— Песенку Черного Дрозда ничего не стоит оборвать. Пусть эта дичь годна только для слуг, но если напев оскорбителен…

Откуда такая гордыня у моего Черного Дрозда, при том что всякая мораль ему чужда; что за причудливое сочетание в нем высокомерия и плутовства. Столь многое для него всего лишь игра; столь многое в жизни ему безразлично. Но чувство мести ему не чуждо. В конце-то концов, и мне оно свойственно, и если я сейчас избрала покорность, то только потому, что Флер занимает слишком большое место в моей душе, и я не могу себе позволить растрачиваться на мелочи. У Лемерля нет Флер и, насколько мне известно, отсутствует душа. Гордыня — вот все его достояние.

Я возвратилась в дортуар в тишине, в голове моей наконец-то прояснилось. Теперь я знала, зачем Лемерль появился в монастыре. Я знала, зачем он принял на себя роль отца Сент-Амана, зачем отдал распоряжение окрасить колодезную воду, зачем доводил сестер в часовне до безумия, зачем предпринимал столько усилий, чтобы не дать мне уйти. Но знать «зачем» — это еще не все. Теперь я должна раскрыть, что именно он намерен предпринять. И какова моя роль в этой пьесе-травести? И чем она обернется — трагедией или фарсом?

5

♠

5 августа, 1610

Неплохо, моя Элэ! Я понимал, что сопоставить факты для тебя лишь дело времени. Значит, помнишь епископа? У монсеньора оказался дурной вкус, ему не понравился мой Ballet Travesty. Приказал выдворить меня из Парижа. С позором.

Его возмутил мой Ballet des Gueux и дамы в блестках; а мой Ballet Travesty и того пуще, — там, где обезьяна в сутане епископа, а придворные дамы в коротких юбчонках с корсетами. Признаться, я сделал так намеренно. Какое право имел он быть цензором? Мы никому не сделали зла. Жалкая кучка надутых ханжей в ярости покинула зал. Но зато какие овации! Казалось, им не будет конца. Целых пять минут простояли мы, расточая улыбки, у рампы под софитами, грим растекался по нашим щекам. Вся сцена блестела от обилия монет. И ты, моя Элэ, еще слишком юная, еще не обретшая крыльев, но такая прелестная в своих обтягивающих зад панталончиках, со шляпкой в руке, глаза, точно звезды. Это был наш величайший триумф. Помнишь?

Как вдруг, совершенно неожиданно для нас, ему пришел конец. Открытое письмо Эврё Де Бетюну. Прячут взгляды, бормочут извинения все те, кого я считал друзьями. Вежливые послания: Мадам выехала из города. Месье нынче вечером нет дома — а между тем более желанные визитеры входили и выходили, бросая на меня плохо скрываемые презрительные взгляды.

Они считали, я должен исчезнуть тихо, незаметно, проглотив свой позор. Но песню Черного Дрозда оборвать не так-то легко. Когда они сжигали моего воскового двойника на ступенях Арсенала, я обновил свой гардероб. И продефилировал вызывающе обнаженным через весь город. По обеим рукам у меня висело по паре моих женщин, в качестве украшения. Пусть салон мадам Скюдери был теперь для меня закрыт, что ж, есть и другие, менее спесивые. Епископ глядел на меня в ярости, но что он мог поделать?

Довольно скоро я получил урок. Избиение посредством лакеев, ни более ни менее, когда возвращался хмельной после ночной пирушки. Лишившись своего благодетеля, Де Бетюна, я оказался беззащитен, не защищен даже законом, ибо кто осмелится принять мою сторону и встать против монсеньора епископа? Я был безоружен, даже без обычной шпаги. Их было шестеро. Но я оказался не так пьян — или же более неистов, — чем они думали. Я был вынужден бежать, прятаться в переулках, где кишмя кишели крысы, вжиматься в сточные канавы, пробираться в тени домов, сердце нещадно билось, голову ломило, во рту пересохло.

Ну чем не фарс в духе итальянцев: Ги Лемерль спасается бегством от епископских лизоблюдов, скользя башмаками с золотыми пряжками по уличным нечистотам, атласный камзол весь в грязи!

Впрочем, это лучше, чем если бы Лемерль лежал с переломанными ребрами в мусорной куче. Но мне хватило: я проиграл. А монсеньору, возможно, представится другой удобный случай. И не один. Мне нечего уже было ставить на кон, мы оба знали это.

Но дорога, когда твои попутчики лишь шлюхи да карлики, долго ничего не дает забыть. И дорога длинна, скрещивания и перекрещивания, полные таинств кровосмешения. Она сводила нас и раньше, помните, в деревушке близ Монтобана, и потом в монастыре под самым Ажаном. Все дороги ведут в Париж, мы встречались и там, и не единожды. Однажды я лишил вас серебряного креста, — я до сих пор ношу его, вам приятно будет узнать, — но снова у вас на руках оказались тузы, и возмездие последовало мгновенно. Как не совестно, отец мой! Я потерял актера и один из фургонов. Но вы лишь чуть подпалили перья Черному Дрозду. И после этого ставки наши сделались выше.

У каждого человека, монсеньор епископ, имеется своя слабость. Я не сразу нащупал вашу. Но черная звезда моя привела меня наконец к колыбели ваших амбиций. Должен вас поздравить. Ах, какое набожное семейство! Два братца, вознесшиеся в высшее духовенство, сестричка — настоятельница одного из южных монастырей. Многочисленные кузены нашли себе местечко в монастырях и храмах по всей Франции. Надо быть слепым, чтобы не узреть тягу к кумовству, пронизывающую все благородное семейство Арно. Между тем столь богатая девственниками ветвь обречена на скорое вырождение. Единственное, о чем вам стоило бы сожалеть, отец мой, это то, что вы никогда не имели сына, чтобы продлить свой род. Взамен вы всю свою любовь обратили на дочь своего покойного братца: Анжелику Сент-Эврё-Дезире-Арно, с нынешних пор известную как Мать Изабелла, настоятельница монастыря Сент-Мари-де-ля-Мер.

Она вся в вас. Та же недоверчивая мина, белесые глаза. Она унаследовала ваше презрение к простому человеку, как унаследовала и вашу спесь, — под вашей набожностью все вы, Арно, прячете напыщенность, достойную образцов классической трагедии. Лишь именем отличается она от вас. Вы вышколили ее отменно. Она читает ваши письма с самозабвенностью Элоизы, поглощавшей послания Абеляра[49]; уже с младенчества набожность ее превосходила все ожидания. Она не ест мяса, не пьет вина, кроме как во время причащения, постится каждую пятницу. Такая племянница делает вам честь, а подобная честь может — кто знает? — обернуться приличной выгодой. В конце-то концов не вечно же вам пребывать в епископах. Кардинальская шапочка очень бы вам пошла, монсеньор, или, на худой конец, архиепископская митра. Вы хитроумно вымостили племяннице дорожку к Матушке-Церкви: распустили слухи о видениях, ангельских голосах, а также упомянули не слишком громко, но все же вполне звучно, — о случаях исцеления. Ваша тайная мечта: добиться причисления кого-либо из семьи к лику святых — не имея наследников, это единственная возможность увековечить свой род, — а в отношении матери Изабеллы такая возможность отнюдь не исключена. Хоть покойная ее матушка считала, что слишком рано девочке принимать постриг, вы взяли ее под свою опеку; заставили девчонку возмечтать о монастырской жизни, подобно тому как нормальный ребенок мечтает о кукольном домике.

Видали бы вы ее лицо, когда я сообщил ей известие. Боже, как она была хороша: глазки сварливо сузились, уголки рта презрительно опустились.

— Аббатисой? Куда? — взвыла она. — В эту глухомань? Ни за что на свете!

Вы избаловали ее, монсеньор. Заставили поверить в ее детские годы, что она достойна высшего. Возможно, дерзкая девчонка возжелала видеть себя в Париже, с его высокими шпилями, тщеславием и светскими шлюхами, которые падут пред нею на колени. Такое пришлось бы ей по душе.

Или, может, это из-за наказания, которое я назначил ей за вспышку гнева, за то, что отчитал ее, а потом, по истечении епитимьи, с мягкостью простил, но я заметил в ней некий голод, о котором вы, я уверен, и понятия не имеете, где-то внутри у нее греховность затачивается о святость, образуя единое острое лезвие. Наступит время, и она созреет, чтобы воспользоваться им, монсеньор д'Эврё. Учтите, наступит.


Ночью ко мне, как я и предвидел, явилась Жюльетта. Это было рискованно; она могла ожидать, что застанет со мной Клемент, однако, раскрыв мою тайну, уже не могла сдержаться.

Как это в ее духе, тотчас начать с нападения. На ее месте я бы послушался моего совета и вел себя посдержанней; моя Крылатая, как всегда, в самый острый момент рвется в атаку, выдавая все свои козыри, только чтобы противостоять мне. Это сильное упущение в ее игре, — характерное для начинающего игрока, — и хотя это мне на руку, я не могу освободиться от чувства некоторой разочарованности. Мне казалось, я был ей хорошим учителем.

— Так вот почему ты здесь! — выпалила она, едва я открыл дверь. — Епископ Эврё!

— Кто-кто? — с невинным видом переспросил я, но получилось фальшиво; глаза ее победно блеснули.

— Прежде ты лгал много искусней, — сказала она, врываясь мимо меня в дом.

— Может, это от недостатка практики, — пожал я плечами.

— Не думаю.

Она уселась на ручку моего кресла, качая ногой. На голой загорелой ступне была заметна пыль; лицо светилось радостью воображаемой победы.

— Ну, — спросила она, — когда же нам его ждать? И что ты будешь делать, когда он явится?

— Разве мы его ожидаем? — спросил я с улыбкой.

— Если нет, ты утратил свой нюх.

Я повел плечами, обдумывая ответ:

— Ты не поверишь, я собирался тебе все рассказать. Хотя ведь особого доверия ты ко мне до сих пор не испытывала, не так ли?

— Еще бы! После Эпиналя…

— Жюльетта, ты несносна! Я ведь уже тебе объяснял.

— Объяснял, но это тебя не оправдывает.

Она была резка, но что-то появилось в ней, отдаленно угадываемое смягчение, словно ее открытие вместо того, чтобы увеличить ко мне подозрение, напротив, вселило в нее некоторое доверие.

— Расскажи про епископа, — сказала она уже значительно мягче. — Ты же знаешь, я тебя не предам.

Я улыбнулся:

— Я заслужил преданность? Весьма тронут, я…

— Не в том дело, — отрезала она. — У тебя моя дочь.

Уф! Еще удар. Однако, если игра затягивается, намеренная уступка уже может расцениваться как победа.

— Отлично, — сказал я, слегка привлекая ее к себе. Она не отпрянула.

Я исповедовался достаточно долго, чтоб смягчить ее страхи и польстить ей — хотя бы чуть-чуть, — хотя она полагала, что, пока слушает меня, ее лицо остается каменным. Часто женщины слышат то, что им хочется услышать, даже моя Гарпия, у которой есть все основания верить в худшее. Но полуправда нередко куда действенней, чем откровенная ложь.

Разумеется, она разгадала самое очевидное. В этом я ручаюсь. Возможно, даже слегка стала меня понимать — несмотря на напускаемую на себя святость, она бунтарка по природе, и у нее не больше оснований питать симпатию к епископу, чем у меня. Единственное, чего я добиваюсь от нее сейчас, — потянуть время; в конце концов, хороший скандал, как и хорошее вино, требует времени для нужной выдержки и созревания. Шато д'Эврё — хоть и не изысканное, не многолетней выдержки вино, но обладает неким очаровательным металлическим привкусом, который ты, моя милая Жюльетта, возможно, сочтешь недурным. Дай же ему как следует настояться, чтоб как следует вспенилось. Пусть он только появится, и оно потопит его в своей безудержной пене.

Что ж, мой рассказ был убедителен. Сначала Жюльетта слушала недоверчиво, потом с одобрением, потом, хоть и неявно, но с долей симпатии.

Мне удалось изобразить скорбное лицо:

— Я не люблю проигрывать.

— А ты считаешь, это — победа? — спросила она. — Ты хоть представляешь, сколько бед сотворил? И продолжаешь творить?

— Кто? Я? — Я повел плечами. — Да я просто готовил сцену. Все остальное делали вы сами.

Она поджала губы; поняла, что я прав.

— Ну, а после спектакля? — резко спросила она. — Что потом? Потом вы снова, вы оба разъедетесь в разные стороны и оставите нас в покое?

— Почему бы нет? Если ты вдруг не вздумаешь меня сопровождать. — Она оставила мои слова без ответа, как я и ожидал. — Послушай, Жюльетта, — сказал я, отметив выражение ее лица. — Ты ведь не можешь отказать мне в благоразумии? Неужто ты считаешь, что я способен зайти далеко в своем возмездии епископу? Ты слыхала, как они поступили с Равальяком? К тому же, если бы я задумал прикончить Эврё, сама посуди, ведь я бы уже давно мог найти способ, как это сделать. — Я помолчал, дав ей возможность обдумать мои слова. — Я хочу видеть его униженным, — тихо сказал я. — У монсеньора непомерные амбиции; претензии на возвеличивание своего рода. Я хочу их сокрушить. Хочу столкнуть этих Арно в грязь, где все мы пребываем, и я хочу, чтобы они знали, что именно я это сделал. Смерть епископа это уже почти канонизация. Я же желаю ему долгой, долгой жизни.