А обед в «Сачет-хаусе» на Сент-Джеймс-стрит, с тоской произнёс он, облизывая губы. Когда мистер Уиллис прислуживал в фартуке, вышитом золотой нитью! А потом спуститься к кофейне на Сент-Джеймс-стрит, где его всегда привечали, как бывшего драгуна. Теперь маленькая кофейня стала чем-то вроде частного клуба для драгун, проблема в том, что не выгонишь всех лишних, иногда франтоватые забияки силой прорываются внутрь, и тогда начинается драка.

— Те дни давно прошли, Джон, — неодобрительно заметила их матушка. — И я уверена, что Огастес не считает подобное мотовство подобающим при своём крохотном жаловании. Он прекрасно знает, что мы не сумеем ему помочь, если у него возникнут даже небольшие долги.

— Я помню Милашку Уоргрейва, — сказал Джон, потягивая портвейн. — В то время он был моим командиром. Очень богатый человек, а за столом разорился. Почти обанкротился! А потом у него началась полоса везения, и он немного отыгрался. Он выучил урок и немедленно закончил игру, правда, потратил весь выигрыш на подарки — драгоценности и тряпки для любовниц. Как он сказал, «чтобы мерзавцы из салона не имели ни шанса снова заполучить деньги».

— Боюсь, это не слишком высокоморальная история, Джон, — улыбнулась Клеменс.

— Боюсь, он был не слишком высокоморальным человеком. Мы несли службу в Виндзоре, и он ухлёстывал за одной фрейлиной королевы, леди Элеонор Блэр, и у них были страстные отношения, но когда мы вернулись в казармы на Портман-стрит, они охладели — по крайней мере, с его стороны. Она ужасно разъярилась, как я понимаю, и послала ему письмо с требованием вернуть свой локон. И представляете, что сделал Уоргрейв? Кошмарную вещь, на мой взгляд. Он послал своего денщика в Виндзор с дюжиной локонов всех цветов — светлых, тёмных, рыжих — и предложил ей выбрать свой!

Девушки засмеялись. Джон налил себе ещё портвейна. Губы миссис Беттсворт скривились в тонкой неодобрительной улыбке.

— После подобных куртуазностей, — сказала она, — боюсь показаться простушкой, упоминая о будничных делах, но мне придётся, пока не вернулся Картер. Ему скоро понадобится новая ливрея. Как и Харрисону, Коуду и остальным. Ливреи слуг выглядят поношенными.

— Ничего, и так сойдет, — ответил Джон. — По крайней мере, сейчас им платят, уже хорошо. Пусть миссис Сондерс велит двум горничным подлатать ливреи.

— Ливрея Коуда ему не по размеру, — вставила Кьюби.

— Что ж, он крупнее Тревити. И моложе, разумеется. Вот-вот швы на ливрее разойдутся!

— Мы не можем сделать ему новую ливрею, не сделав их остальным.

— Мне не особо нравится Коуд, — сказала Клеменс. — Какой-то он навязчивый.

— Ничего, научится, — ответил Джон, вытягивая ноги. — Просто его как следует не муштровали, вот и всё. А чего ты ожидала, нанимая бывшего лакея Хикса?

Ужин подошел к концу. Джон Тревэнион удалился в кабинет — выкурить сигару. Миссис Беттсворт села за шитьё, но через несколько минут отложила его и сказала:

— Боже, в последнее время меня так и клонит в сон. Я рано просыпаюсь, вот в чём дело. Просыпаюсь ещё до зари и смотрю, как занимается рассвет. В это время я больше ничем не могу заняться, приходится только ждать, пока проснутся все остальные. Но из-за этого я слишком рано засыпаю по вечерам.

Клеменс обменялась улыбкой с Кьюби. Эти слова они слышали каждый вечер. Правда это или нет, трудно было судить, но постоянное повторение в этом не убеждало.

Они поцеловали мать и пожелали ей доброй ночи, после чего Клеменс предложила сыграть партию в шахматы, но Кьюби отказалась — завтра предстояло рано встать на охоту. Они сыграли в нарды, а потом Клеменс решила почитать, а Кьюби поцеловала её и приложила губы ко лбу Джона — тот сидел в кольцах дыма и листал газету, посвящённую скачкам.

Она пошла спать. Кьюби зажгла свечу в коридоре и стала подниматься, прикрывая пламя рукой. Мимо комнаты матери и в свою. Там она зажгла ещё шесть свечей.

Она была согласна с Клеменс по поводу Коуда. Он приступил к службе только в ноябре, с хорошими рекомендациями от Хикса из Труро, но вместо того чтобы учиться вести себя как полагается, по словам Джона, он учился противоположному, по мере того как знакомился с окрестностями и другими людьми. Кьюби знала, что старшие горничные его не любят, и думала, что пара младших считают его слишком настойчивым. В особенности Эллент Смит — милая девушка, но не может устоять ни перед одним мужчиной. Пока это оставалось на стадии охов и вздохов — ничего страшного. Но как долго их отношения будут невинными? Недолго, если Коуд добьётся своего.

Когда она зажгла шестую свечу, кольца на шторе звякнули и из-за неё шагнул военный.

Кьюби громко завизжала.

— Тсс! — сказал он.

Увидев, кто это, она закрыла рот ладонью.

— Джереми!

— Тсс! — повторил он.

Они уставились друг на друга.

На Кьюби было старое, но красивое платье из синего бархата, с муслиновыми рукавами у плеч и прилегающим прозрачным муслином у запястий.

— Джереми! — снова прошептала она.

— Пришел с тобой повидаться. Пришел тебя увезти.

— О чём ты говоришь?

— Сейчас это не важно. Кто-нибудь тебя слышал?

— Вряд ли.

Они прислушались. Дом был тих. Залаяла собака, но далеко. Джереми выдохнул и снова собирался заговорить, но Кьюби взяла его за руку.

Раздался стук в дверь.

— Да?

Стук повторился, а потом повернулась ручка и вошла миссис Беттсворт.

— Ты что, кричала, Кьюби?

Всего за секунду Джереми успел скользнуть обратно за штору.

Кьюби потёрла глаза.

— Да, мама, прости... Когда... когда я вошла, то думала о Коуде, и порыв ветра шевельнул шторы. На мгновение я подумала, что в комнате кто-то есть!

— Вот как. — Её мать засомневалась. — Понятно. Так всё хорошо? Ничего не случилось?

— Благодарю, мама, ничего.

— Ты уверена?

— Полностью. Ещё раз доброй ночи.

— Доброй ночи.

Миссис Беттсворт не спеша удалилась.

Кьюби уставилась на руку с длинными пальцами, придерживающую штору, на алый рукав с золотым галуном, на медленно появившегося юношу, который вот уже три года беззаветно её любил. Прямые тёмные волосы, чуть волнистые на концах, слишком отросли и смотрелись неопрятно — обычное дело для военного. Свежий цвет лица, прямой нос, серо-голубые глаза под тяжёлыми веками, красивый изгиб губ и ямочка на подбородке. Джереми смотрел на неё. Изучал. Пожирал глазами. Она никогда его не любила. Но, видимо, поняла это только недавно, когда получила время поразмышлять и решить, как жить дальше.

— Джереми, у меня чуть сердце не остановилось!

— Прости, но другого пути предстать перед тобой не было.

— Я по-прежнему ничего не понимаю.

Они помолчали.

— Ты очень бледна, — сказал Джереми.

— Я... ещё не пришла в себя... От шока...

— Присядь. Это вода?

— Да, но мне она не нужна.

Кьюби так и не села.

Джереми медленно прошёлся по комнате.

— Есть вероятность, что нас снова побеспокоят?

— А что?

— Потому что я хочу с тобой поговорить.

— Может прийти Клеменс. Но маловероятно.

— Кто-нибудь слышит наши голоса?

— Нет, если мы будем говорить тихо.

К собственному раздражению, Кьюби втянулась в паутину заговора.

— Как ты вошёл?

— По лестнице на крышу.

— Ты уже долго здесь?

— Около часа. И ещё час снаружи.

Он не сводил с неё глаз. За последний год он повзрослел, лицо полно решимости.

— Кто этот Коуд, о котором ты говорила? — спросил он.

— Лакей. Пришлось что-то придумать для матушки.

— То есть не будущий муж?

— Нет...

— Ну и отлично. Потому что я твой будущий муж.

— Ох, Джереми, будь благоразумным, прошу тебя.

— Я был благоразумен, как ты это называешь, слишком долго. И считаю, что напрасно.

— Зачем ты пришёл? — спросила она через мгновение.

— Я же сказал.

— Что ж, ты должен немедленно уйти! Нельзя вот так врываться!

— Тебе не удастся от меня избавиться, прежде чем я не решу уйти сам. Ты упустила эту возможность, когда ушла твоя матушка. Теперь все поймут, что ты позволила мне здесь находиться.

— Ты не слишком галантен.

— Ради любви все средства хороши. — Он шагнул ближе и легонько прикоснулся к её руке. — Послушай. Я никогда не дотронусь до тебя без твоего согласия, пойми. Но я хочу с тобой поговорить. У нас есть вся ночь. Прошу тебя, сядь и выслушай меня.

Сверкнув тревожной улыбкой, она спросила:

— Где твоя лошадь?

— Привязана позади дома. Где работают каменотёсы.

— Она начнет беспокоиться.

— Ещё нескоро. И это не лошадь, Кьюби, а лошади.

Джереми поймал блеск в её карих глазах, когда она обернулась. Кьюби нашла стул и села.

— Хорошо. Я тебя выслушаю. Но разве мы об этом уже не говорили?

Джереми уселся на кровать и с деланной безмятежностью покачал ногой в отполированном сапоге с недавними капельками грязи.

— Я приехал за тобой. Чтобы забрать тебя. У меня достаточно денег для жизни. Шахта, которую мы открыли, приносит хорошую прибыль и сделает меня вполне независимым. Сегодня я возвращаюсь в свой полк в Брюссель. Если ты уедешь со мной, мы доскачем до Лонсестона и остановимся в «Белом олене».

— Уеду с тобой? Джереми, мне очень, очень жаль. Я так часто пыталась тебе объяснить...

— Да, но Валентин только что...

— И до того. Я пыталась объяснить...

Джереми взял её руку и перевернул ладонью вверх. Её рука лежала, как не до конца прирученный зверек, который в любую секунду может сорваться с места.

— Я хочу на тебе жениться. Хочу... чтобы ты стала частью меня, чтобы мы оба стали частью друг друга... Я хотел бы обладать твоим телом, а также душой и сердцем. Кьюби, я хочу увезти тебя в мир и жить с тобой до конца дней, и испытать в твоём обществе всё, что этот мир предложит — говорить с тобой, слушать тебя, вместе с тобой встречать опасности и радости... огорчения и удовольствия... веселье юности, и трудности, и счастье...

Он умолк, потому что иссяк запас слов, чтобы сломить её оборону. Кьюби сидела, опустив голову, но слушала.

— Я мог бы жениться на ком-нибудь ещё, — сказал Джереми. — Ты тоже могла бы. Но для нас обоих это будет жизнь наполовину, мы не будем дышать глубоко, никогда не почувствуем то, что могли бы, не ощутим полный вкус жизни...

— Почему ты так уверен, что ко мне это относится в той же степени, что и к тебе?

— Потому что всё это — во мне, — сказал он, погладив её ладонь. — Поедем со мной. Как я сказал, мы заночуем в Лонсестоне — как кузены, или как пожелаешь, чтобы поездка выглядела благопристойной. Завтра мы сядем на дилижанс в Лондон, там поженимся и поплывём прямо в Брюссель. Это будет нелегкое и довольно некомфортное путешествие, в отличие от жизни здесь — лёгкой, удобной и безопасной, но я сделаю что угодно, чтобы принести тебе радость и счастье. Любимая, ты поедешь со мной?

В лёгких, комфортных и безопасных глубинах дома снова залаял спаниель. Кьюби сидела в лёгком и безопасном комфорте своей спальни, а молодой военный в красном мундире гладил её руку. Кьюби заняла эту комнату только после строительства нового крыла замка, но мебель помнила с детства.

Она сидела на зелёном бархатном стуле, на котором сидела пятнадцать лет назад, когда горничная натягивала на неё первые в жизни охотничьи сапоги. Под зеркалом в выцветшей золочёной оправе над камином лежали мелкие сувениры — программа бала, отцовская булавка для галстука, букетик розмарина с пикника, рисунок пастелью, который сделала для неё Клеменс. Корзинка с вышиванием и торчащими из-под крышки отрезами шёлка лежала на другом стуле, а перед ним — домашние туфли и пара детских перчаток. Балдахин над кроватью был из тяжёлой жёлтой парчи, шторы на окнах — из той же ткани, но выцвели от солнца. Её комната. Место для уединения. И в неё вторгся грозный молодой военный.

— Ты поедешь? — повторил он.

Даже если бы она его любила, а она не любила, это предложение выглядело совершенно неразумным, почти неприличным. Как бы помягче от него избавиться, снова разочаровать и показать тщетность надежд, чтобы он тихо ушёл, оставил её в покое и ушёл, но не слишком задетый, и вернулся в свой полк, где наслаждался бы жизнью без неё? Какая жалость, ведь при других обстоятельствах он стал бы лучшим мужем, чем Валентин, а она стала бы ему лучшей женой. Какая жалость, что она не такая, как он себе вообразил. Никогда такой не была и вряд ли будет.

Он воображал её нежной, покладистой и доброй, но она холодная, твёрдая и злая. Семья значит для неё куда больше, чем страдающий от любви юноша. Куда больше. Джон, Огастес, Клеменс и мальчики, и матушка, и огромный величественный замок, и чудесные виды, и благородные леса, и пологие утёсы, и вечно изменчивое, но не меняющееся море. Она — Тревэнион из Каэрхейса, и этим всё сказано. И этого достаточно. Более чем.