— Я с первого класса её люблю. — Пыж больше не жуёт, Пыж моргает и пытается улыбаться.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — бормочет женщина. — Если забеременеет, вы поженитесь.

— Нет, — отрезала я. От равнодушия не осталось и следа, мне плохо в этом доме, и я хочу поскорее уйти отсюда.

— Почему «нет»? Если Витя говорит, что столько лет любит тебя… — Женщина обхватывает меня, прижимает к своей груди. — Не плачь, Поля. Мы сделаем для тебя всё. Поселим в лучшей комнате, оденем, как королеву, ни в чём отказу не будет. Если забеременеешь, вас распишут. Витя у нас добрый. Он был маленький, всем всё отдавал. Наберёт пакет сластей, игрушек и раздаёт ребятам. Он и сейчас добрый, он не обидит тебя.

Я отстраняюсь от женщины и смеюсь. Смеха не получается, получается лай.

— Не плачь, Поля. Он не вытерпел. Он же говорит, он любит. И ты, когда узнаешь его, обязательно полюбишь, я знаю.

Ноги неверные — подламываются, когда делаю шаг к двери, и я оказываюсь на ковре. Перед глазами суетятся, сталкиваются чёрные мелкие мушки. Я хочу есть.

— Сейчас, доченька, я принесу тебе водички.

Не проходит и минуты, она вкатывает в комнату стол на колёсах, помогает мне подняться и сесть перед ним на стул.

— Пей, доченька. Это клюквенный морс. Может, хочешь супа? У меня сегодня фасолевый. А может, съешь котлетку? И пирожные…

Я пью морс. Но он застревает в глотке, и меня рвёт.

— О, Боже! Сколько же раз это было?!

Ей никто не отвечает, и она начинает плакать:

— Прости нас, доченька! Ради Бога, прости нас, доченька! Переходи к нам жить. Я буду ухаживать за тобой. Меня зовут Ангелина Сысоевна. Мы с твоей мамой учились в школе, мы с твоей мамой были подруги, мы с твоей мамой…

Я встаю и иду к двери. Рвёт меня от отвращения.

Ангелина Сысоевна идёт за мной и по улице. Я едва бреду. Мне очень холодно, несмотря на то, что на улице — тепло.


Дома одна мама. И, едва я вхожу, она говорит:

— Не терпи, доченька. Уезжай отсюда. Я уже погибшая, а ты не терпи, доченька.

Мы сидим с мамой друг против друга, две чужие страны, разгороженные границей, — столом с едой. Я ем с нашего общего стола, но это не нарушает границы: между мною и мамой — годы её и моего терпения, её и моего рабства.

— Раньше, в твоём возрасте, люди женились. Ты уже взрослая. Уходи из дома, он погубит тебя.

— Почему не уходишь ты? — подаю наконец голос.

Вот и случился разговор между мной и мамой.

— Я люблю его, — говорит мама. — Я его раба. Я знаю, он изменяет мне. Но он не может не изменять, женщины сами липнут к нему. Не одна я такая потеряла голову. По-своему он любит меня. Как себя, как свою руку, ногу. Он сам себе не рад. Характер такой — надо, чтобы всё было, как хочет он. А знаешь почему? Мать бросила его маленьким. Твой дед, Григорий Герасимович, изводил её придирками, нравоучениями, бил. Терпела она, терпела и сбежала. Климентий остался без матери трёх лет. Тогда Григорий Герасимович принялся за него: «Как стоишь?», «Как сидишь?», «Как говоришь?». А потом привёл мачеху — под стать себе. Он ей слово, она ему два! Начались драки и склоки. Сама понимаешь, каково стало Климентию: теперь оба придирались к нему — на нём срывали зло. Вот он и стал таким, какой сейчас. И природа, и воспитание. Иногда ему, может, и жалко меня или тебя, а разве против себя повернёшь?

— Ты должна была бы стать адвокатом, — говорю я. И, сама себе удивляясь, рассказываю о том, что сделал со мной Пыж.

— Убьёт! — шепчет мама белыми губами. — И Виктора убьёт, и тебя, и Гелю.

— Ты говоришь — бежать. Сама знаю, надо бежать, тем более, если будет ребёнок. Только куда, мама, побежишь с ребёнком? Ни бежать, ни тут оставаться. Что делать?

Я сыта, и рвота больше не подкатывает ко рту. И за долгие годы я не одна.

Хочу спать. Сквозь дремоту, налившую тяжестью веки, вяжущую рот, сковывающую тело, — благодарность к маме: я не одна. Мама помогает мне добраться до постели, и я сплю.

Что мама сказала отцу, не знаю, только отец не мучает меня сегодня, и я сплю с шести вечера до утра. В школу иду, не выучив уроков.


Пыж подходит ко мне на большой перемене и суёт мне в руку маленькую коробку.

Я отдёргиваю руку.

— Это кольцо. Тебе. Пожалуйста, выйди за меня замуж.

Его губы-оладьи шлёпают друг о друга, рука протянута ко мне.

И снова поднимается рвота.

— Мама говорит, она добьётся, нас поженят.

Пыж никуда не волочит меня и не сжимает болью ни руку, ни плечо, а ощущение насилия есть. Я поворачиваюсь и ухожу от него.

Он зародился, мой ребёнок. И я ощутила его присутствие сразу. Не только по внешним признакам. Я ощутила неодиночество.


Ложусь спать и снова попадаю в Шушин сон. Шушу хотела предупредить меня, хотела защитить меня прислала сон. Бреду по тому сну Захлёбываюсь, плыву, качаюсь растением. И я — щупальце, впившееся само в себя. И я — простейшее, амёба, клетка на дне океана.

Не простейшее, не амёба. Во мне начинает расти человек! Из меня, клетки, и — чужой, слившейся с моей. Что же теперь делать, если половина этой клетки — из рвоты, отвращения, а вторая — из моего рабства? Какой человек может вырасти из насилия и унижения? А пока это лишь клетка, и она доставляет мне много неудобств: требует еды, воды, воздуха. Жрёт всё, что я ем. И меня жрёт. Но высасывает она из меня меня прошлую и мою рабскую психологию. С удивлением замечаю, что теперь открыто во время наших трапез разглядываю отца: его карие глаза в загнутых до бровей ресницах, тонкий короткий нос, верхнюю губу с рельефно вычерченными углами, откинувшимися друг от друга.

У отца такое выражение лица, какое может быть у пророка: пророку Богом открыт смысл жизни, и отец считает, что вправе судить людей, повелевать ими.

Однажды отец замечает, что я разглядываю его.

— Ты что? — спрашивает он меня грозно, недовольный моей смелостью. — Решила задачу?

Я не отвечаю ему. Но разбухаю довольством — первый мой бой с отцом, и в этом бою я одерживаю победу.

Мама смотрит на меня с мольбой: «Остерегись!»

Да, я ещё слаба. Растущая во мне клетка ещё очень мала, я пока на поле битвы одна и не могу противостоять отцу. Осознание этого заставляет меня привычно опустить голову.


Каждый день теперь я ищу возможности поговорить с мамой.

Но утром мама уходит позже нас с отцом, её обязанности — убрать в доме после ночи и завтрака, приготовить обед. А возвращается она позже нас — каждый день ведёт биологический кружок.

Я люблю после уроков приходить на занятия этого кружка и слушать мамины рассказы. Где привычная Золушка? Где жалкая бездарь-училка, позволяющая ребятам орать и играть во время уроков?

В кружке всего три человека — две девочки и мальчик.

Наверняка кружок давным-давно закрыли бы, если бы мальчик не был сыном директора школы.

Директора прозвали Великом. Ребята его не любят.

А его сын Денис — совсем особенный.

Когда он родился, директорская семья поселилась при школе, в трёхкомнатной квартире. Нянчить Дениса пригласили тётю Раю, школьную уборщицу и сторожиху. Это было очень удобно — днём тётя Рая свободна и ночует в одном из классов на первом этаже, из окна которого хорошо видны подступы к школе. Комната вполне пригодна для жилья: в ней есть диван, шкаф и большой стол.

На время уроков мама, по договорённости с директором, оставляла меня с тётей Раей. Детство у нас с Денисом получилось общее: вместе слушали сказки, что читала нам тётя Рая, песни, что она пела нам, вместе играли, вместе гуляли. Тётя Рая — уютная, толстая. И добрая: она разрешала нам носиться по классу-комнате, громко смеяться и кричать.

С детства Денис любил зверюшек.

Как-то, три или четыре года было ему, он нашёл дрожащую от холода или ещё от чего-то кошку и, не спросив тётю Раю, кинулся с ней домой.

Его мать, Вера Андреевна, накричала на тётю Раю — плохо смотрит за ребёнком, а кошку выбросила.

Денис расплакался. Побежал было за ней, но Вера Андреевна подхватила его на руки и стала ему внушать, почему-то в третьем лице, что мальчик должен понять маму: мама много работает, устаёт с больными, возиться с животными ей некогда, кроме того, животные все ковры попортят, потому что от них одна грязь, за ними нужно убирать, а ещё им нужно специально готовить. «А ковры — дорогие!» — сказала она в заключение.

Все знали, её слабость — ковры и люстры.

Денис расплакался ещё горше. И в другой раз упрямо принёс домой бездомную собачонку.

— Мама, я сам буду убирать за ней, — сказал он.

Но её тоже выбросили.

В этот раз мать не стала ничего объяснять сыну и утешать его, когда он расплакался, а накупила ему игрушечных зверей — собаку, и медведя, и зайца… Целый зоопарк устроила в его комнате!

На игрушки Денис даже не посмотрел. Нужна ему была только живая зверушка.

До шести лет проплакал.

А как пришло время в школу идти, тётя Рая уговорила Велика устроить в комнате, где она ночует, живой уголок: «И Денис будет доволен, и вам хорошо — не дома. А уж я помогу со зверями: буду кормить их, убирать за ними!»

Велик согласился.

Все вместе поехали на Птичий рынок, купили Денису хомяка, белую крысу, птицу Петю и, чтобы зверям было где «гулять» зимой, — кадки с травой и другими растениями.

Из-за Дениса мама приходила домой поздно — после занятий кружка дожидалась тётю Раю, пока та уберёт школу.

Денис любил сидеть со своими зверями до ночи: уроки учил с Петей на плече, положив на колени Хомку и Фимку. И спать готов был тут же, на полу, среди своих зверей, рядом с диваном, на котором спит тётя Рая. Но тётя Рая, зная суровый нрав родителей, отправляла Дениса домой.

Тётя Рая играла в его жизни большую роль.

Пока Денис был на уроках, она уходила домой и пекла ему пирожки с капустой или варила его любимый компот из сухофруктов. Поставит перед ним тарелку с пирожками и приговаривает:

— Ешь, внучок, тощий уж больно, наберёшь тело, наберёшь силу! Капуста с яйцом — самая вкусная начинка!

Часто и мне перепадали пирожки или её ласка.

А то бегала тётя Рая по магазинам и искала что-нибудь для зверей: гребешок — чесать, посуду для еды… Однажды купила домик.

— Выбросили в Детском универмаге — для кукол, а ведь в нём может жить Хомка! — сказала Денису, когда он пришёл после уроков. — Дерево — тёплое!

В домике стали жить и Хомка, и Фимка. Улягутся рядом и в окна выглядывают, ждут его, а завидят, выскакивают и взбираются ему на плечи.

Кружок создал в школе Велик. Он был очень горд, что нашёл такой простой и удобный выход: и Денис — со зверями, и женины ковры — в чистоте! Его распирала жажда придумать что-нибудь ещё для сына. Однажды он и заговорил об этом с Денисом:

— Ты любишь зверей. Хочешь, создадим биологический кружок? Изучай на здоровье то, чего нет в программе. Пойдёшь на биофак в столичный университет.

Денис учился тогда в пятом классе.

— А можно кружок будет вести Мария Евсеевна? — спросил он. — Она интересно рассказывает…

Велик согласился.

Больше всех на свете Денис любит мою маму. Сейчас ему пятнадцать, а — словно семь: едва мама соберётся домой, он просит:

— Не уходите, Мария Евсеевна! Расскажите что-нибудь ещё.

Не только маму послушать иду я в биологический кабинет…

У Дениса узкие озёрца-глаза наискосок к вискам.

Иногда я прихожу пораньше мамы — успеть поговорить с ним.

— Здравствуй, — говорит мне Денис. — Как хорошо, что ты пришла. Смотри, Хомка в домике себе жильё соорудил — из листьев. Хочешь, пойдём погуляем с ними.

Хомка, Фимка — ручные. Не убегают, когда мы выносим их на траву: выбирают травинки, жуют, смешно шевеля усами. Хомка заботится о Фимке, вылизывает его, думает: это его ребёнок. Петя летает над нами или сидит на дереве и что-то болтает.

— Если бы у меня был пёс, я бы тебе такое показал! Научил бы его говорить! Собака что человек, всё понимает. Помнишь, Мария Евсеевна рассказывала о головном мозге собаки? — И тут же подхватывает на руки зверей. — Идём скорее, Мария Евсеевна, наверное, уже пришла! — Он бежит в школу, я бегу следом, птица летит над нами.

Одноклассникам Денис кажется странным, и они смеются над ним.

На уроках моей мамы Денис сидит перед учительским столом, ловит каждое слово. Любит задавать вопросы, и порой эти вопросы — странные:

— У растения есть душа, как у человека? Я читал, растения реагируют на человека, оторвавшего у него ветку.

— Почему животные не говорят, они же чувствуют то же, что и люди, они, как и люди, умеют любить и ненавидеть.