— Нет, не эту!

— Какую же?

— Так, шутка. Розыгрыш. Тебе понравится.

Она застыла в нерешительности.

— Зачем? — проговорила она наконец. — Что тебе здесь надо? Что здесь может тебя прельстить?

Я рассмеялся:

— Только что ты и слушать ничего не хотела.

— Я и не хочу. Мне нужна моя дочь.

— Тогда зачем спрашиваешь?

Она пожала плечами:

— Не знаю…

Нет, Жюльетта, меня не проведешь. Тебе вовсе не безразличны все эти поганки, пресмыкающиеся во тьме. Теперь они — твоя семья, как некогда были мы в Théâtre des Cieux. Должен признаться, замена не равноценная, но — каждому свое.

— Считай, что это игра, — сказал я. — Мне всегда хотелось побывать священником. Вот, возьми-ка это.

Я протянул ей красящие таблетки.

— Осторожно, руки не окрась.

Она с подозрением покосилась на меня:

— Зачем это?

Я рассказал ей.

— И тогда я увижу Флер?

— Тотчас же.

Внезапно мне захотелось, чтоб она ушла. Я устал, у меня разболелась голова.

— Ты уверен, что они безвредные? Никого не отравят?

— Ну, разумеется, нет!

Это как посмотреть.

Снова она опустила глаза на таблетки в ладони.

— И это все? Только и всего?

Я кивнул.

— Нет, Лемерль, я хочу, чтоб ты это произнес!

Я понимал, ей хочется мне верить. Доверие ей свойственно, как мне свойственен обман. Вините Всевышнего в том, что создал меня таким. Я обвил рукой ее плечи, на этот раз она не отшатнулась, и произнес тихо, ласково:

— Доверься мне, Жюльетта!

До завтра.

8

♥

22 июля, 1610

Я поспешила назад в монастырь. Ночь была светлая; серебристая луна и звезды светили ярко, бросая тени на дорогу за сторожкой у ворот. Вдали, прямо над угадываемым во тьме морем, нависла мрачная, темнее неба, туча. Должно быть, дождь. Войдя в дортуар, я прислушалась: не проснулся ли кто. Но все мерно дышали.

За пять лет я научилась распознавать своих товарок по тому, как они дышат во сне. Я знаю по очертаниям, кто как свернулся под грубым одеялом, знаю, кто как спит, кто вздыхает и кто поскуливает в своих сновидениях. Прохожу мимо сестры Томасины: она, первая от двери, громко, с присвистом похрапывает. Затем сестра Бенедикт: эта всегда спит, раскинув руки, уткнувшись лицом в подушку. Затем Пиетэ, такая же чопорная во сне, как и при свете дня. Потом Жермена, Клемент и Маргерита. Потребовалась акробатическая ловкость, чтоб проскользнуть, не вспугнув Маргериту; и все равно она дернулась, выпростав руку в слепом, страстном порыве. Наконец пустая ячейка Альфонсины, а напротив — мирно сложила руки на груди Антуана. Дышит легко, ровно. Спит ли она? Лежит, не шелохнется. Но все же уж слишком явно замерла, и руки сложены картинней и торжественней, чем в обычном сне.

Выхода нет. Если не спит, остается только надеяться, что ничего не заподозрила. Я скользнула в свою постель, и шелест одеяла по телу отчетливо прокатился среди ночного сопения. Я повернулась к стене, и в этот момент Антуана резко всхрапнула, отчасти развеяв мои страхи, но все же мне показалось, будто храп ее прозвучал как-то фальшиво, слишком отчетливо, слишком звучно для крепко спящей. Я заставила себя прикрыть глаза. Будь что будет. Самое главное — Флер. Не Антуана, не Альфонсина — даже не Лемерль, теперь оставшийся один в своем крохотном кабинете среди книг. И все же Лемерль, а не дочь, неотступно преследовал меня в снах. Мне дела нет до его игр, говорила я себе, погружаясь в сон. Но он являлся мне и во сне — стоя на далеком берегу полноводной, стремительной реки, он простирал руки, что-то кричал мне сквозь грохот несущейся воды, но слов его я почти не могла расслышать.

Я проснулась в слезах. Звонил колокол ко всенощной, и сестра Маргерита стояла в ногах у моей кровати со светильником в воздетой руке. Пробормотав привычное «Слава Тебе…», я поспешно поднялась, нащупав под матрасом данные мне Лемерлем красящие пилюли, увернутые в тряпицу, чтобы не оставили на пальцах красноречивых следов. Обойтись с пилюлями, как было наказано, не составит труда. После этого я смогу увидеться с дочерью.

И все же я колебалась. Поднесла к носу тряпицу, понюхала. Сквозь ткань сочился смолистый, сладковатый запах; похоже на гуммиарабик и алый краситель, который Джордано именовал «драконовой кровью». Что-то еще примешивалось к запаху: какая-то приправа, то ли имбирь, то ли анис. Он клялся, что не отрава.

Лемерль не явился ни к всенощной, ни к заутрене, ни к Часу Второму. Явился он только на капитул, сказав, что ему необходимо отлучиться по делам в Барбатр, и выбрал себе в сопровождение — как бы наугад — двух сестер. Одной была я. Другой — Антуана. Лемерль держал речь перед капитулом, Антуана приглядывала за курами и утками на птичьем дворе, я выводила лошадь Лемерля для поездки в Барбатр. Мы с Антуаной, понятно, должны были идти пешком, а новый каноник, как и подобало его почтенному сану, отправится верхом. Я чистила щеткой серые в яблоках бока лошади, седлала ее, пока Антуана кормила прочую живность — мула, двух пони и полдюжины коров, — давала им сено из закромов в глубине амбара. Мы завершили труды за час до того, как к нам присоединился Лемерль. Явился он уже без церковного облачения, которому предпочел бриджи и сапоги, более пригодные для езды верхом. На голове — шляпа с широкими полями, чтобы защитить глаза от солнца. И в этом виде он так напомнил мне Черного Дрозда прежних лет, что все во мне сжалось.

Был базарный день, и, едва мы пустились в путь, Лемерль объявил, что нам нужно закупить кое-что из снеди и выполнить еще кое-какие его поручения. Едва он заговорил про рынок, у Антуаны загорелись глаза, я же свои упорно на него не поднимала. Интересно, оказала ли ему Антуана какую-то услугу взамен за эту прогулку, или выбор пал на нее в самом деле случайно. Возможно, его просто забавляло смотреть, как толстуха-монахиня, обливаясь потом, семенит по пыльной дороге вслед за его лошадью. Впрочем, все это не имело значения. Скоро я увижу Флер.

Мы продвигались медленней, чем рвалось вперед мое сердце, но даже при неспешной ходьбе Антуана изнывала от зноя. Мне же было не привыкать, и хоть я тащила за спиной большую корзину с картошкой, чтоб продать на рынке, усталости не ощущала. Жаркое солнце стояло в самом зените, когда мы прибыли в Барбатр, и вся гавань и площадь за ней были заполнены тянущимися на рынок толпами. Когда открывался путь, торговцы сходились сюда со всего острова и даже с самого материка. А нынче выдался именно такой день. В гавани начался отлив, и народу было видимо-невидимо.

Едва вступив на главную улицу, мы привязали лошадь у желоба с водой, Антуана с корзинкой удалилась исполнять поручения Лемерля, я же пошла в толпу вслед за ним.

Торговля шла полным ходом. Били в ноздри ароматы жарящегося мяса и пекущихся булочек, сена, рыбы, кожи и едкий запах свежего навоза. Телега наполовину перегородила проход, пока двое парней вынимали и ставили на землю клети с курами. Рыбаки выгружали из лодок плетенки с омарами и корзины с рыбой. Несколько женщин сгрудилось над сетями, очищая их от водорослей и штопая образовавшиеся прорехи. Оседлавшие церковную стену ребятишки таращились на прохожих. Жаркий воздух был наполнен зловонием и зудел от множества мух. Шум стоял несусветный. За пять лет монастырского уединения я уже отвыкла от такой толчеи, от этих криков, от этих запахов. Слишком много было кругом народу, слишком много гомона, всяких лотошников, балабонов, пустобрехов. Одноногий торговец из-за своего прилавка с горами помидоров, лука и лоснящихся баклажан подмигнул, когда я проходила мимо, отпустив какую-то скабрезность. В очереди у мясного прилавка, багрово-черного от тучи мух и запекшейся крови, люди зажимали носы. На рваном одеяле сидел безногий и однорукий нищий. Напротив наяривал волынщик, а рядом девчонка-оборванка продавала пакетики с пряной солью из торбы, висевшей на бурой козочке. Усевшись тесным кругом, старухи с необычайной ловкостью плели кружева, чуть не стукаясь седыми головами над проворно орудующими гибкими крючковатыми пальцами. Какие отменные карманницы могли бы из них получиться! Я уже не знала, куда идти в густой толпе. Постояла перед продавцом печатных картинок, с изображением казни Франсуа Равальяка, убийцы Генриха, тут же какая-то толстуха с подносом пирожков попыталась пробиться мимо. Один пирожок упал на землю, прорвался, обнажилась алая фруктовая начинка. Взвизгнув от негодования, толстуха накинулась на меня, я с пылающими щеками кинулась прочь.

И в этот момент я увидала Флер. Поразительно, как я до сих пор ее не заметила. Всего в шагах десяти от меня она стояла и глядела куда-то вбок; грязный чепец прикрывал кудряшки, вокруг талии повязан фартук, который ей явно велик. На личике застыло выражение детской брезгливости, руки по плечи измазаны рыбными внутренностями, ими заполнена и тачка, за которой она стоит. Первым моим порывом было окликнуть дочку, подбежать, прижать к себе, но из предосторожности я сдержалась. И взглянула на Лемерля, снова появившегося откуда-то сбоку и не сводившего с меня глаз.

— Что это значит? — спросила я.

Он пожал плечами.

— Ты ведь хотела ее видеть, не так ли?

Рядом с Флер стояла какая-то обшарпанная тетка. Тоже в переднике и еще в нарукавниках поверх рукавов платья, чтоб не запачкаться о разложенный на прилавке свой зловонный товар. На моих глазах какая-то женщина ткнула пальцем в одну из рыбин, и замухрышка протянула рыбину Флер, чтоб та ее выпотрошила. Носик Флер брезгливо морщился, когда она вспарывала ножом рыбье брюхо, но я поразилась, как ловко справляется дочка с новым для себя ремеслом. Рука была обвязана тряпицей, уже пропитавшейся рыбьей слизью. Видно, не вдруг овладела она этой премудростью.

— Господи, ведь ей всего пять лет! Какое право они имеют принуждать ее к такой работе?

— Сама подумай, — сказал Лемерль, укоризненно качая головой. — Девочка должна оправдывать свое содержание. Семья у них большая. Для рыбака прокормить лишний рот — дело нешуточное.

Рыбака! Значит, Антуана не солгала. Я смотрела на женщину, силясь понять, видала ли ее раньше. Похоже, она из Нуар-Мустьер. Хотя вполне может быть и из Порника, и из Фроментины; даже с Ледевэна или с какого-нибудь из островов, что поменьше.

Лемерль заметил, что я пристально разглядываю рыбачку.

— Не волнуйся, — сухо сказал он. — Девочка под хорошим присмотром.

— Под чьим?

— Положись на меня.

Я промолчала. Взгляд мой уже ловил новое в облике моей дочери, каждый штрих — с возраставшей болью. Щеки опали, цветущий румянец исчез. Длинные волосы спрятаны под гадким чепцом. Платьице уже не то, что она носила в монастыре, чужое, заношенное, из грубой темной шерсти. И личико: личико ребенка-сиротки.

Я снова повернулась к Лемерлю:

— Что тебе нужно?

— Я уже сказал. Твое молчание. Твоя преданность.

— Да, да. Обещаю! — Мой голос взвился, я уже не смогла остановиться. — Я пообещала это вчера ночью!

— Вчера ночью было несерьезно, — сказал он. — Теперь — верю.

— Я хочу поговорить с ней! Хочу забрать ее обратно!

— Боюсь, не смогу этого допустить. Пока, во всяком случае. По крайней мере до той поры, пока не буду убежден, что ты не сбежишь вместе с ребенком. — Должно быть, он прочел в моем взгляде желание прибить его, потому что улыбнулся. — Да, к твоему сведению: на случай, если со мной случится какая беда, предусмотрены определенные меры. Весьма.

Не без усилия я пригасила ненависть во взгляде.

— Ладно, дай мне поговорить с ней. Одну минуту. Прошу тебя, Ги!

Все обернулось сложней, чем я ожидала. Лемерль предупредил, любой мой неверный или подозрительный шаг может в дальнейшем стоить мне возможности видеться с Флер. Но отступить я не могла. Медленно, едва сдерживая нетерпение, я двинулась через толпу к рыбной повозке. С одного боку от меня какая-то женщина требовала полсотни штук красной кефали, с другого торговка рыбой обменивалась с кем-то кулинарными рецептами. За моей спиной уже выстроилось несколько покупателей. Флер подняла на меня взгляд, и в первый момент мне показалось, что она меня не узнаёт. Как вдруг ее мордашка просияла.

— Т-с-с-с! — прошептала я. — Ни слова!

Флер озадаченно взглянула, но к моему облегчению, кивнула головой.

— Слушай, — проговорила я так же тихо. — У меня совсем мало времени.

Как бы в подтверждение, торговка рыбой кинула в мою сторону подозрительный взгляд, прежде чем заняться востребованной кефалью. Я мысленно возблагодарила свою спасительницу, вздумавшую закупить такое громадное количество рыбы.