л'Эн Аликс де - Бестолковая святая

— Это передовица для следующего номера «Модели».

Помощница умирающих перекрестилась и произнесла дрогнувшим голосом:

— Ну, знаешь… Даже я не рискнула бы так далеко зайти. Полин, ты уверена, что не совершаешь глупость?

— Я делаю то, что должно быть сделано, — спокойно ответила я.

Dies irae, di-es i-rae[40]… Яростные всхлипы третьей части моцартовского Реквиема элементарно заглушали доносившийся из комнаты Поля голос саквебуты.

Если вдохновение изменяло мне, положение всегда спасал Моцарт. Другие реквиемы тоже годились, за исключением разве что сочинения Форе: этот почти веселый опус никогда не приводил меня в подавленное состояние, необходимое для написания веселой статьи. Вот ведь парадокс: чем больше мне надобно было насмешливости, легкости, непосредственности, тем глубже надобно было погрузиться в гулкую атмосферу конца света. А вот некролог обожаемой бабушке я писала под Бобби Лапуэнта. Вспомнила «Твоя Кэти ушла». Твоя бабуля ушла. И все получилось. Странно.

Сейчас мне был необходим сюжет. На все сто достойный прежней ПОП. Так, что у нас на календаре? Середина марта. «До распродаж больше четырех месяцев; если хотим побить все прежние рекорды пустой траты денег, самое время начать готовиться»? Безупречно. Вольфганг Амадей в очередной раз преуспел. Я взялась за дело и внесла в компьютер написанный в поезде текст. Времени на вторую передовицу оставалось очень мало. Пусть она никогда не будет напечатана, но написать ее нужно во что бы то ни стало, чтобы ввести в заблуждение мое двуглавое руководство.

Не прошло и сорока минут, как дело было сделано. Я перечитала текст. От фраз типа «Если у женщины еще нет сапожек от Серджио Росси с серебряными вставками (со скидкой 40 %), как можно считать, что ее жизнь удалась?» я с трудом сдерживала приступы тошноты. Блеск. Я оставила в тексте зацепку, необходимую для выполнения второй части моего плана, выпада против нашего основного рекламодателя — главы Дома мод Кристиана Сен-Пради, которого я обвиняла в том, что, назначая цены, он руководствуется постыдным принципом тарифов корсиканского владельца пляжа, или, если хотите, школьной столовой. Раф или Мими наверняка попросят меня прийти в редакцию и смягчить сравнение на стадии верстки, а мне только того и нужно.

Отправив текст, я стала ждать.

11.30.

12.00.

Половина первого.

Без пяти час.

Ничего.

Так, прикинем… Последние полосы журнала подписывают в печать к середине дня — значит, в типографию они попадут около пяти вечера. Неужели мое двуглавое начальство отправило передовицу в печать, даже не прочитав?

Произошло чудо — Мими взяла и сразу ответила на звонок:

— Привет, ПОП! Спасибо за статью, уже ушла, все классно.

— Не хочешь, чтобы я подскочила и кое-что поправила? Тебе не показалось, что с Сен-Пради я погорячилась?

— Именно так, и я в восхищении! Мы всегда поддерживали добрые отношения с рекламодателями, такова наша политика, каждый играет на своем поле, но на прошлой неделе позвонил шеф группы LPVPRH и спустил на меня всех собак за то, что на обложке № 2672 на руке у манекенщицы новая модель часов группы PVMLN, а не их! Я пыталась объяснить, что если они хотят видеть свою продукцию на обложках, то пусть над ней поработают. Не моя вина, что браслет их часов больше всего напоминает толстую кишку! А он совсем озверел. Пакт о мирном сосуществовании временно не действует, и твоя статья — то, что надо.

— Уверена, что с тобой все в порядке? Не пожалеешь? Ты действительно не хочешь, чтобы я почистила текст?

— Н-е-а! Твоя статья попала точно в масть! Сначала я собиралась дать на обложку снимок девицы, показывающей средний палец новым моделям сумок обеих групп, но это было бы не слишком эстетично. А вот твоя ирония здорово его уест.

Только не это. До чего мы дойдем, если руководство «Модели» начнет исповедовать журналистскую этику?

Я взглянула на стенные часы. 13.15. Еще не все потеряно, успею. Схватив в прихожей дочкину бандану и нацепив черные очки, я кинула в сумку флэшку и понеслась навстречу судьбе.

В моем распоряжении три четверти часа. До конца обеденного перерыва остается всего сорок пять минут, и за это время я должна из центра Парижа добраться до Сюрена и просочиться на шестой этаж башни из стекла и стали, не вызвав ничьих подозрений — чего это редакторша явилась в день сдачи, а ну как начнет переделывать свою статью в последний момент? Невозможно — и все-таки я должна совершить свой «деликт» (мысленно я брала это слово в кавычки, ибо свято верила в благородство задуманного дела).

Тридцать восемь минут спустя я вошла в здание, низко опустив на лоб бандану. Никого из знакомых я по пути не встретила. Молоденькая стажерка в приемной на первом этаже удивилась, когда я шагнула в лифт, а мое вежливое «Guten Tag» окончательно смутило ее девственный мозг.

В редакции сняла темные очки. Пусто. Ни один из двенадцати сотрудников не пожелал променять сельдерей под острым соусом и жареную картошку на бутерброд, сжеванный у компьютера. Да что там картошка — сегодня был тот самый день недели, когда в столовой кормили пиццей, приготовленной в настоящей дровяной печи. Я усмотрела в этом знак свыше, послала Карлу воздушный поцелуй и взялась за дело.

В центре компьютерной «ромашки» — монитор главы секретариата Мари-Жо. Я проглядела все материалы. Проклятье. Даже слова «передовица» нет. Наверное, она в другом файле. В коридоре послышались шаги. Кто-то остановился, не решаясь войти.

Я нырнула под стол.

Скрипнула дверь. Шуршание, возня, и дверь закрылась. Должно быть, Лили из отдела «здоровье» зашла за сигареткой. Стало быть, внизу скоро перейдут к кофе, а потом любители черного, с молоком, с сахаром и без сахара скопом вернутся на шестой этаж.

Нужно поторопиться.

Я пробовала разные пароли. ««Модель» вам все расскажет» — официальное название рубрики. Не вышло. «Стр. 3». Пустой номер. Я зажмурилась, пытаясь сконцентрироваться. С чувством юмора у Мари-Жо все в порядке…

Я попробовала «Ite missa est[41]».

Есть! Моя «фальшивка» выскочила на экран. Она уже была среди «проданных», то есть отформатированных, сверстанных и подписанных в печать статей. Это означало, что никто не перечитает эту страницу, пока станки издательства «Клошетт» ее не напечатают. А когда триста тысяч номеров «Модели» увидят свет, задний ход дать будет невозможно.

Я вставила флэшку в компьютер, и передовица «Новые заповеди Блаженства» заменила статью о распродажах.

Поначалу я слегка дергалась, но теперь действовала спокойно и уверенно: у меня появилось чувство, что совершается нечто великое. И очень серьезное. Если эта статья поможет убедить хоть одну читательницу, поможет ей найти свой путь, я буду вознаграждена за риск.

За угол коридора я свернула ровно в ту секунду, когда из лифта с гомоном высыпала стайка моих коллег.

Я спокойно добралась до выхода, так и не встретив никого из своих. Мне даже показалось, что я слышу шорох ангельских крыльев.

Бытует мнение, что рано или поздно наши родители становятся нашими детьми: мы меняемся ролями, словно два поколения взрослых в одной семье — это перебор. С годами все мы начинаем смотреть на родителей покровительственно и чуть снисходительно, а им хочется, чтобы выросшее потомство носило их на руках, окружало заботой и оберегало.

Закончив долгий разговор с матерью, я подумала: «Народная мудрость — она мудрость и есть!» Я неправильно себя вела. Моему ребенку-предку, которым я недавно обзавелась, было уже не шесть, а все пятнадцать лет. Не надо дергаться. У моей матери Мари-Анник Орман только что начался бурный переходный возраст.

Ее восторг на выходе из Флери-Мерожи не сулил мне ничего хорошего. А монолог упертой фанатки, который я только что выслушала по телефону, прозвучал ужасающе.

Мамуля, разумеется, снова навестила двадцатидевятилетнего Момо, «безвинно осужденного на десять лет за кражу какой-то дрянной тачки, которая ему тысячу лет не была нужна».

А теперь вот выясняется, что они без ума друг от друга. Обнаружилось это сутки назад, через семь дней после первой встречи.

— Не буду скрывать, дорогая, что влюбилась в него с первого взгляда, но не была уверена, что это взаимно. А вчера он признался. Момо меня обожает. Ну разве это не чудо?

Чудо. А я и пальцем не пошевелила, чтобы этому чуду помешать!

Накануне я должна была ехать вместе с мамой во Флери-Мерожи на встречу с Мари-Анж Леприор, раз уж «подписалась» на 988 ближайших понедельников, но из-за горящих дел вынуждена была попросить Жермену заменить меня. Не знаю, что уж наговорила маме на обратном пути помощница умирающих, но результат был налицо. В шестьдесят два года Мари-Анник поверила, что снова нашла настоящую любовь.

Еще четверть часа у меня в ушах звучал собственный голос: я уговаривала маму «не спешить, дать себе время», «подумать, какими были бы их чувства при других обстоятельствах», «не слишком увлекаться, не узнав всю подноготную парня». Так могла бы увещевать сосунка женщина в летах, хотя моя бабушка, когда я весной 1983 года влюбилась в продавца пончиков из Санари-сюр-Мер, ничего подобного не говорила.

На все мои призывы к осторожности Мари-Анник отвечала кратко: «Тебе этого не понять, девочка!» Само собой разумеется, ведь ей сейчас было пятнадцать лет, а я выступала в роли матери, не знающей, то ли радоваться счастью дочери, то ли опасаться неминуемого разочарования.

Из комнаты я выходила в полном раздрае. Даже воцарившаяся в квартире тишина — это был благословенный день, когда Жозефина уходила на занятия в районную музыкальную школу, захватив саквебуту и младшего брата, — не слишком утешала.

А в коридоре меня ждал очередной сюрприз — кучи влажного белья, вываленные из стиральной машины и разбросанные по полу. Над клочьями шерсти — в прошлой жизни они были дорогими кашемировыми свитерами — усердствовал пес Прут. Наша такса обожала набеги на стиральную машину. Просунув длинную, похожую на ершик для мытья бутылок морду в окошко, Прут вытаскивал выстиранное и отжатое белье и обрабатывал его слюной, зубами и когтями. Мы ввели строгое правило: никогда не оставлять дверцу стиральной машины открытой. Кто проявил преступную халатность? Афликао? Вряд ли. В последнее время она была слегка не в себе, но не настолько, чтобы нарушить строжайший запрет. Пьер? Он даже не знает, где находится стиральная машина. Дети? Нет, они готовы на все, чтобы защитить Прута от моего гнева. Не иначе как кто-нибудь из очень достойных колумбийцев, скорее всего, гаденыш Адольфо, порочный бедняжка.

Пылая негодованием, я взяла пса Прута за шкирку и потащила к шкафу, куда мы запирали его в качестве наказания за крупные провинности, и случалось это не реже шести раз в неделю. Я вошла в гостиную, не дав себе труда постучать.

Меня не насторожили ни неурочный полумрак, ни две фигуры на диване. Сообразила я, что к чему, лишь по характерному чмоканью влажных обнаженных тел.

Я так смутилась, что выпустила Прута.

Рамон приподнялся и прикрыл наготу жены моим лучшим пледом из искусственного меха. «Брр», — подумала я и немедленно усовестилась, что отреагировала, как одержимая чистотой мещаночка. Разве это не чудо, что супруги-беженцы, даже в изгнании, несмотря на все испытания и лишения, поддерживали регулярные сексуальные отношения?

— Lo siento, Полин, — произнес дрожащим голосом очень достойный беженец.

— Это вы меня lo siento mucho, Рамон. Извините, so sorry. Я думала, Консуэло в префектуре, para el делу по immigracione.

Помолчав, колумбиец прошептал:

— Pero… Consuelo esta a la prefectura, Полин.

Консуэло в префектуре? На долю секунды я перестала что бы то ни было понимать. Но тут лежавшая на диване фигура приподнялась, и я услышала приглушенный пледом знакомый голос:

— Я так стыдно…

Афликао.

Caramba.

— ПОП? В журнале диверсия, приезжай немедленно.