— Ребенок? — Вера повернулась ко мне, продолжая улыбаться. — Меня не предупредили, что вы будете с ребенком.

— Она спокойная девочка, — сказал Иван, удобнее устраивая Лили на руках. Девчушка вдруг проснулась, засмеялась и потянула в рот его шапку, собираясь ее пожевать.

Вера недоверчиво посмотрела на малышку. Не знаю, что она на самом деле думала, когда погладила Лили по щеке.

— Прекрасный ребенок. А глаза какие красивые! У меня брошка такого же цвета. — Вера показала на янтарную бабочку, приколотую к воротнику. — Боюсь, придется внести некоторые… изменения в нашу программу.

— Мы все равно не хотим ходить в такие места, куда не смогли бы взять с собой Лили, — твердо произнесла я, натягивая перчатки.

Похоже, мои слова возмутили Веру: ее глаза расширились, к лицу прилила кровь. Но она быстро пришла в себя.

— Разумеется, — спокойно ответила она. — Я вас прекрасно понимаю. Я имела в виду балет. Детей до пяти лет в зал не пускают.

— Давайте я останусь с Лили, — предложил Иван. — А вы берите Аню, она с удовольствием посмотрит балет.

Вера закусила губу. Было видно, что женщина лихорадочно пытается что-то придумать.

— Нет, этот вариант не очень хорош, — возразила она. — Быть в Москве и не сходить в Большой театр… — Вера поиграла с обручальным кольцом. — Во время посещения Кремля я ненадолго оставлю вас с экскурсионной группой, а сама попытаюсь что-нибудь придумать.

— Если мы можем помочь вам «что-нибудь придумать», дайте мне знать, — сказал Иван, когда мы уже подходили к дверям гостиницы.

Каблуки Веры играли стаккато на выложенном плиткой полу.

— Агент из вашего бюро путешествий предупредил, что вы оба в совершенстве владеете русским, но я не возражаю, если мы будем разговаривать по-английски, — заявила она, в несколько слоев наматывая на шею длинный шарф. — Скажите, какой язык вы предпочитаете? Хотя, конечно, можно попрактиковаться и в русском, если хотите.

Иван прикоснулся к ее руке.

— Я считаю, что, если ты в России, веди себя как русский.

Вера улыбнулась. Но я не поняла, то ли ей была приятна галантность Ивана, то ли она радовалась тому, что все получалось так, как она задумала.

— Ждите здесь, — сказала она. — Я попрошу, чтобы такси подъехало к дверям.

Вера выбежала за дверь и что-то сказала швейцару. Через пару минут подъехал автомобиль. Из него вышел водитель и открыл двери для пассажиров. Вера повернулась к нам и жестом показала, чтобы мы садились в машину.

— Что это значит? — спросила я Ивана, когда мы вместе проходили через вращающуюся дверь. — Что ты имел в виду, говоря ей, что «если мы можем помочь вам что-нибудь придумать, дайте мне знать»?

Иван взял меня под руку и зашептал:

— Рубли. Мне кажется, мадам Отова имела в виду, что придется дать взятку.

На входе в Третьяковскую галерею было тихо и спокойно, как в монастыре. Вера протянула деньги женщине в стеклянной кабинке и вручила нам билеты.

— Оставим вещи в гардеробе, — сказала она и взмахом руки поманила нас за собой вниз по ступеням.

Гардеробщицы в потертых синих униформах, которые были надеты поверх платьев, и в шерстяных платках сновали между рядами вешалок, неся на руках целые горы шуб, пальто и шапок. Меня поразило, что всем гардеробщицам было уже за восемьдесят. Я подумала, что для нас как-то непривычно видеть работающих пожилых женщин. Они повернулись, посмотрели на нас и, увидев Веру, кивнули. Мы передали им верхнюю одежду и шапки. Одна из женщин заметила личико Лили, которая высунулась из складок шали, и в шутку протянула мне еще один номерок.

— И девчушку оставляйте, я найду ей место.

Я внимательнее присмотрелась к женщине. Хотя уголки рта у нее были опущены, как и у остальных гардеробщиц, в ее глазах горел озорной огонек.

— Не могу. Она слишком «ценная», — улыбнулась я. Женщина протянула руку и пощекотала Лили по подбородку.

Вера достала из сумочки очки и стала рассматривать проспект, посвященный выставке. Затем она показала нам с Иваном, где вход в галерею, и мы уже хотели двинуться в том направлении, как вдруг раздался голос одной из смотрительниц галереи:

— Тапочки! Тапочки!

Женщина укоризненно покачала головой и указала на нашу обувь. Я опустила глаза и увидела, что снег, прилипший к нашим ботинкам, растаял и под подошвами образовались небольшие лужицы. Женщина вручила нам по паре тапочек, которые представляли собой фетровые чехлы для обуви. Я надела свою пару, чувствуя себя нашкодившим ребенком, и посмотрела на обувь Веры. Ее опрятные кожаные туфли-лодочки выглядели как новенькие.

В главном вестибюле группка школьников выстроилась в линию перед какой-то мемориальной доской, а их учительница стояла рядом с таким благоговейным выражением на лице, какое бывает у священника, облачившегося в парадное платье. Рядом с детьми стояла семья русских, которым тоже было интересно посмотреть на доску, за ними — молодая пара. Вера спросила, не хотим ли и мы посмотреть мемориальную доску. Мы, естественно, ответили, что хотим. Когда подошла наша очередь, мы приблизились к доске и увидели, что это было посвящение галерее. После благодарственных слов в адрес ее основателя, Павла Третьякова, шли такие слова: «После темных дней царизма, после Великой Революции музей получил возможность значительно расширить свое собрание и сделать многие шедевры доступными народу».

Волосы у меня на голове встали дыбом. Другими словами, перерезав дворян и людей среднего достатка или отправив их умирать в трудовые лагеря, большевики просто-напросто прибрали к рукам принадлежащие им произведения искусства. От такого цинизма у меня закипела кровь. Те семьи платили художникам за их картины, но могут ли Советы сказать о себе то же самое? На мемориальной доске, разумеется, не упоминалось, что Третьяков был богатым купцом и всю жизнь мечтал «сделать искусство доступным народу». Возможно, в будущем найдутся какие-нибудь политики, которые захотят переписать биографию Третьякова и сделать из него революционера, выходца из рабочего класса. Родители и сестры моего отца были зверски убиты большевиками, а напарник Тана, который разлучил нас с матерью, был офицером Советской Армии. Такие вещи не так-то легко забыть.

Я посмотрела на семейство русских и молодую чету. Их лица были совершенно невыразительны. Может, они думали о том же, что и я, но им, как и мне с Иваном, приходилось молчать? Я искренне верила, что возвращаюсь в Россию, которую знал отец, но, к сожалению, быстро поняла, что заблуждалась. Россия отца осталась лишь в воспоминаниях да вещах, сохранившихся со времен канувшей в Лету эпохи.

Вера потянула нас дальше, в зал, завешанный иконами.

— Владимирская икона Божьей Матери — самая старая в собрании, — сказала она, подводя нас к иконе, на которой была изображена Богородица с младенцем. — В двенадцатом веке ее привезли в Киев из Константинополя.

На карточке под иконой я прочитала, что ее много раз подправляли, но выражение безысходности на лицах оставалось.

Лили притихла у меня на руках от обилия ярких красок, но мне было трудно изобразить заинтересованность. Широко раскрытыми глазами я внимательно вглядывалась в лица сидящих у стен пожилых женщин в униформе работников музея, надеясь увидеть среди них мать. Ей уже исполнилось пятьдесят шесть. Насколько она изменилась с тех пор, когда я видела ее последний раз?

Иван, расспрашивая Веру о происхождении и содержании икон, иногда позволял себе задавать вопросы, касающиеся ее личной жизни. Всегда ли она жила в Москве? Есть ли у нее дети?

«Что он задумал?» — пронеслось у меня в голове. Остановившись перед иконой Рублева, на которой были изображены крылатые ангелы, я попыталась прислушаться к ее ответам.

— Я начала работать гидом с иностранцами только после того, как мои сыновья поступили в университет, — рассказывала Вера. — Прежде я была домохозяйкой.

Я заметила, что Вера старается отвечать кратко и не особенно распространяется по поводу своей семьи. Впрочем, она не проявляла любопытства в отношении нас с Иваном и нашей жизни в Австралии. Вероятно, ей не хотелось вызывать подозрений, разговаривая с «буржуями». А может, ей и так уже было известно все, что требовалось знать?

Я в нетерпении прошла дальше по залу и внезапно увидела в разрезе арки, в нескольких залах от нас, женщину-экскурсовода, которая не сводила с меня глаз. У нее были темные волосы и длинные худые руки, какие обычно бывают у высоких женщин. Ее глаза сверкали, как хрусталь на солнце. У меня сжалось горло. Я начала потихоньку идти в ее сторону, но, приблизившись к ней, поняла, что ошиблась. То, что я поначалу приняла за темные волосы, оказалось всего лишь платком, а один ее глаз заплыл облачком катаракты. Второй глаз был светло-голубым. Она не могла быть моей матерью. Женщина нахмурилась, почувствовав на себе мой взгляд, и я поспешно повернулась к портрету Александры Струйской, чье кроткое выражение лица было запечатлено художником с фотографической точностью.

Расстроенная, я побрела дальше по залам галереи, останавливаясь перед портретами Пушкина, Толстого, Достоевского. Складывалось впечатление, будто все они взирали на меня глазами, полными тревоги, и вместе со мной предчувствовали плохое. Чтобы отогнать наваждение, я обратилась к портретам дворян. Все они были величавы, изысканно одеты и больше походили на сказочных принцев и принцесс, чем на исторических личностей. Благодаря ярким краскам колорит этих полотен казался неповторимым.

«Что стало с вами после того, как ваши портреты были закончены? Догадывались ли вы, какая судьба уготована вашим сыновьям и дочерям?» — обращалась я к ним с немым вопросом.

Я остановилась у «Девочки с персиками» Валентина Серова, ожидая, пока Иван с Верой догонят меня. Эту картину я уже видела раньше в книге, но была совершенно очарована жизненной свежестью, которой дышало это полотно, когда увидела ее своими глазами.

— Смотри, Лили, — сказала я, поднимая малышку повыше, чтобы ей было удобнее смотреть на картину. — Когда ты подрастешь, ты будешь такая же красивая, как эта девочка.

Юность девушки, ее беззаботный взгляд, свет, наполнявший комнату, в которой она сидела, навеяли воспоминания о доме в Харбине. Я закрыла глаза, боясь, что заплачу. Где моя мама?

— Я вижу, миссис Никхем любит старых мастеров, — донесся до меня голос Веры, которая обращалась к Ивану. — Но я уверена, что она не останется равнодушной к тому лучшему, что собрано в Третьяковской галерее в советскую эпоху.

Я открыла глаза и посмотрела на нее. Шутит ли она или исподтишка следит за мной? Вера направилась в зал, где были выставлены картины советских художников, и я послушно двинулась следом, на прощание еще раз обернувшись на «Девочку с персиками». После уродства, на которое я насмотрелась в Москве в первый же день, перед этой картиной я могла бы стоять часами.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не скривиться от отвращения, когда Вера пела дифирамбы безжизненному двухмерному советскому искусству. В конце концов у меня возникло чувство, что, если она еще раз упомянет о «социальном заказе», «поэтической простоте» или начнет восхвалять «представителей революционного движения», я просто выбегу из галереи. Конечно же, я не могла этого сделать. От моего поведения слишком многое зависело. Впрочем, чем больше залов я обходила, тем больше видела картин, которые постепенно заставили меня изменить свое мнение, ибо многие работы художников соответствовали моему пониманию красоты. Мое внимание особенно привлекла картина «Вузовки» Константина Истомина. На ней были изображены две хрупкие девушки в полутемной комнате, которые смотрели в окно, тускло освещенное вечерним зимним солнцем.