть очаровательно, когда буду говорить с Дорсдаем. После обеда — непринужденно. Его глаза уставятся в мой вырез. Гадина. Я ненавижу его. Всех ненавижу. Почему как раз Дорсдай? Неужели на этом свете у одного только Дорсдая есть тридцать тысяч гульденов? Что, если поговорить с Полем? Если бы он сказал тете, что проигрался, она бы, наверное, могла раздобыть деньги…

Уже почти темно. Ночь. Могильный мрак. Всего бы лучше быть мне мертвой… Да ведь это неправда. А не пойти ли сейчас вниз, не поговорить ли с Дорсдаем еще до обеда? Ах, какой ужас!.. Поль, если ты раздобудешь мне эти тридцать тысяч, можешь требовать от меня чего угодно. Это ведь опять из какого-то романа. Благородная дочь продает себя ради любимого отца и в итоге еще получает от этого удовольствие. Фи, гадость! Нет, Поль, и за тридцать тысяч ничего ты от меня не можешь получить. Никто. Но за миллион?.. За дворец? За жемчужную нить? Если я когда-нибудь выйду замуж, то, вероятно, не буду так дорожиться. Так ли уж это нехорошо? Фанни, в сущности, тоже продалась. Она сама мне сказала, что ее мерзит от мужа. Ну, что бы это было, папа, если бы я сегодня вечером продала себя с аукциона? Чтобы спасти тебя от тюрьмы. Сенсация!.. У меня жар, это несомненно. Или я уже нездорова? Нет, у меня жар. Может быть, от воздуха. Как шампанское. Будь здесь Фред, я могла бы спросить у него совета. Мне не нужно совета. Да и нечего советовать. Я буду говорить с господином Дорсдаем д'Эпри, буду у него выуживать деньги, я, «высокодушная», аристократка, маркиза, нищая, дочь растратчика. Как я дошла до этого? Как дошла? Никто не бегает по горам проворнее меня, ни у кого нет столько шика… Sporting girl[6]… В Англии мне бы родиться или графиней.

Вот платья висят в шкафу. Оплачено ли зеленое, мама? Кажется, только задаток дали. Надену черное. Вчера все они пялили на меня глаза. Бледный маленький господин в золотом пенсне — тоже. В сущности, я некрасива, но интересна. Мне бы надо было на сцену пойти. У Берты уже три любовника перебывало, никто не ставит ей этого в упрек… В Дюссельдорфе — директор. С женатым мужчиною она жила в Гамбурге, в «Атлантике», апартаменты с ванной комнатой. Мне даже кажется, что она этим гордится. Дуры они все. У меня будет сто любовников, тысяча, отчего им не быть? Вырез не достаточно низок. Будь я замужем, он мог бы быть ниже… Хорошо, что я вас встретила, господин фон Дорсдай, только что я получила письмо из Вены… Письмо я на всякий случай возьму с собою. Не позвонить ли горничной? Нет, я справлюсь сама. Для черного платья мне не нужно помощи. Будь я богата, никогда бы я не путешествовала без камеристки.

Надо зажечь свет. Становится прохладно. Опустить шторы? Это излишне. С горы никто не смотрит сюда в подзорную трубу. Жаль!.. Я только что получила письмо, господин фон Дорсдай… Я ведь могла бы сперва выпить рюмку вина. Но если бы до обеда покончить с этой историей, аппетит у меня был бы лучше. Пудинг a la merveille, fromage et fruits divers.[7] А если господин Дорсдай скажет — Нет?.. Или поведет себя нагло? Ах нет, со мною никто еще не вел себя нагло. Разве что мичман Брандль, но у него не было дурного умысла… Я опять стала несколько стройнее. Это мне идет… Сумерки глядят в окно. Как призрак. Как сотня призраков. Над моей поляною встают призраки. Далеко ли отсюда Вена? Давно ли уже я здесь? Как я тут одинока! У меня нет ни одной подруги, и друга ни одного. Где они все? За кого я выйду замуж? Кто пожелает жениться на дочери растратчика?..

Только что я получила письмо, господин Дорсдай… «Но помилуйте, стоит ли об этом говорить, фрейлейн Эльза, вчера только я продал одного Рембрандта, вы меня стыдите, фрейлейн Эльза». Вырывает листок из своей чековой книжки и подписывает его золотым самопишущим пером, а завтра утром я еду с чеком в Вену. Еду во всяком случае, даже без чека. Больше я здесь не останусь. Не могла бы, не должна оставаться. Я живу здесь, как светская барышня, а папа стоит одной ногою в могиле… нет, в уголовщине.