Эльвира Барякина - Белый Шанхай

— Собачье Мясо всерьез думал, что он сможет шантажировать Мишу? — усмехалась Фаня. — Не на того напали! Мой муж — старый большевик, и он не пощадит ни себя, ни меня ради победы Мировой революции!

«А Клим, пока любил меня, был готов на все ради моего счастья», — думала Нина.

У Фани имелось хоть какое-то объяснение, почему за нее никто не вступился, а у Нины не было и этого. Ей казалось, что ни одна живая душа не интересуется, где она и что с ней произошло. Единственные друзья, которые у нее остались, — это Фаня и дипкурьеры.

Каждый вечер они рассаживались на ступенях крыльца во внутреннем дворике и устраивали занятия по «политподготовке».

Фаня и ее соратники ничуть не сомневались, что коммунисты имеют право затевать «освободительные войны», «приходить на помощь трудящимся» других стран и уничтожать «социальных паразитов» по всему миру. Они были уверены, что на их стороне «историческая неизбежность» и поэтому решали, где, как и кому стоит жить, а кого пора «отправить на свалку истории».

— Мы воплощаем вековую мечту народов о справедливости! — убежденно говорила Фаня. — При коммунизме мы все будем делать сообща, а результаты труда будем делить поровну!

«Много вы понимаете в „вековых мечтах“! — с раздражением думала Нина. — Вы посуду не можете помыть сообща, а все туда же — лезете управлять миром».

Впрочем, спорить с коммунистами было бессмысленно: у них были свои ценности и святыни. Нина однажды заикнулась о том, что счастье — это семья, здоровье и любимое дело, но Фаня тут же начала стыдить ее за мещанство. Для нее счастьем могло быть только ощущение собственной правоты.

«Я этнограф, — повторяла про себя Нина. — Я изучаю религию племени под названием „коммунисты“».

Вскоре пленников перевели в нанкинскую тюрьму и, продержав там несколько дней, посадили на поезд, следовавший в Пекин.

По дороге в столицу Нина дважды пыталась бежать, и после второй поимки начальник конвоя заставил ее целую ночь простоять в тамбуре с привязанными к поручню руками.

Ее охранял паренек с винтовкой. Нина предлагала ему за себя выкуп, но он делал вид, что не понимает по-английски, и развлекался тем, что задирал кончиком штыка Нинину юбку.

— Это было последнее предупреждение с моей стороны, — сказал начальник конвоя, когда Нина пожаловалась на своего мучителя. — В следующий раз я скажу солдатам, что они могут наказать вас так, как сочтут нужным.

Когда-то Нину до крайности возмущало то, что на нее, как на лицо без гражданства, не распространялись законы цивилизованного мира. А сейчас у нее вовсе не было прав: если ее изнасилуют и убьют, никто даже не почешется, а убийцы скажут: «Застрелили при попытке к бегству».

Полное бесправие — это то, что очень сложно принять. У тебя нет точки опоры, ты не можешь рассчитывать ни на справедливость, ни на уважение к себе. Причем твою судьбу будет решать мелкий тупой садист, получающий удовольствие от твоего унижения.

Все это было настолько чудовищно, что Нина буквально онемела и до самого Пекина просидела в углу, прижав колени к груди и втянув голову в плечи.

Поезд подъехал к вокзалу, и пленников пересадили в закрытые паланкины, которые тащили по две лошади — одна спереди, другая сзади. Стражники с карабинами выстроились по бокам, и конвой двинулся вдоль ухабистой немощеной улицы.

Паланкин качался из стороны в сторону, и Нина то и дело хваталась за сиденье, чтобы не упасть. Снаружи гремели цимбалы и выли трубы похоронной процессии: на кладбище несли важного покойника.

— Ничего, Бог не выдаст — свинья не съест, — нарочито бодро повторяла Фаня. — Хотя насчет Бога — это просто поговорка такая.

Наконец лошади встали, и конвоир велел пленникам выходить. Спрыгнув на землю, Нина подняла голову и увидела еще один недобрый знак: все небо над тюремным двором было затянуто сплетением проводов — будто кто-то собирался накрыть ее рыболовной сетью.

— Мы никогда не сдадимся! Да здравствует социализм! — крикнула Фаня, когда тюремщицы повели их в разные стороны.

Нину посадили в камеру-одиночку, все убранство которой состояло из ведра, кружки и грубо сколоченных нар с двумя нечистыми одеялами.

Вскоре пришла надзирательница — лысая старуха с гнилыми зубами и когтями непомерной длины.

— Обыск, обыск… — повторяла она, с трудом выговаривая непривычное английское слово.

Нина хотела раздеться, но старуха объяснила знаками, что сама снимет с нее одежду. Оставалось только закрыть глаза и терпеть: «Сейчас все кончится, сейчас все кончится».

Две молодые надзирательницы проверили Нинины вещи: разодрали каждую обтянутую материей пуговицу, прощупали все складки и швы. Посовещавшись, они вернули ей только юбку, кофту и ботинки и унесли все остальное, вплоть до нижнего белья.

Одевшись, Нина долго сидела на нарах, до боли сцепив руки на колене. Ей казалось, что тюремщицы стоят за дверью, толкаются, как крысы у кормушки, и в сладострастном любопытстве приникают к глазку: «Ну, как она там? Трясется? Плачет? Боится ли нас?»

Ночью Нину отвели в комнату для допросов и поставили в центр нарисованного на полу квадрата, где надлежало стоять преступникам. Сидевший за столом пожилой следователь в военной форме задавал вопросы, переводчик переводил, а писец быстро вычерчивал на бумаге ровные столбики иероглифов.

— Итак, кем вы приходитесь Михаилу Бородину?

Нина исподлобья взглянула на следователя.

— Послушайте, это ошибка: я не знаю Бородина, я познакомилась с Фаней на пароходе… Я солгала, что я ее родственница, потому что надеялась на снисхождение.

Нина снова потребовала пригласить кого-нибудь из американского посольства и направить телеграммы в Шанхай — Климу, Тони Олману и полковнику Лазареву.

Переводчик бубнил, военный кивал, но писец отложил кисточку и даже не думал заносить Нинины слова в протокол.

— Вы что, не верите мне? — испугалась она и отступила на шаг.

В ту же секунду охранник грубо схватил ее за локоть и толкнул назад в центр квадрата.

Следователь вздохнул:

— Давайте сначала: кем вы приходитесь Бородину и какова ваша цель пребывания в Китае?

Он сам задавал вопросы и сам отвечал на них: Нина Купина была советской шпионкой и, кроме того, она занималась контрабандой военной техники и укрывательством еще более опасной преступницы — Фани Бородиной.

— Какая еще техника?! — простонала Нина. — Вы что, с ума все посходили?

Следователь показал на мятую бумагу, исписанную химическим карандашом:

— Согласно протоколу обыска парохода вы везли в Ухань военный аэроплан «Авро-504».

— Это неправда!

— Вам лучше не запираться: у нас имеются свидетельские показания.

На бумаге вырастали крошечные паутинки иероглифов, и Нина поняла, что ей уже не вырваться.

Раз в сутки Нине позволяли гулять во дворе, со всех сторон окруженном выбеленными каменными стенами. Кроме нее там никого не было — ей запретили общаться с другими заключенными.

На уровне второго этажа в стенах были проделаны узкие зарешеченные окна, и Нина слышала доносившиеся оттуда разговоры, кашель и детский плач. Но кто были женщины, сидевшие в тех камерах, так и осталось загадкой: снизу было невозможно разглядеть их лица.

Во время одной из прогулок Нина нашла у стены растение, пробившееся между каменными плитами. Она набрала воды из лужи и полила чахлый росток. Через несколько дней он окреп и выпустил ярко-зеленые листья, но охранник, наблюдавший за Ниной, растоптал его. Жалко было — словно убили птичку.

Днем — зной и вытягивающие силы догадки: что ее ждет? Суд? Тюремное заключение? Если посадят, то насколько?

Ночью — клопы, скрип железных дверей и чей-то далекий плач.

На рассвете Нина подходила к окну и долго вглядывалась в двускатные черепичные крыши. Они тянулись в одном направлении, как идущие на нерест гигантские рыбы с костистыми спинами.

В розовеющем небе поднимались дымы; кроны деревьев на глазах меняли цвет и превращались из темно-серых в ярко-зеленые. Птицы устраивали веселый гвалт, и наконец над городом проносился густой, низкий звук сигнального колокола.

Однажды Нина увидела, как утреннее небо закрывает стремительно надвигающееся желтое облако. Через минуту окно дрогнуло от удара бешеного ветра, и в комнате стало темно, как ночью: до Пекина докатилась пылевая буря из пустыни Гоби.

Несколько дней заключенные провели, не выходя из камер, — прогулки были отменены. За окном в коричневом мареве едва просматривались коньки крыш, а в тюрьме царила жуткая тишина. Нине казалось, что все уже погибли и она одна осталась в живых.

Раньше она старательно гнала от себя воспоминания о Климе — чтобы зря не травить сердце, но клубы пыли, проносившиеся мимо окна, слишком уж напоминали дым от пожарищ в Новороссийске в 1920 году.

Тогда прижатые к Черному морю беженцы и разгромленная Белая армия пытались спастись на кораблях союзников, но судов на всех не хватило, и в городе началась паника, поджоги и мародерство. Нина и Клим могли эвакуироваться по отдельности: ее брали на английский пароход, а у него была французская виза, но, не сговариваясь, они остались в Новороссийске — лишь бы не разлучаться.

Все, что произошло потом — путешествие на Дальний Восток и эмиграция, было расплатой за то безумное решение. Бог словно испытывал Нину и Клима на прочность: хотите быть вместе? Ну хорошо… А как вы справитесь с этим? И вот с этим?

Они не справились и развалили все не в минуты смертельной опасности, а когда самое худшее было позади.

И, тем не менее, почти все светлые воспоминания Нины были связаны с Климом.

Однажды она вскользь упомянула, что ей хотелось бы почитать книгу итальянской оперной певицы Лины Кавальери — «Мои секреты красоты». Нина даже не просила Клима купить ее, а просто сказала: «Мне интересно, о чем она пишет». Через несколько недель книга появилась у нее на туалетном столике.

Такие подарки были важнее бриллиантов и мехов. Клим запоминал то, что интересовало Нину, и стремился порадовать ее — при этом сам он не видел ни малейшей ценности в сочинениях сеньоры Кавальери.

Клим оставлял для Нины записки:

На зеркале в прихожей: «Красавица!»

На буфете: «Загляни на верхнюю полку» — там лежали конфеты с марципаном — ее любимые.

На стене в уборной: «Люблю тебя, даже когда ты здесь».

Или вот еще одно воспоминание: Клим лежал на кровати, Нина наклонилась к нему, чтобы поцеловать, а он вытащил из подушки белое перо, дунул, и оно пролетело сквозь оттянувшийся вырез ее кофточки и выскользнуло ему на живот. Глупости, пустяки — но как Нина и Клим смеялись тогда! Помнит ли он об этом?

Наконец ночью разразилась гроза, и к утру черепица на крышах блестела, как новая, а за тюремной оградой расцвело большое дерево.

Теперь Нина каждый день любовалась им и смаковала воспоминания о своей бестолковой, невезучей, но такой драгоценной любви: как они танцевали с Климом танго, а он напевал ей по-испански песню, которую играл оркестр… Как они придумывали себя в старости — стройными патриархами бойкого и талантливого семейства…

Поначалу Нине казалось, что она быстро истощит запас воспоминаний, от которых теплело на сердце, но за десять лет знакомства с Климом их накопилось невероятно много.

Она пыталась отыскать в памяти нечто подобное, связанное с Даниэлем. Умные разговоры, саркастическое поддразнивание друг друга, волнение и накал страстей — этого добра было сколько угодно, но в присутствии мистера Бернара у Нины никогда не возникало чувства легкости, свободы и абсолютного доверия. Про остальных поклонников и говорить было нечего.

Как ни крути, Клим был единственным мужчиной, которого она любила по-настоящему, хоть в этой любви и случались жуткие и постыдные провалы. Но Бог свидетель, Климу тоже было о чем вспомнить с теплотой и нежностью.

Даниэль и Клим страшно раздражали друг друга, но им приходилось держаться вместе, чтобы благополучно добраться до Пекина: вдвоем было проще караулить чемоданы, добывать еду и отбиваться от китайских офицеров, желавших занять места в их купе.

Даниэль не упускал ни единой возможности, чтобы задеть Клима за живое. Он в подробностях рассказал ему о своих отношениях с Ниной и о том, что под конец она была готова бежать куда угодно — лишь бы подальше от супруга.