Прошло два или три часа, прежде чем Борис разрешил мне выбраться из-под одеяла. Ольга сняла с меня мешки, в которых, как оказалось, были овощи и крупа. Мы ехали по грязной дороге, окруженной с обеих сторон горными хребтами и покинутыми крестьянскими полями. Людей нигде не было видно. Впереди показалась сожженная ферма. Борис заехал в большой сарай, пропахший сеном и дымом. Интересно, кто тут жил? По воротам, своими очертаниями напоминавшим пагоду, я поняла, что это были японцы.

— Дождемся темноты и поедем в Дайрен, — твердым голосом произнес Борис.

Когда мы вышли из машины, он расстелил на полу одеяло и предложил мне сесть. Его жена сняла крышку с небольшой корзинки и достала несколько тарелок и чашек. На тарелку передо мной она положила немного каши, но мне было так плохо, что я не могла есть.

— Поешь, дорогуша, — мягко сказала Ольга. — Тебе нужно набраться сил для поездки.

Я удивленно посмотрела на Бориса, однако он смотрел в другую сторону.

— Но мы же останемся вместе, — едва сдерживаясь, произнесла я и почувствовала, как страх начинает сдавливать мне горло. Я знала, что они хотели отправить меня в Шанхай. — Вы должны поехать со мной.

Ольга прикусила губу и рукавом вытерла слезы, выступившие на глазах.

— Нет, Аня. Мы должны остаться здесь, иначе выведем Тана прямо на тебя. Этот подлый человек во что бы то ни стало жаждет мести.

Борис обнял меня за плечи, и я прижалась лицом к его груди. Я знала, что мне будет не хватать его запаха, запаха овса и дерева.

— Мой друг, Сергей Николаевич, прекрасный человек. Он позаботится о тебе, — сказал Борис, поглаживая мои волосы. — В Шанхае будет намного безопаснее.

— А еще там полно всяких интересных вещей, — добавила Ольга. — Сергей Николаевич богат, он будет водить тебя на разные представления и в рестораны. Тебе там будет гораздо веселее, чем здесь с нами.

Ночью окольными дорогами, через заброшенные фермы Померанцевы отвезли меня в Дайрен, откуда на рассвете уходил корабль.

Когда мы приехали в порт, Ольга вытерла мне лицо рукавом платья и засунула в карман моего пальто матрешку и нефритовое ожерелье, которое подарила мне мать. Я удивилась, что ей удалось сохранить их, и хотела спросить, как она догадалась о ценности этих вещей для меня, но времени на разговоры уже не осталось: корабль дал гудок и пассажиры начали собираться на палубе.

— Мы предупредили Сергея Николаевича, что ты приедешь, — сообщила Ольга.

Борис помог мне взойти по трапу на корабль и вручил мне небольшую сумку, в которой лежали платье, полотенце и кое-какая еда.

— Живи счастливо, — шепнул он, и по его щекам потекли слезы. — Живи так, чтобы мать гордилась тобой. Теперь мы будем думать только о тебе.

Позже, подплывая к Шанхаю по реке Хуанпу, я вспомнила эти слова и задумалась, смогу ли я жить достойно.

Сколько прошло дней, прежде чем на горизонте показались очертания Шанхая, я не помню. Может, два, а может, и больше. Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о пустоте, которая образовалась у меня в душе, и о зловонном опиумном дыме, день и ночь висевшем над палубой корабля. Пароход был буквально забит людьми; многие из них, словно высохшие трупы, неподвижно лежали на циновках, зажав в грязных пальцах самокрутки; их ввалившиеся черные рты напоминали провалы пещер. До войны иностранцы как-то пытались повлиять на ужасные последствия от повсеместного производства опиума, навязанного Китаю ими самими, но японские оккупанты, наоборот, использовали наркотическую зависимость, чтобы подчинить себе местное население. В Маньчжурии, например, они заставляли крестьян выращивать мак и строить целые комбинаты по его обработке в Харбине и Дайрене. Бедняки кололись им, а те, кто побогаче, вдыхали его испарения с помощью кальяна. Все остальные просто курили его, как табак. Создавалось впечатление, будто все мужчины-китайцы на этом корабле находились в плену опиума.

Приближаясь к Шанхаю, пароход вошел в устье мутной реки. Началась приличная качка, поэтому по палубе катались бутылки и… дети, которые не успевали за что-нибудь схватиться. Я крепко вцепилась в ограждение борта и смотрела на жалкие лачуги без окон, теснившиеся вдоль берегов. Рядом с ними, стена к стене, стояли заводы, печи которых изрыгали клубы дыма, и дым этот расползался по узким, заваленным мусором улочкам, превращая воздух в омерзительную смесь из запахов нечистот и серы.

Остальных пассажиров мало интересовал город, в который мы въезжали. Они по-прежнему, разбившись на группки, играли в карты или курили. Рядом со мной на одеяле спал один русский, у которого под боком лежала бутылка водки, а с груди стекала рвотная масса. Недалеко от него сидела на корточках китаянка, она грызла зубами орехи и кормила ими двоих маленьких детей. Я не могла понять, почему все они были такими спокойными, если мне в ту минуту казалось, что мы медленно погружаемся в настоящий ад.

Я почувствовала, что пальцы на руках почти онемели от холодного ветра, поэтому засунула руки в карманы. В кармане я нащупала матрешку и разревелась.

Чуть позже трущобы сменились чередой причалов и деревень. Мужчины и женщины в соломенных шляпах поднимали головы и провожали нас тоскливыми взглядами, не выпуская из рук корзин для ловли рыбы и мешков с рисом. Десятки сампанов устремились к пароходу, как насекомые на свет. Люди и лодках предлагали нам палочки для еды, благовония, куски угля, один даже протягивал свою дочь. Глазенки девчушки были полны ужаса, но она не сопротивлялась. Глядя на несчастного ребенка, я внезапно почувствовала боль в руке, как той ночью в Харбине, когда ее сжала мать, будучи последний раз имеете со мной. У меня до сих пор оставалась припухлость и был виден кровоподтек. Боль напомнила мне, с какой силой мать сжимала мою руку, пытаясь вселить в меня уверенность в том, что никому не удастся нас разлучить и что она никогда не оставит меня одну.

Только когда мы подплыли к портовому району под названием Банд, я увидела хоть что-то, напоминающее о легендарном богатстве и красоте Шанхая. Воздух здесь был чище, на рейде стояло множество прогулочных кораблей и океанский лайнер, который готовился к отплытию. Рядом с ним покачивался на волнах полузатонувший японский патрульный катер с большой пробоиной на боку. С верхней палубы парохода я увидела пятизвездочный отель, благодаря которому Банд был известен по всему миру. Отель назывался «Китай», его окна имели форму арок, а на крыше располагались шикарные номера; внизу же все пространство заполонили рикши.

Наконец мы причалили. Место высадки пассажиров выходило прямо на городскую улицу, поэтому нас тут же окружила очередная волна торговцев, но здесь, в городе, товар, который предлагали они, был более экзотичным: золотые амулеты, статуэтки из слоновой кости, утиные яйца. Один старик достал из бархатного мешочка маленькую хрустальную лошадку и положил ее мне на ладонь. Ее отполированные алмазом бока искрились на солнце. Эта лошадка напомнила мне те скульптуры изо льда, которые делали русские, живущие в Харбине, но у меня не было денег, поэтому пришлось вернуть ее старику.

Большинство прибывших вместе со мной людей либо встречались в порту с родственниками, либо брали такси или рикшу и уезжали. Гомон вокруг начинал стихать, я же стояла посреди улицы, не зная, что делать. Я провожала взглядом каждого мужчину с европейской внешностью в надежде, что именно он окажется другом Бориса. Вскоре меня охватила паника. Вокруг находились экраны, специально поставленные американцами, чтобы показывать кинохронику со всего мира об окончании войны. Я смотрела на счастливых людей, танцующих на улицах, на улыбающихся солдат, возвращающихся домой к женам, на чопорных президентов и премьер-министров, зачитывающих поздравления. Все сюжеты сопровождались субтитрами на китайском языке. Создавалось впечатление, будто американцы старались убедить всех, что теперь все снова будет хорошо. Выпуск кинохроники закончился демонстрацией почетного списка стран, организаций и отдельных людей, помогавших освободить Китай от японских агрессоров. Бросалось в глаза, что в этом списке не были указаны коммунисты.

Передо мной остановился аккуратно одетый китаец. Он протянул мне карточку с золотым обрезом, на которой неразборчивым почерком, как будто наспех, было написано мое имя. Я кивнула, незнакомец поднял с земли мою сумку и сделал знак рукой следовать за ним. Заметив, что я колеблюсь, он сказал:

— Не бойтесь. Меня послал господин Сергей. Он ждет вас дома.

На улице, вдали от реки, стояла ужасная жара, почти как в тропиках. Вдоль дороги сотни китайцев варили острую похлебку или предлагали разные безделушки, разложенные на земле на одеялах. Между ними сновали торговцы рисом и дровами, которые возили свой товар на тележках. Слуга помог мне сесть в рикшу, и мы поехали по улице, заполненной мотоциклами, гремящими трамваями и сверкающими американскими «бьюиками» и «паккардами». Задрав голову, я с интересом рассматривала огромные здания, построенные здесь европейцами и американцами. До сих пор я ни разу в жизни не была в городе, похожем на Шанхай.

Район, прилегающий к Банду, представлял собой настоящий лабиринт. Он состоял из узких улочек с протянутыми от окна к окну бельевыми веревками, на которых, словно разноцветные флаги, покачивались на ветру сохнущие предметы одежды. Из темных дверей на нас с любопытством поглядывали дети с заплаканными глазами. Мне показалось, что буквально на каждом углу стоял продавец и жарил какую-то еду, по запаху напоминающую резину, и я облегченно вздохнула, когда в воздухе наконец запахло свежим хлебом. Рикша пробежал под аркой, и мы въехали в своеобразный оазис с булыжной мостовой, фонарями в стиле ар деко, аппетитной выпечкой и старинными произведениями искусства, выставленными в витринах магазинов. Затем мы свернули на улицу, обсаженную кленами, и подъехали к остановке, расположенной рядом с высокой бетонной стеной. Стена была выкрашена в лимонно-желтый и нежно-голубой цвет, но все мое внимание сфокусировалось на другом: по верхнему краю стены торчали куски битого стекла, а нависающие над ней ветки деревьев были обмотаны колючей проволокой.

Слуга помог мне выйти из рикши и позвонил в колокольчик у ворот. Через несколько секунд ворота распахнулись и нас приветствовала горничная, пожилая китаянка в черном чонсэме[2] и с бесцветным, как у покойника, лицом. Она не ответила, когда я представилась на мандаринском диалекте, и, опустив глаза, провела меня во двор.

Первым, что бросалось здесь в глаза, был трехэтажный дом с синими дверями и ставнями в виде решеток. Рядом с домом находилось другое одноэтажное здание, которое соединялось с ним крытой дорожкой. По тому, что с его подоконников свисали разнообразные постельные принадлежности, я догадалась, что оно предназначено для прислуги. Сопровождающий меня китаец передал мою сумку горничной и скрылся в маленьком доме. Я последовала за женщиной через аккуратно подстриженный газон, обрамленный клумбами с цветущими кроваво-красными розами.

В просторной передней стены были цвета морской волны, а плитка на полу — кремовой. Мои шаги гулким эхом разносились по залу, но горничная передвигалась совершенно бесшумно; Тишина, царившая в доме, пробудила во мне странное ощущение мимолетности всего происходящего, словно я попала в какое-то состояние, которое можно было назвать пограничным между жизнью и смертью. В самом конце прихожей я заметила еще одну комнату, убранную красными шторами и персидскими коврами. На стенах, оклеенных неяркими обоями, висели десятки картин французских и китайских мастеров. Горничная уже хотела было завести меня в комнату, но тут я увидела, что на лестнице стоит женщина. Ее молочно-белое лицо оттенялось иссиня-черными волосами, аккуратно стянутыми в узел на затылке. Она перебирала пальцами боа из страусиных перьев и изучающе смотрела на меня темными строгими глазами.