«Позвоню, но не сейчас! — решила она. — Да и совершенно не факт, что надо обязательно звонить». Наташа задумалась. Что-то мешало ей принять окончательное решение. Может быть, воспоминание о непонятно чьей фигуре, часто появляющейся в ее снах и носящей впечатление кошмара. Фигуре, стоящей во тьме, чье лицо было всегда неразличимо. Фигуре, смотрящей на нее всегда с усмешкой, с какой-то немыслимой, непонятно чем вызванной недоброжелательностью. И Наташе всегда казалось, что стоит только осветить эту фигуру, чтобы узнать этого человека и определить ему место в ее жизни, и мучительный кошмар рассеется навсегда, и она тогда приобретет наконец полную свободу, которой до этого ей не хватало.

«Ладно, завтра выступать, мой доклад должен быть, как всегда, на высоте! — решила она. — Поеду устраиваться в гостиницу, а то снимут броню. Все остальное — вторично». Она проверила направление пути по своей старой карте, вспомнила дорогу, спрятала зеркальце и расческу, тронулась с места и быстро влилась в общий поток машин. И когда через несколько минут пересекла набережную Обводного канала, то поняла, что уже съехала с «большой земли» на острова, а следовательно, дальше перед ней замелькают в вечерних огнях Фонтанка, Мойка, Нева, с которой пахнет ароматом мазута и моря, а потом уже появятся и родные, любимые места — Большая Невка, Карповка, Малая Невка, Ушаковский мост. Наташа Нечаева больше всех других мест любила Петроградский район. На Аптекарском острове жил когда-то товарищ ее отца, а на острове Каменном в военном санатории они очень любили отдыхать всей семьей, как раз в такое же летнее время, когда школьники сдавали выпускные экзамены и в Ленинграде устанавливались белые ночи.

Теперь ее путь лежал к небольшой гостинице на Черной речке, где она всегда останавливалась, когда приезжала в Питер одна, по собственным делам.

Бронь была оставлена, как полагается, администратор, женщина средних лет, — сама любезность. Наташа завела машину во двор — типичный ленинградский мешок из камней и асфальта, с одной стороны, правда, украшенный парой лип, — и с удовольствием отправилась в номер принимать душ. По дороге в вестибюле она заметила одиноко светящуюся кабинку междугородного телефона-автомата.

«Ладно, умоюсь и позвоню домой», — подумала она, втаскивая наверх полупустую, но объемистую сумку. Раскладка вещей заняла у нее три минуты.

«А где же мой доклад? — удивилась она. — Неужели оставила дома?» Захватив кошелек, Наташа снова отправилась вниз звонить. Пластмассовый жетончик азартно упал в черную прорезь, и через минуту в трубке зазвучали гудки, соединяющие не только расстояния, но часто и любящие души. Но тут Наташе не повезло и вместо голоса своего мужа она услышала по телефону чужой женский голос. Она попросила Вячеслава Сергеевича к телефону.

— Он принимает душ! — легко ответила незнакомка. И поинтересовалась в свою очередь: — Что передать? Кто его спрашивает?

— Скажите, жена.

В трубке что-то екнуло, как будто незнакомка внезапно захлебнулась, и по сравнению с этим еканьем голос Наташи прозвучал абсолютно спокойно. Правда, через секунду откуда-то навалились на нее сразу и страшная усталость, и голод, и сомнения в том, сможет ли она, как всегда прекрасно, сделать, не повторив, доклад. Женщина-администратор, только что заносившая в свой компьютер Наташины данные и, как все женщины, сравнивавшая ее внешность и возраст со своими, еще недавно была удивлена, насколько хорошо выглядит Наташа. Теперь же она не без удовлетворения отметила и устало опущенные плечи, и горькую складку у рта. И, как ни странно, от этого прониклась к новой постоялице участием.

— У вас ничего не случилось? — крикнула администратор от своей стойки. Вестибюль гостиницы был настолько маленьким, что все передвижения в нем были видны как на ладони.

— Ничего, спасибо, — ответила Наташа и пошла наверх. — Кошка из дому — мышки в пляс! — несколько раз повторяла она как заклинание, пока пешком поднималась к себе на третий этаж. «Но каково истинное родство душ! — с издевкой думала она уже в номере, раздеваясь. — Потребность делать одно и то же дело в одно и то же время!» Наташа имела в виду, что если, бывало, они с Вячеславом Сергеевичем покупали что-нибудь независимо друг от друга, то, как правило, это оказывались совершенно одинаковые предметы — не сговариваясь, они приобретали одно и то же: будь то батоны, рыбные консервы, носки или конфеты.

«Вот и теперь, как это ни смешно, чуть не на разных концах земли мы оба одновременно стоим в корытах, называемых нами ваннами, и поливаем себя из душа водой! Правда, продолжение этого действия у нас будем неодинаковым, — думала она. — Он будет предаваться любви, а я — повторять свой доклад!»

И действительно, выйдя из ванной, Наташа выкинула из головы усилием воли чужой женский голос из телефонной трубки и уже в постели еще целый час составляла заново тезисы своего забытого дома доклада. Ровно в двенадцать она погасила свет и, когда уже засыпала, все видела перед глазами серый асфальт, подминаемый колесами ее машины. А под утро ей опять приснился темный, неприятный, нераспознанный человек.

— Звонила твоя жена, а я, не подумав, сказала ей, что ты принимаешь душ! — сделав забавную мордочку, призналась Марина, когда Вячеслав Сергеевич появился из ванной.

— Ты что, совсем обалдела? — Вячеслав Сергеевич настолько опешил от такой новости, что даже не мог сразу придумать, что ему Марине сказать. — Ты что, не соображаешь, что можно, а что нельзя говорить? Жена — это оплот, это святое!

— А я? — спросила Марина.

— А ты — цветок жизни, созданный для удовольствия, — пояснил Вячеслав Сергеевич.

— Для вашего удовольствия? — уточнила Марина.

— Просто для удовольствия.

— А с женой вы, значит, удовольствия не получаете? Она у вас святая? — съязвила Марина.

— Много будешь знать, скоро состаришься! — попытался перевести на другое этот глупый разговор Вячеслав Сергеевич и увлек девушку на супружеское ложе.

Однако все-таки червь недосказанности и сам факт такого глупого прокола мешали им обоим, и в результате удовольствие, которого оба ждали друг от друга, получилось каким-то вымученным.

— Тебе с утра на работу? — уточнил наконец Вячеслав Сергеевич и ощутил большое удовлетворение от положительного ответа подруги.

Сам он тоже на следующий день поехал к себе в отделение, но проведенное там время не принесло ему облегчения.

«Сделала она сегодня, что ли, свой доклад? — целый день думал он. — Утром — доклад, вечером — банкет. Тогда завтра приедет назад. Но, может быть, банкет не сегодня. Конференции обычно продолжаются несколько дней. А что, если… взять и приехать? Как снег на голову?

Да нет! Наташа решит, что я приехал подлизываться. Как в тот раз, когда она раньше срока вернулась из Праги… А я, как дурак, действительно хотел бы ее увидеть… Погулять вместе по Питеру… Посидеть в ресторане… Интересно все-таки, сколько дней будет идти конференция?»

Неизвестно зачем он выпил на ночь кофе и лег спать. Естественно, кофе подействовал на него возбуждающе, и Вячеслав Сергеевич довольно долго ворочался, будучи не в состоянии определиться, ехать ему все-таки в Питер или нет.

«Куда, к черту, ехать? — наконец вспомнил он. — Ведь завтра же операционный день! И зачем, зачем я, дурак, притащил сюда эту Марину?» Вопрос был риторический. Он задавал его себе не первый раз и не первый год и каждый раз не мог найти мало-мальски вразумительного ответа.

Он нравился девушкам. Многие девушки любили его или по крайней мере были не прочь занять Наташино место. Его возраст пока никого не отпугивал, а некоторых и, наоборот, привлекал. Да и что у него был за возраст? Прекрасный возраст для мужчины — сорок пять лет. Было в нем что-то неуловимое от Алена Делона — скорее всего худощавость, и руки в карманах, и вечно поднятый воротник, а может быть, и еле заметная ухмылка все понимающего нахала. Но по-настоящему наглым он, в сущности, не был. Так, несколько циничным в разговорах, в некоторых, ни к чему не обязывающих, ситуациях.

Жена уезжала в командировки. Бывало, и надолго, бывало, всего на несколько дней, как теперь. Пациентки таяли и млели, когда он по долгу службы смотрел им в глаза. Медицинские сестры сами ластились к нему. Он пользовался каждым удобным случаем, но никогда не влюблялся. А ему очень хотелось влюбиться. Ощутить заново необыкновенный подъем жизненных сил, почувствовать жизнь так, как в молодости. Но искреннее чувство не приходило. И он думал, что дело было в постоянном сравнении других женщин с женой. Почему-то все время оказывалось, что его собственная жена и умнее других, и красивее. Но для него она уже была будто музейная редкость, престижный экспонат, которым он владел и отдавать который никому не собирался. Но в то же время экспонат этот был уже изучен до мелочей, до тонких деталей и собственно интереса более не вызывал. И ведь самое смешное было в том, что он сам ее нашел, будто картину никому не известного художника, отреставрировал, вставил в красивую оправу и теперь снисходительно наблюдал, как этой музейной ценностью не устают любоваться другие.

Он оперировал первоклассно. Работал в лучшей глазной клинике, и, чтобы попасть к нему на операцию, больные записывались в очередь. Наташа не оперировала. Она заведовала большой научной лабораторией в институте. Ее ум, широта научных взглядов, огромное трудолюбие и правильная организация дела позволяли ей и ее сотрудникам успешно выживать в трудное время перемен и принесли ей известность за рубежом. Дома она умела становиться другой — совершенно беспомощной Наташкой, храбрым зайцем с мягкими лапами. Это в ней подкупало. И выглядела она превосходно. А если вдруг Вячеславу Сергеевичу нужна была какая-то справка из областей жизни, не связанных с медициной, он обращался к жене и всегда получал достойный и удовлетворяющий его ответ. Только почему-то в последнее время он обращался к ней за справками все реже и реже.

Несмотря на то что Вячеслав Сергеевич совершенно не выспался, новое утро наступило, как всегда, вовремя, с определенным не нами постоянством, но облегчения в мыслях опять-таки не принесло. Вячеслав Сергеевич встал и, посмотрев на часы, набрал номер телефона лаборатории жены.

«Наверное, никого еще нет в такую рань», — подумал он, вслушиваясь в безрадостное пиканье гудков. И он хотел уже положить трубку, как что-то щелкнуло, и молодой мужской голос ответил:

— Слушаю!

— Это муж Натальи Васильевны, — сказал он неизвестному молодому человеку. В лаборатории было полно аспирантов, и этот голос не вызвал у Серова раздражения. Только вот почему он отвечал из кабинета Наташи? — Я хотел бы узнать, сколько дней продлится конференция в Петербурге? И на какой день намечен доклад Натальи Васильевны? Она забыла его дома, и я мог бы ей его привезти.

— Привезти доклад? — удивился молодой голос на проводе. — Я думаю, что Наталье Васильевне никакие бумажки уже давно не нужны. Она все прекрасно помнит на память…

«Он думает о ней так же, как и я», — подумал Серов, и что-то пребольно кольнуло ему в левую половину груди.

— А с кем я разговариваю? — поинтересовался он.

— Доктор Савенко.

— Вы аспирант? — Что-то он не слышал такую фамилию в разговорах об аспирантах.

— Соискатель.

— Значит, вы пришли из практики? — Вячеслава Сергеевича интересовал возраст его заочного собеседника.

— Я после армии, — раздраженно сказал ему в ответ Савенко. Он терпел эти ненужные и глупые, как ему казалось, вопросы только потому, что спрашивающий был ее мужем. Но уж ни за что бы он сам, своими руками не толкнул его в Петербург, туда, куда уехала его любовь, его надежда, предмет его тайных мечтаний. Он сам страшно хотел поехать на конференцию вместе с ней. Но она почему-то выбрала себе в спутники старика с внешностью добродушной жабы, проректора по науке, которого кто-то из институтских остряков еще миллион лет до нашей эры прозвал Ни рыба ни мясо.

Кто такой этот остряк, жив ли он до сих пор, работает ли еще или, может быть, делся куда-нибудь, никто и понятия не имел, а Ни рыба ни мясо как приходил на работу, слегка помахивая потертым портфельчиком, много лет назад, так и сейчас ходит. И даже, как казалось абсолютно всем, портфельчик у него был все тот же — старый, потрепанный.

— Значит, и сколько дней будет идти конференция, вы не знаете? — задал Серов последний вопрос.

«Не знаю», — хотел ответить Женя Савенко, хотя отыскавшийся накануне факс с сообщением о конференции лежал сейчас на столе Натальи Васильевны перед ним. Он ужасно ревновал Наталью к мужу, он ненавидел Серова. Но если Серов все-таки поедет в Санкт-Петербург и скажет ей, что он, Женя, отказался дать ему необходимую справку, Наталья Васильевна может рассердиться. Этого он не мог допустить. И исходя печалью и ревностью, он взял в руки факс и продиктовал Серову программу, включая время и место проведения банкета.

Серов поблагодарил, извинился за беспокойство и положил трубку. Женя кинул в ответ свою на рычаг и сел на Наташино место за стол. Так он посидел в совершенной неподвижности, молча, потом потрогал ее оставленную на столе самую простую, обыкновенную шариковую ручку, прочитал, что было написано на листе календаря, лежавшем перед ним (кстати, ничего особенного там написано не было, какие-то отрывочные слова, напоминающие о чем-то несделанном), понюхал, не открывая пробки, стоящий сбоку флакончик духов. Открыл передний незапертый ящик стола и увидел в нем пудреницу, старую сломанную линейку, пачку цветных карандашей, коробку скрепок. И небрежность, и обыденность, с которой лежали здесь вещи, к которым притрагивалась она, привели все его чувства в расстройство. Ему хотелось закричать, завыть от невозможности достигнуть того, о чем он мечтал последние несколько лет. А именно — чтобы его назвали любимым и чтобы не к этим дурацким скрепкам, а к нему самому, как было однажды, в страстном порыве притронулись ее руки.