л'Эн Аликс де - Бестолковая святая

— Э-э…

Эффект «отключения мозгов» повторился. Лишь с четвертой попытки, прокашлявшись, мне удалось наконец членораздельно произнести: «Я сейчас приеду, мсье».

Хорошо начинается денек!

— Что значит «немножко слишком ретиво помогала умирающим», инспектор?

— Так сформулировала обвинения в адрес мадемуазель Крике семья Фавруль. Они утверждают, что ее вмешательство не ограничивалось психологической помощью, якобы ею были применены токсичные вещества. Более того: по словам дочери этого господина, у ее отца было время. Он болел, это так, но рак простаты не развивался, и в больницу он ложился только на химиотерапию. Резкое ухудшение состояния произошло после того, как мадемуазель Крике наведалась в онкологическое отделение. Вскрытие, на котором настояла семья, выявило наличие дозы морфина, которой можно было убить стадо слонов. Потому-то они и подали иск. Заведено уголовное дело.

— Полный абсурд. Я знаю Жермену, она в жизни не совершила бы подобного! Почему вы решили, что это она? А медсестры отделения?

— Необходимо все выяснить. Медперсонал утверждает, что на прошлой неделе из больницы одна за другой были похищены несколько ампул морфина, а знать, где хранился препарат, мог только свой человек в отделении. Но нас вот что настораживает: Жермена Крике была хорошо знакома с господином Фаврулем. Даже очень хорошо. По словам некоторых медсестер, здесь мог иметь место злой умысел.

— О чем речь? Не понимаю, инспектор.

— Мадемуазель Крике никогда вам ничего не рассказывала о господине Фавруле?

— Нет. Она говорила со мной о святой Терезе из Лизье, о Франциске Ассизском, о Фоме Аквинском, и довольно часто, но о Жераре Фавруле — никогда.

— Они состояли в любовной связи.

Пфффф. Я опрокинула стаканчик тепловатого кофе себе на колени.

— Вас обманули, инспектор. Жермена Крике — девица.

— Я бы не был столь категоричен.

То, что сообщил мне инспектор Торань, казалось в высшей степени невероятным. Но по ходу его повествования мое враждебное недоверие сменилось изумлением, а потом подавленностью. Все это походило на правду. Увы, доказательства были налицо: за последние десять лет добрую тихую Жермену Крике внесли в завещание двенадцать пожилых господ. Со всеми она познакомилась в больнице, с некоторыми — в палате интенсивной терапии или в реанимации, а с большинством — в отделении паллиативной медицины. С половиной из этих страдальцев она вступала в интимную связь.

— Насколько позволял их измученный болезнью организм, — добавил инспектор.

Меня передернуло при мысли о том, что именно скрывалось за этим пикантным уточнением. Однако в случае с Фаврулем имела место настоящая интимная связь, она началась во время первой госпитализации отца пятерых детей. Факт засвидетельствовала Розелин Фавруль, супруга Жерара, — она застала любовников в рентгеновском кабинете и решила закрыть глаза на минутную слабость супруга, дабы спокойно, в торжественной обстановке отпраздновать сорокалетие их брачного союза. С тех пор Жермена якобы стала преследовать пожилого мужчину своими домогательствами. Было ли это любовью? Или желанием поживиться? Утверждать я бы не взялась. Друзья Жермены никогда не завещали ей крупных сумм, но ведь маленькие ручейки питают большие реки, и теперь она располагает неплохим капитальцем.

— Около трехсот тысяч евро, которые подозреваемая сумела очень выгодно разместить. Приличная добавка к средствам, скопленным этой бывшей содержательницей…

— Бывшей… что вы сказали?

— Жермена Крике держала заведение известного толка. На площади Пигаль. Вы и об этом ничего не знали, мадам Орман-Перрен?

Все, это уже перебор. Я простонала, что хочу уйти, и любезный инспектор проводил меня по лабиринтам комиссариата.

— Скажите, инспектор, что ей грозит?

— Двадцать лет, на круг. Но пока об этом рано говорить. Пока у нас нет улик, только очень серьезные подозрения.

— Я могу с ней поговорить?

— Нет. Она задержана, и с ней имеют право общаться только врач и адвокат.

Я представляла, как Жермена Крике, сидя в стальной клетке, печально перебирает четки, подаренные ей папой Павлом VI, и читает нараспев Библию. Мне вспомнилось самое любимое ее место (хотя в нынешней ситуации оно звучало странновато): «Не судите, да не судимы будете».

Вернувшись домой, я чувствовала себя существом двадцатидвухсантиметрового роста и двухметрового объема. Я осела, сдавилась, сплющилась под тяжестью всех свалившихся на меня катастроф, энергии во мне было не больше, чем в пустой банке из-под корма для пожилых собак, которую только что спрессовала мусороуборочная машина.

В прихожей меня ждала записка от Адели: «Мама, мы у ветеринара, приходи скорей, с Прутом беда».

Когда я закрывала за собой дверь, мой рост уменьшился еще на пять сантиметров.

— Я хорошо промыл псу желудок, но обещать ничего не могу. Честно говоря, если он выкарабкается, это будет чудо. — Ветеринар покачал головой: — В жизни не видел ничего подобного. Кома от алкогольного отравления — у таксы! Говорите, что нашли рядом с ним шприц и пустую бутылку из-под водки? Двадцать лет ветеринаром работаю, всякого насмотрелся, но чтобы такое…

Адель принялась подвывать псалом, в котором шла речь о Божьей каре и гневе Господнем. Поль прорычал, что убьет гаденыша собственными руками, прямо здесь и прямо сейчас; Адольфо побагровел и вжался лицом в мое пальто. Кажется, ему стало стыдно, а возможно, гомеопатия действует. Боже. Малыша необходимо лечить. Отдай я тогда его родителям нужный рецепт, возможно, риталин успел бы пригасить антипрутовские порывы? Глядя на обмякшее тельце нашего домашнего любимца, я забыла и о том, как он писал нам на постель, и о разодранной одежде, и об изнасилованных пуфиках, даже о том, что называла его про себя «вредителем», и разрыдалась.

Оставив несчастную собаку на попечение ветеринара, я вернулась домой. Справа от меня плелись малолетний преступник и истеричная фанатка группы «Вирджин Мэри», а по левую руку — ребенок-психопат. Я думала, что это самый ужасный день в моей жизни.

Как же я ошибалась.

Я совершила ошибку.

Пьер, узнав о последних «подвигах» нашего сына, за целые сутки не произнес ни единого слова, и к полуночи у меня сдали нервы. Первым моим побуждением было найти какой-нибудь тупой предмет и бить мужа по черепу, пока дар речи к нему не вернется, но я тут же спохватилась, что это заманчивое решение — отнюдь не лучшее из всех. Я бодрствовала две ночи подряд и должна была поспать.

Выпив три таблетки снотворного, я скормила ту же дозу Пьеру — он в кои веки даже не сопротивлялся, — и вскоре мы оба погрузились в сон без сновидений.

Супермегаляп.

Если бы мы просто поскандалили среди ночи, как это бывает у супругов во время рядовых кризисов, если бы выкрикивали несправедливые упреки и надуманные обвинения, то не только услышали бы, что происходит в доме, но и — как знать? — сумели бы этому помешать.

В 7 утра мы проснулись от ужасающего грохота. Из кухни доносились громкие вопли Поля и Адели. В принципе, в этом не было ничего особенного: старшенький мог доесть шоколадную пасту сестры, либо Адель поступила так же с медовыми хлопьями брата, либо семейный кодекс хорошего поведения был нарушен как-то иначе, но отношения выяснялись на повышенных тонах. Непривычным был только крик Афликао. Неужели наша няня-суперпофигистка взялась за дело в столь ранний час? Быть того не может. Мы переглянулись и, побив все рекорды синхронности, спрыгнули с кровати.

За дверью спальни нас ждал кошмар. Квартира напоминала поле, вытоптанное стадом диких кабанов: все было перевернуто вверх дном, сломано, разбито вдребезги, стулья валялись на полу, картины раскачивались на стенах, ковры сбились в кучу, книжные полки опустели. Сначала мне захотелось сразу вернуться в постель и спокойненько дожидаться смерти, но Пьер схватил меня за руку и потащил на кухню.

Вопли к этому времени смолкли. Поль и Адель сидели за столом, опустив головы на руки. Сын громко скрежетал зубами, Адель мурлыкала гимны, а Афликао металась как угорелая кошка. Увидев нас, она заголосила:

— Я ничего не могла поделать, Полин!

— Ты разгром устроила?

— Нет!! Консуэло. Я не могла спать этот ночь, меня мучить стыд. Я приходить и все ей рассказать по-инглиш. Рамон очень был против, но я сказала «заткнись, дерьмо». И знаешь что, Полин? Он был прав, она ужас какая ревнивая, Консуэло, сильно ревнивая. Я говорила — это только секс, а она как взорвется, бешеная, не представляешь, какая бешеная.

— Очень даже представляю. Афликао, я вижу, во что она превратила мою квартиру. Тут и богатого воображения не нужно. — Я грустно улыбнулась.

Пьер поднял глаза, пораженный моим спокойствием.

— С тобой все в порядке, Полин?

— Говорит! Он говорит! Чудо свершилось! — вскричала я, всплеснув руками, и громко разрыдалась.

— Где они? — сквозь зубы спросил Пьер, обращаясь к Афликао.

— Уехали. После скандала, в пять утра, собрали пожитки и — фьюить! Оставили вам записку.

— Это что еще за хрень? — высказался Пьер, открывая пухлый конверт, лежавший на полочке в прихожей и неведомо как избежавший удара урагана «Консуэло».

— Что там написано, папа? — спросила Адель, допев очередной куплет последнего хита «Вирджин Мэри», «Найти свет на своем пути», и тут же затянула следующий.

— Слов, прямо скажем, негусто. Одно только «Извините». Но в конверте еще что-то… Ух ты, черт!

— Что такое?

— Полин, иди сюда немедленно!

Я поплелась к мужу, непроизвольно пожимая плечами и рассеянно думая: «Ну вот, теперь у меня еще и нервный тик приключился».

Увидев, ЧТО Пьер держит в руках, я уронила плечи сантиметров на двадцать ниже их обычного положения, да там и забыла.

Евро. Куча евро. Возможно, сотни евро. Какие-то странные, фиолетового цвета купюры — такие обычно показывают в сериалах о русской мафии.

— Сколько там? — шепотом спросила я.

— Сейчас досчитаю. Тридцать. По пятьсот. Пятнадцать тысяч. Полин, очень достойные колумбийцы оставили нам пятнадцать тысяч евро в качестве извинения. Так я это понимаю.

— Мило. Будет на что отремонтировать прихожую. — Я успела хлопнуть в ладоши, прежде чем хлопнуться в обморок.

В себя я пришла, потому что мой мозг переварил информацию, и образы сложились в единую, четкую и ясную картину. Многочисленные чемоданы семейства Агилар. Костюм Консуэло, явно не от Zara. (Marni? Prada? Chloe?) Бесконечные походы «в префектуру», где она проводила дни напролет, в то время как ее муж даже не пробовал найти работу. Полное отсутствие информации о прошлом семьи. Неприятности Поля. Замкнутое лицо Жозефины во время разговора в ванной. Колумбия. Куча банкнот. Наркотики.

Только не это. Я открыла глаза и медленно произнесла четыре слова: «Eli, Eli! lama sabachtani».

Не прошло и двух минут, как в дверь позвонили.

Идя открывать, я знала, что сейчас будет.

Они вошли. Пятеро. Вежливые, безлико одетые. Они не удивились царившему в квартире разгрому. Они обыскали все углы и закоулки. Через десять минут они обнаружили пятнадцать тысяч евро и немножко травки у Поля под матрасом. В ответ на наши объяснения они вежливо улыбались. Так, так, понятно, мы едва знали семью Агилар. Шапочное знакомство? И те не были нашими друзьями? Мы «из гуманитарных» соображений согласились принять в дом семью из четырех человек? Всего на две недели? И мы понятия не имели, что скрывались они от одного из колумбийских наркокарателей? Порекомендовала нам их Жермена Крике, наша знакомая, которая сейчас… задержана полицией? Вот как? Очень интересно…

Потом они пошутили — мол, пытаться обмануть наркоторговцев так же опасно, как морочить голову французской полиции, — и забрали Пьера, как главу семьи, за пособничество. Больше всего их опечалило, что, приди они на пару часов раньше, не упустили бы саму Консуэло. Вот ведь непруха. Выслеживали ее неделю, а взять никак не получается.

Когда полчаса спустя у нас зазвонил телефон, я так и не смогла до него доползти. Трубку взяла Адель, и я с ужасом заметила, что дочка перестала весело подпрыгивать на ходу. На ее милой мордашке отразилось недоумение, и она, пожав плечами, передала трубку мне:

— Что-то про бабулю. С тобой хочет поговорить какой-то дяденька из Флери-Мерожи. Это ведь не сайт в Интернете?

Я закрыла глаза, надеясь, что они слипнутся навечно. Даже в самом страшном сне мне бы не приснилось то, что я услышала: