Диана Джонсон - Брак

Славный малый Тим Нолинджер приходился будущим зятем известной французской романистке Эстелле д’Аржель (автору книг «Плоды», «Дорический, ионический», «Несколько раз»), поскольку был помолвлен с ее дочерью Анной-Софи – к некоторому недовольству обеих, и Эстеллы, и Анны-Софи. Жених дочери не очень устраивал приземленную и практичную Эстеллу, которая возлагала на Анну-Софи большие надежды, рассчитывая на ее брак с графом, перспективным политиком, будущим академиком или, на худой конец, со спортсменом – если тот занимается респектабельным видом спорта вроде большого тенниса. Или хотя бы с французом. Конечно, Тим играл в теннис, но только ради развлечения.

Анна-Софи была идеалом юной француженки в глазах американского сообщества – подтянутой, уверенной в себе, кокетливой, жизнерадостной, предприимчивой, владелицей магазинчика. Получив прекрасное образование, она могла бы стать помощницей правительственного служащего или пресс-атташе в издательстве, но занялась торговлей предметами искусства, связанными с лошадьми, превратив свое увлечение детства в работу. Ее магазин «Шеваль-Ар»[3] ранее принадлежал месье Лавалю, который с каждым годом уделял ему все меньше времени и в конце концов всецело передал дела Анне-Софи, особенно бухгалтерию и закупки; лишь иногда по понедельникам он заходил в магазин и сменял ее за прилавком. Они познакомились, когда Анна-Софи еще училась в школе, и постепенно выяснилось, что для юной девушки она на удивление хорошо разбирается в конских статуэтках Нидервиллера и старинной сбруе. Поначалу ее мать не доверяла месье Лавалю, но ее беспокойства были напрасными: Лаваль предпочитал мужчин.

Анна-Софи принимала ванну в своей квартирке на улице Сен-Доминик. Цветущая, миниатюрная, с розовыми грудками, как у нимфы Буше, она неизменно вызывала в памяти эту картину из Люксембургского музея. Сквозь густую пену проглядывали соски. Отполированный ноготь на пальце ноги касался края ванны. Ее окружали предметы, необходимые для тщательного купания: масло для ванны, мыло, шампунь, ополаскиватель, скраб, бритва, пемза.

Но сегодня она чувствовала себя слишком опустошенной и вместе с тем взвинченной, чтобы открыть флаконы и предаться долгому, упоительному ритуалу, способному привести ее в состояние равновесия после пережитого потрясения. События минувшего дня ей хотелось запомнить во всех подробностях. Инстинкт ее жениха-журналиста наверняка побудит его задать ей массу вопросов, и Анна-Софи старалась подготовить на них ответы. Она думала, что подметила все – на случай, если Тим спросит что-нибудь вроде: «А как был одет тот человек?» В серую рубашку, голубой трикотажный жилет и такой же галстук, пропитанный кровью! Во всем, что касалось Тима, Анна-Софи проявляла истинно французское уважение к призванию, а еще она знала толк в гравюрах с изображением сцен охоты и вообще была деловой женщиной.

От своей матери-романистки Анна-Софи получила два наставления о том, как следует жить. Во-первых, наглядным примером для нее стала жизнь ее семьи: матери, отца и брата; а во-вторых, Анна-Софи прилежно впитывала философию, нашедшую отражение в романах матери, – утонченную, циничную и точную. К примеру, графиня Рибемон в книге «Наперекор стихиям» уверяла: «Недопустимо пробуждать в мужчине чувство вины», – в то время как в семейной жизни мать Анны-Софи, Эстелла, зачастую не придерживалась жизненных принципов своей героини, упрекая отца Анны-Софи: «Ты мог бы позвонить, я перенервничала», – или: «Где тебя носило?»

Анна-Софи пришла к выводу, что из них двоих права, по всей вероятности, графиня. Впрочем, в отношениях между родителями разочарование у Анны-Софи вызывала лишь их заметная отчужденность. А ведь существует и красота, и страсть; поэтому Анна-Софи в поступках и взглядах руководствовалась принципами, почерпнутыми из творений матери. «Уделяй внимание всем мелочам ухода за собой», – наставляла свою внучку-невесту мудрая бабушка, мадам Годшо из романа Эстеллы д’Аржель «Несколько раз». Мелочи ухоженности. Это означало тщательную депиляцию и покупку изящного нижнего белья. Анна-Софи была склонна проявлять внимание к этому и в силу своего характера, и в результате чтения романов матери, хотя сама Эстелла не учила ее ничему подобному, разве что советовала почаще менять белье.

Строго следуя наставлениям из книг, немудрено докатиться до чрезмерной прозы и лишиться воображения, поэтому кое-кто считал, что Анна-Софи чересчур педантична. Но всякий человек в здравом уме, увлекающийся лошадьми, не может не быть простым и приземленным – любовь к лошадям и легкомыслие несовместимы. И Анну-Софи ошибочно принимали за разумную, самостоятельную девушку, хотя на самом деле ее тянуло к роскоши и фривольности.

Зажав зеркальце между согнутых коленей, она принялась подправлять брови. Ей вспоминалась страшная сцена, свидетельницей которой она стала сегодня на Блошином рынке.

Пожилая американка, княгиня Дороти Майнор-Штернгольц, супруга Блеза, принимала гостей в своих величественных апартаментах. Разумеется, Штернгольц был не французским, а восточным князем, скорее всего литовским или чешским, почти не претендующим на возложенный на него неопределенный титул. (Несмотря на все революции, французы питают почтение к титулам. Американцы следуют их примеру.) Князь Блез Штернгольц, издатель спортивной газеты и член Международного олимпийского комитета, вырос в шестнадцатом округе Парижа и никогда не бывал в Литве. Дороти занимала прочное положение в кругу американцев, живущих в «Городе света», и владела внушительной коллекцией картин, приобретенных еще до брака и свидетельствующих о ее знакомстве с некоторыми французскими художниками.

Американское сообщество Парижа чем-то напоминало «мирок в себе». Здесь американцы создавали благотворительные комитеты, тщетно пытаясь оказывать влияние на американскую политику, периодически предпринимая попытки распространения во Франции американской мудрости, мысли и литературы, как во времена Томаса Пейна, организовывали англоязычные курсы кулинарии, слушали свою музыку, бывали в американской церкви, общались с избранными французскими друзьями, шумно приветствовали слегка вышедших из моды американских знаменитостей, приезжающих во Францию (порой посольство возглавляли забавные люди, причем новых послов встречали настороженно, жизнерадостно проводив в отставку предыдущих), в специальном магазине покупали арахисовое масло и поп-корн. Возможно, между французским ландшафтом и американцами, опасливо заселяющими его, не существовало коренных противоречий, но часто казалось, что американцы поступили бы разумно, если бы не вмешивались в то, что недоступно их пониманию. А может, им было бы лучше жить на родине?

Прибыв к Дороти раньше Тима, Анна-Софи очутилась в кругу американцев – ровесников ее родителей. Здороваясь, присутствующие целовались с ней на французский манер. Особенно пылкими поцелуями и рукопожатиями Анну-Софи одарил престарелый муж Оливии Пейс, богач Роберт Пейс; он был тем, кого французы называют vieux beau.[4]

Как обычно, Дороти дважды поцеловала гостью. Привязанность княгини к Анне-Софи была отчасти порождена взаимопониманием. В отличие от родной матери Анны-Софи, ничем не похожей на дочь и потому не понимающей ее, у Дороти и Анны-Софи было немало общего. Увлечение Анны-Софи лошадьми Дороти понимала, так как сама занималась когда-то совершенно неженственным видом спорта; впрочем, Анна-Софи выглядела воплощением французской женственности. Дороти гордилась своими познаниями в области французского менталитета и культуры, которые она получила от мужа – с ним она познакомилась сорок лет назад, войдя в олимпийскую сборную США по спортивной стрельбе.

Приподняв прелестный, с ямочкой, как у ребенка, подбородок, Анна-Софи обвела взглядом комнату, разыскивая гостей, с которыми было бы приятно поболтать. Она была разочарована: ни одного француза, только нудная мадам Уоллингфорт. В отчаянии она прошлась по уютным комнатам, отделанным в темно-розовых тонах, с зелеными шторами, французскими позолоченными канделябрами, американскими картинами маслом, изображающими амбары и petit bateaux,[5] с широкими тускло-зелеными диванами, кивнула красноглазому долговязому антропологу и миловидной секретарше или кто она там, о которой всегда ходило много слухов, неряшливому профессору в галстуке-бабочке и его пухленькой женушке – неужели в приглашении было указано, что надлежит явиться в галстуке-бабочке? – знаменитому экономисту или историку и еще кому-то, кто написал книгу – еще одну книгу о Франции? Zut,[6] эти англофоны бесконечно пишут книги! Даже Тим грозится написать еще одну.

– Твой несносный Тим звонил и предупредил, что задержится, – сообщила ей Дороти. – Он застрял в пробке по пути из аэропорта.

– Tant mieux,[7] значит, до его приезда я еще успею отыграться. – Рассмеявшись, Анна-Софи направилась прямиком к чернокожему актеру, красавцу Сэму Стрейту.

Когда Тим наконец очутился в тех же просторных розовых комнатах с высокими окнами, обрамленными шторами из зеленого дамаска, с плотными рамами, не пропускающими шум с улицы дю Бак, он совсем сник, предчувствуя отчаянную скуку. Он предпочитал бывать в более шумных и пестрых компаниях людей самых разных профессий, от журналистов до тренеров, в компаниях, не обязательно состоящих из американцев и вряд ли понравившихся бы Анне-Софи. В отличие от него она вращалась в кругу bon-chic-bon-genre[8] людей, с которыми училась, благовоспитанных парижан, чьи пути разошлись, да еще встречалась со случайными знакомыми, так же любящими лошадей, – старыми, невыносимо скучными учителями верховой езды и конюхами.

Жидконогие стулья были расставлены на французский манер – вдоль стен комнаты, как в танцклассе. На одном из них Тим сразу увидел Анну-Софи, которая предпочла бы танцевать, а не сидеть. Но танцев не предполагалось, только благотворительный коктейль в пользу Американской библиотеки – кажется, так. Или вечер любителей чтения. Тим не помнил, что именно. В своих габардиновых и шерстяных пиджаках большинство гостей-американцев казались в этом салоне XVIII века одинокими путешественниками во времени.

В этом сезоне американцы были непопулярны, точнее – менее популярны, чем обычно. США предприняли спасательную миссию на Балканах, которую французы рассматривали как слегка завуалированное стремление к мировому господству. Одна из гостей-француженок, мадам Уоллингфорт, не преминула сообщить об этом Тиму, как только он появился.

Хотя Тим редко бывал в Штатах, он объяснил мадам Уоллингфорт: интуиция подсказывает ему, что поступок его соотечественников продиктован отнюдь не жаждой завоеваний.

– Американцы хотят, чтобы все в мире было в полном порядке, а их самих оставили в покое. Чем-то они похожи на человека, который не берется за газету, предварительно не побрившись.

Мадам Уоллингфорт фыркнула.

– Американцы всегда вынашивали и до сих пор вынашивают планы колонизации.

Если бы не обещание встретиться здесь с Анной-Софи, Тим сразу ушел бы. Его нисколько не интересовал профессор Хофф, или Фрофф, или как там его, который с недавних пор ужинал у пожилой и общительной княгини. Тим предпочел бы сесть за компьютер и расследовать некоторые обстоятельства похищения рукописи из Библиотеки Моргана.

Но вскоре он осознал, что к княгине его привела прозорливость. Среди гостей появилась подруга Сержа Крея (жена или любовница?) – то самое лицо, благодаря которому Тим мог познакомиться с режиссером. Клару Холли без труда узнал бы всякий, кто лет двенадцать назад видел ее в фильме с тем памятным танцем. Войдя в комнату, Клара Холли нерешительно застыла в дверях, наверняка думая о том, что явилась сюда напрасно, а потом направилась к одному из позолоченных стульев. Присев, она украдкой поправила ремешок туфли.

Клара выглядела старше утонченной девушки из «Кафе “Лебедь”», но все-таки почти не изменилась – если не считать обычных изменений киноактеров в реальности, где они кажутся ниже ростом, взрослее, где видны изъяны кожи или одежды, свойственные всем людям. Тим подошел, чтобы познакомиться – или представиться, как выражаются американцы, хотя буквальный перевод этого слова на французский прозвучал бы рискованно.

– Bonjour, Клара, – приветствовала гостью Дороти. – А я думала, ты уже не придешь.

– Я не собиралась, но поскольку я все равно приехала в город…

– Останешься на ужин?

Дамы обменялись поцелуями в щеку.

– Конечно, почему бы и нет? Твои ужины бесподобны, – отметила Клара. – Не понимаю только, зачем ты утруждаешь себя составлением меню, если у тебя в основном собираются любители выпить.

– Я – Тим Нолинджер, – вмешался Тим. – Мисс Холли, вы не уделите мне пару минут?

Сочетая в тоне подобострастие с настырностью, он совершил ошибку: Клара заподозрила в нем журналиста или поклонника и сверкнула профессиональной улыбкой.