— Все было нормально, — говорю я. — Вы сделали все, что могли. И мне, и вам это нелегко далось.

— Ну да. — Фрэнк явно не в своей тарелке. — Я рад, что у тебя все как будто уложилось. Джо, похоже, хороший парень.

— Хороший, — подтверждаю я, — просто замечательный.

Фрэнк отхлебывает виски.

— Он сказал мне, что ты теперь репетиторством занимаешься?

— Да, даю частные уроки. Уже несколько лет. Кроме того, я бухгалтер. Работаю на Джо и нескольких местных предпринимателей.

— Он говорил, что в этом году ты собираешься сдать экзамены и официально получить квалификацию преподавателя.

— Я подумываю об этом. — Я верчу браслет на руке. — Но я еще не решила. Понятия не имею, что там конкретно надо сдавать по математике, и не знаю, стоит ли себя…

— Связывать?

— Да. Пожалуй, это верное определение.

Какое-то время Фрэнк обдумывает мои слова.

— Ты очень похожа на своего отца, — произносит он, бренча кубиками льда в своем стакане. — Прямо два сапога пара.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, плотнее закутываясь в свой кардиган.

— Я имею в виду, — Фрэнк выпячивает грудь, будто голубь, и осушает свой стакан, — что вы вечно ищете, где лучше. Скитальцы, романтики, вот вы кто.

Я не нахожу смысла в его словах. Остается только ощущение, что меня критикуют.

— Не знаю, о чем ты, — раздельно произношу я, — и не вижу ничего романтического в болезненном азарте. Потом, он же бросил всех и вся. И все потерял.

— Ты о своей маме?

— Да. — Глаза у меня опущены. — И обо всех нас.

Фрэнк сидит неподвижно и о чем-то думает. Он смущен и явно хочет оказаться подальше отсюда. Внезапно Фрэнк прокашливается, достает из кармана мятый конверт и протягивает мне:

— Возьми. Я должен был передать его давным-давно. Надеюсь, я не упаду в твоих глазах окончательно.

— Что это такое?

— Твой отец оставил для тебя. После того как мы запретили ему появляться на похоронах.

Последние слова он просто выдавливает из себя, будто что-то гадкое и неприятное.

Дыхание у меня перехватывает в буквальном смысле этого слова.

— Вы запретили ему приезжать? — сиплю я, как только вновь обретаю дар речи.

— Да. Так пожелала бы твоя мама. Чтобы ничто не выводило тебя из равновесия. Чтобы ты сама разобралась во всем. Безо всякого внешнего вмешательства.

— Не могу понять. Я-то думала, вы даже не знаете, где он.

— Он как-то связывался с нами. Незадолго до смерти твоей мамы. Видимо, хотел с ней повидаться.

— И вы ему не позволили?

— К тому времени она уже была слишком слаба. — Фрэнк глядит на свой пустой стакан. — Это свидание ее бы только расстроило.

— Это неправда. — Внезапно я все понимаю. — Она хотела его видеть. Я точно знаю.

Фрэнк прижимает к губам носовой платок и принимается отковыривать от стола прочно въевшийся клок мха. Наконец мох отодран.

— Да, — говорит Фрэнк, — все это время я часто думал об этом. Иногда мне казалось, что мы поступили неправильно.

Моя сигарета догорела почти до конца, от нее остался крохотный пылающий окурок, и я не понимаю, почему он не жжет мне пальцы.

— Почему ты только сейчас говоришь мне об этом? — Я отчаянно пытаюсь прочесть ответ у него на лице.

— Я ждал, пока у тебя в жизни все уложится, — быстро отвечает он. — Марджи и я считали, что лучше обождать.

Вот так: вся моя жизнь летит кувырком и все возвращается к истокам.


Мы оба стараемся собраться с мыслями. Избегая смотреть друг другу в глаза, мы концентрируемся на наших стаканах. Фрэнк поправляет стрелку на брюках и встает. Ему кажется, что я собираюсь сказать еще что-то, и он медлит. Но я молчу, и Фрэнк слегка похлопывает меня по плечу и удаляется. Я слышу, как хрустит гравий под его ногами; стараясь успокоиться, он делает большие, размеренные шаги и, перед тем как войти в дом, останавливается. Я чувствую взгляд Фрэнка, но не реагирую. Я жду, пока он скроется в доме, и лишь тогда, затаив дыхание, вскрываю грязный конверт.

В конверт не вложено ни письма, ни даже открытки, только маленькая блестящая книжечка со спичками — новенькая и красивая. Под крышкой синими чернилами аккуратно написано:


Не унывай, мой маленький гений!

Однажды ты поймешь, что все это было к лучшему.

Вечно любящий тебя папа.

6

Уже два часа ночи, но, несмотря на полторы бутылки вина, выпитые по возвращении домой, я никак не могу заснуть. Джо лежит рядом со мной — и вздрагивает, и улыбается во сне, — а я разглядываю трещины на потолке и вслушиваюсь в тиканье будильника. Время от времени Джо переворачивается с боку на бок. Глаза у него при этом открываются.

— Тебе не спится?

— Нет. Спи сам.

— Ты все думаешь про отца?

— Да, — говорю я. — Про нашу последнюю встречу.

* * *

На зубах у меня тогда были металлические скобы для исправления прикуса. Есть хрустящий картофель мне было нельзя, а он, разумеется, принадлежал к числу моих любимых блюд. Было второе апреля — мой день рождения, мне исполнилось десять, — и начался этот день отвратительно. Фрэнк подарил мне набор для шитья вместо «Путеводителя по удивительным фактам в области астрономии», который я его просила купить, а близнецы потихоньку слопали весь крем с моего праздничного торта «Космический челнок». Ко всему прочему Фрэнк выпендрился и купил на всех нас (пять человек) билеты на представление иллюзионистов. Мои гадкие сводные братья все утро старались улучить момент и уколоть меня «волшебной палочкой». Я отбивалась.

Мы уже были в дверях, когда в холле зазвонил телефон. Прежде чем подойти к аппарату, мама тщательно застегнула все пуговицы на пальто — наверное, в глубине души надеялась, что телефон перестанет звонить, — и я уже знала: это папа. Это было ясно хотя бы по тому, как мама поправляла прическу и проверяла, ровная ли у нее челка. К тому же она тайком глянула в зеркало — не размазалась ли темно-фиолетовая помада?

Наверняка папа спросил, как можно повидаться со мной, ведь мама недовольно сказала, что наш день уже распланирован, и добавила, что это на него похоже: откладывать все на последнюю минуту, когда уже ничего нельзя переиграть. Тут ее голос смягчился, она запнулась, и внезапно вся кровь отлила у нее от лица. И мама передумала. Она отпустит меня повидаться с отцом.

Мама и Фрэнк обменялись репликами, и мы пятеро загрузились в машину и поехали к морю. Папу я заметила за сотню ярдов. Шести футов ростом, с угольно-черными волосами, в тоненькой кожаной куртке, в зубах самокрутка. Эту куртку он носил каждый день, даже зимой. Это чтобы походить на кинозвезду, думала я когда-то. Только теперь я понимаю, что ему просто нечего больше было надеть.

Фрэнк не стал глушить мотор. Я выкарабкиваюсь из машины и со всех ног мчусь к папе.

— Привет, Рыжик, — папа гладит меня по голове, — как зубки?

— Уже немного осталось, — усмехаюсь я, обнажая свои железки.

— А как чемпионат по шарикам? — Так себе… это долгая история.

— Ну ладно, — подмигивает мне папа. — После расскажешь.

И папа смотрит на маму. Она до конца опустила в машине стекло со своей стороны и глядит на папу так грустно, будто он любимая туфля, которая порвалась.

— Мы заберем ее в четыре часа, — произносит мама бесстрастно. — Не опаздывайте.

На какую-то секунду их взгляды встречаются, и, наверное, мама успела бы сказать еще что-нибудь, если бы Фрэнк не наклонился к ней и не поднял стекло. Машина срывается с места. Мы смотрим ей вслед, пока она не сворачивает за угол и ничего поделать уже нельзя.

* * *

— Ну что, Рыжик, — папа наклоняется и легонько пихает меня в подбородок, — чем для начала займемся?

— А какой у меня выбор? — спрашиваю я, наперед зная, что он скажет.

— Значит, так, — принимается загибать пальцы папа, — автодром, аквариум, мороженое, морепродукты или гигантское блюдо особых именинных устриц?

Я старательно изображаю, будто ничего из предложенного не представляет для меня особого интереса. Я знаю: у него нет денег на морепродукты или именинные устрицы, и, судя по тому, что сказал Фрэнк по пути сюда, вряд ли папа в состоянии оплатить даже автодром.

— Понимаешь, — я провожу языком по зубам, будто в моих скобах застряли крошки, — я уже до отвала наелась именинного торта и хрустящей картошки, а для мороженого сегодня как-то холодновато.

— Ладно. — Папа делает вид, будто в голову ему пришла замечательная мысль. — Давай тогда просто прошвырнемся по берегу моря и проветримся. Что скажешь?

И мы трогаемся в путь.

* * *

Весь следующий час мы шатаемся туда-сюда по берегу, голодные зеленые волны жадно глотают брошенные нами камешки, а мы сами жадно глотаем горячий чай в забегаловках, когда становится совсем уж холодно. Обычно на прогулках папа рассказывает мне про Луну и приливы или про интересные свойства элементарных частиц и физические величины, но в этот раз он на удивление молчалив и задумчив. В глубине души я надеюсь, что он расскажет мою любимую историю про арктическую крачку — как она каждый год пролетает по двадцать тысяч миль с полюса на полюс, но как я ни стараюсь подвигнуть папу на это — притом несколько раз, — он не очень-то реагирует. Мысли его явно заняты чем-то куда более важным.

— Ну и как тебе живется в доме у Фрэнка? — спрашивает он, когда мы пьем чай по второму разу.

— Замечательно, — отвечаю я, не желая, чтобы он знал, насколько ужасна жизнь у Фрэнка. — Такое впечатление, что я француженка.

— Француженка?

— Ага. По большей части я не понимаю, о чем они все говорят.

— Так ты хочешь сказать, что чувствуешь себя иностранкой? — улыбается папа, согревая руки о стаканчик с чаем.

— Точно. — Я болтаю ложечкой в своей пластмассовой чашке с горячим шоколадом, стараясь размешать гущу. — У близнецов башка забита марками или фокусами, а Фрэнк без ума от какого-то типа по имени Дух Святой. Я даже не знаю, кто это такой.

— И кто же это, как ты думаешь?

— Я не уверена… — говорю я и прокручиваю варианты у себя в голове. — Вряд ли это настоящий дух, ведь всем известно, что их не существует. Судя по всему, это какой-то его знакомый по работе.

Когда папа перестает смеяться, он отставляет стаканчик в сторону, скрещивает руки и очень серьезно смотрит на меня.

— Одри, ты должна осознать, что они все равно поженятся. Фрэнк собирается жениться на твоей маме.

— Да, — уныло отвечаю я, — знаю.

Некоторое время мы молчим.

— Послушай, — папа сдвигает капюшон у меня с головы и ерошит волосы, — я тебя должен спросить кое о чем. Как настроение у мамы? Она стала веселее, чем была?

— Не знаю. — Я не понимаю, куда он клонит.

— Бывает, что она плачет? Часто ли она грустит, как бывало, когда я не приходил домой?

— Нет, — честно отвечаю я. — Она никогда не плачет.

Я хочу прибавить, что мама почти никогда и не смеется и что, когда он позвонил, она целую вечность поправляла прическу, но замолкаю. Потом я часто думала, что случилось бы, если бы я сказала об этом.

Последние отведенные нам полчаса мы проводим в пустом кафе, поглощая из пакета песочное печенье и загадывая, чья дождевая капля упадет быстрее. Эту игру мы придумали давным-давно. Каждый выбирает свою каплю на козырьке над окном и ставит на нее. Папа только головой качает, когда я выигрываю четыре раза кряду. Я замечаю, что, когда он улыбается, кожа у него на щеках натягивается чересчур сильно. Как-то он исхудал. И поистаскался. Под глазами у него темные круги, и мне даже хочется спросить: может, ему нехорошо? Но на языке уже вертится другой вопрос: почему во время телефонного разговора у мамы вся кровь отлила от лица?

— Мама сказала тебе, что я собираюсь уехать на какое-то время? — спрашивает папа и вручает мне мой выигрыш — печеньку.

— Нет, — отвечаю я расстроенно. Ведь это печенье, наверное, весь его обед. — Она мне ничего не сказала.

— Ладно, — спокойно говорит он. — Кажется, для меня настало время начать все сызнова. Никакого смысла в моем дальнейшем пребывании в Брайтоне я не вижу. Что мне здесь торчать, когда твоя мама… снова выходит замуж.

— И куда ты поедешь? — Я всовываю свою ладошку в его большую ладонь и жду, когда он ободряюще пожмет мне руку.

— Думаю вернуться в Америку на некоторое время. — Папа глядит на причал. — Может быть, ты когда-нибудь навестишь меня.

— Хоть сейчас, — оживляюсь я.

— Вот, — папа сует руку в карман, — конечно, для настоящего подарка на день рождения этого мало. Но я вспомнил, что они тебе очень нравятся.