Маргарита Сосницкая - Четки фортуны

А стихи твердят свое про землю:

Хочется ее душной влаги,

Дыханья парного с гнилью,

Хочется уйти в ее передряги,

Как прадеды в бой уходили.

Выходит, возвращение в свою землю – последний бой! А раз есть бой, то может быть и победа. А Выдыбов в корне своем разве не солдат? А тут еще по радио услыхал:

Лечь в тебя, горячей плоти родина,

В чернозем, в рассыпчатый песок… [3]

Да и в посмертной записке не ему ли Ксения излила свою последнюю волю?

Он позвонил в консульство России с вопросом о перезахоронении останков на родине. Его спросили, откуда была родом покойная. Узнав, что с Крыма, сказали: это же не Россия и обращаться надо в другое консульство. Но в любом случае необходимо заявление и согласие родственников.

– А вы ей кем доводитесь? В какой степени родства будете?

«Супруг я ей! На небе! Перед Богом!» – хотел закричать Андрей Иванович, но пробормотал:

– В небесной…

…………………………………………………………….

А ведь Ксения успела нажить себе родни: муженька иностранного, который и загнал ее в могилу до срока. С эксклюзивным итальянским ханжеством тот заявил, что память о матери для его сына святое, а могила помогает сохранять эту память, потому ни о каком перезахоронении не может быть и речи.

– А по-русски сын Ксении говорит? – строго спросил Андрей Иванович.

– Зачем? Вырастет, выучит, – последовал ответ.

– Так не бывает. Но если бы вы учили его языку матери, это было бы лучшей памятью о ней. А ей нужно перезахоронение.

– Да кто вы такой, чтобы знать, что нужно моей жене?

На этом разговор и закончился: бисер метать Выдыбов не стал. Не стал тратить попусту время и силы. Надо было действовать. Отступать его не учили.

Он взял лопату и под покровом ночи в сияньи луны вырыл останки любимой. Рыл и думал: «А ведь накаркал, накаркал… Кто тянул меня за язык: видел я тебя в гробу? Вот и увидел…»

Череп и косточки ее были белы. На святом Афоне после смерти монаха через несколько лет его косточки извлекают из земли и складывают в специальное хранилище, костник, где они уже навеки хранятся вместе с останками ранее усопших иноков-братьев. И чем белее череп, тем более почитается, праведным был монах при жизни.

Сложил Андрей Иванович косточки любимой в котомку и пехом попер на Русь. Ведь с такой поклажей его бы ни на одном электронно-рентгенном досмотре не пропустили. Он хорошо ориентировался по карте и местности и прошел все границы незамеченным. Шел и думал о том, о чем думается в таком походе: зачем понагородили заграждений? Чтоб из людей деньги выкачивать и судьбы им ломать. Какому-нибудь Григорию Сковороде. А кто они такие те, кто понагородили? Вши, каждый – жалкая вошь, не способная ничего создать своими руками, только чужой крови налакаться. Думал, Украина, Россия – все Русь. Дойти бы…

И он дошел.

А на литовско-белорусской границе, можно сказать, балтийско-белорусской, что в некотором смысле нонсенс: «балт» – по-литовски «белый», – так вот на границе между белыми и белыми гражданин Выдыбов нечаянно стал свидетелем международного конфликта: бабка гнала корову из белорусского села на литовский хутор, к сыну, к внукам. Тут ее и задержали, голубушку, литовские пограничники и арестовали вместе с мычащей контрабандой: сотней килограмм свежей говядины, которая, ничего не подозревая, щипала траву.

«Н-да, – подумал Андрей Иванович, – а что бы они запели, если бы задержали его с останками? Но он-то – не бабка с коровой, этим недонемцам не по плечу…»

В первом смоленском лесу, когда понял, что все опасности и трудности позади, упал лицом в землю. Вот она, землица своя, заветная. Только что не ел ее, солил слезами, как горбушку. Греб руками в тщетной попытке обнять. Прижимался лбом – постичь, в чем же ее сила, которая притягивает к себе своих чад, как магнит металлическую стружку. Что сила есть, он чувствовал, она и приволокла его сюда, но понять ее секрета не мог, да и зачем теперь-то понимать, когда сила эта входила в него? Принялся он рыть яму, и опять мысли в голову полезли: до Волкова или Новодевичьего погоста не добраться. Да и земля русская – она по всей России, до Хоккайдо, русская. А там, на Новодевичьем, много ли русских могил? Там все боле захоронены мировые революционеры – первые глобалисты, из-за них, оборотней безмозглых, он и роет когтями, как волк, здесь землюшку…

Вырыл яму, сложил в нее бережно череп и кости любимой. Засыпал, воздвиг холм. Теперь Ксения его в надежном месте, теперь и душа ее упокоится на небе. Теперь и он свободен, Выдыбов. Лети, куда душа пожелает! Но куда полетишь от любимой? Все летят только к любимым.

И Выдыбов лег, вытянулся рядом с холмом, выдохнул облегченно и счастливо и закрыл глаза.

Больше их не открыл.

Его нашли грибники. И похоронили рядом с Ксенией, насыпав ему такой же холм, как у нее.

Года через три холмы были размыты тающими снегами.

2003–2006 гг.

Мечник умылся и промокал лицо полотенцем, рассматривая в зеркале едва заметную царапину от утреннего бритья. Мечник был высок, черноглаз и черноволос, отчего его белое лицо излучало сияние белизны и чистоты, особенно сейчас, после умывания. Царапина на щеке была похожа на соринку, и Мечник с досадой подумал, что она может не зажить до встречи с Ирен. Хоть и неизвестно, когда она появится. Прошло уже больше недели с тех пор, как они не виделись.

Мечник вытерся, когда в дверь позвонили. Он встрепенулся, бросил полотенце и поспешил к двери. А вдруг это Ирен? Очень на нее похоже – нагрянуть вот так, без предупреждения.

Мечник, не спросив, кто там, распахнул дверь. Там стоял Крестов, муж Ирен. Не высокий, не молодой, не старый.

– Чем обязан? – овладел собой Мечник.

Крестов, не ожидая приглашения, прошел мимо него прямо в гостиную.

– Кто вы такой? Чем обязан? – последовал за ним Мечник, делая вид, что не понимает, в чем дело.

Крестов удобно уселся в кресло, со вкусом закинул ногу на ногу.

– Только не будем ломать комедию: кто такой, чем обязан… Вы прекрасно знаете, что я муж Ирен, а я прекрасно знаю, что вы ее любовник. Именно об этом я и пришел поговорить. И именно я, потому что я же очутился в самом невыгодном и щекотливом положении. Мне же наставили рога.

– О, ну что вы! – запротестовал Мечник.

– Я же просил без комедий. Стрелять ни вас, ни себя, ни тем более Ирен я не собираюсь, не дикарь. Давайте лучше начистоту. Я все знаю. О, конечно, у меня нет ни малейших улик, вы чисто работали. Но я все равно все знаю. По Ирен. За несколько дней до того, как идти к тебе на свидание (извини, что на «ты», ну да какое уж тут «вы»), она становится мягкой, предупредительной, и завтрак в постель, и в конце дня встречает, а в последнюю минуту возьмет и выдвинет предлог – комар носу не подточит, – по которому ей надо на пару дней уехать. Не звонить же начальству жены проверять! А возвращается – смотрит мимо, молчит. Замороженная. Я предлагал ей: расскажи – все прощу. Нет, делает вид, что не понимает.

Крестов выбил пальцами дробь на ручке кресла.

– Закурю, пожалуй… Все же проще будет.

– Может, чаю, – спохватился Мечник, – или кофе… или поесть чего…

– Не будем терять времени. Нам о стольком надо поговорить. Надеюсь, ты никуда не спешишь? Хотя все подождет.

Крестов затянулся, задержал дым, как бы сосредоточиваясь, и выпустил его тонкой струйкой.

– Не понимаю, как можно не любить Ирен. Как кто-то, узнав ее, не полюбил бесповоротно и навсегда? Это у меня в голове не укладывается. Почему же, спрашивал я себя, нужно ненавидеть и хотеть отравить, застрелить или что там еще полагается того, кто ее полюбил?

– И кто тоже не представляет, как Ирен можно не полюбить! – выдал себя, сдался Мечник. – За одну складочку у рта все можно отдать.

Крестов поморщился:

– Так ты тоже эту складочку…

Он не договорил. Мечник затянулся двумя рывками.

– А я сегодня схватился с постели в холодном ужасе: а вдруг Ирен страдает?! Вдруг складочка эта не от смеха, а от боли?! Любит тебя – меня жалеет и терпит и от этого страдает?! Я, муж, тебе, любовнику, почти завидовал! Я, значит, волей-неволей, а ты для души?!

Крестов вскочил, задавил сигарету, прошелся.

– Понятно, дом был полон предметов, говорящих ей о тебе. Ведь влюбленные так любят задаривать, выбирать друг дружке подарки, с символами, знаками, им одним понятными. Но от разгадывания их я отказался. Я никогда не контролировал, на что и как тратит деньги Ирен. Но должны быть записки, счет на память из ресторана, где ужинали вместе, билеты на вечерний сеанс, наконец, не исключен дневник. Ведь женщине надо поверять кому-нибудь свои чувства. А у Ирен нет подруг. Где она могла держать дневник? Я исключил книжные шкафы, письменный стол, полки с пластинками и начал с белья. Действительно, среди разных кружевных причиндалов лежала коробка с колготками. Но что-то тяжелы колготки. Вытащил – и вот он, – Крестов достал из кармана блокнот форматом чуть больше паспорта, – вот он, поверенный сердца. В ящике с бельем. Надо же, я бы ни за что не додумался.

– Но ведь додумался! – воскликнул с досадой Мечник.

– Это не я, это Ирен…

Он шумно принялся листать страницы.

– Пропускаю, пропускаю. Тут совершенно ясно, что ты появился по моей вине. До чего ж я скучный тип… не замечал на ней новых платьев.

Мечник осведомленно кивнул.

– Думал, – продолжал Крестов, – что завоевал ее раз и навсегда, и нечего теперь всякий раз ухаживать, начинать сначала. Ее супружеский долг – быть к моим услугам. А она пишет, что за сеансами моей постельной зарядки можно спокойно обдумать меню к обеду. Я как почитал, не могу смотреть на себя в зеркало. Бреюсь на ощупь. Бритву безопасную завел… Вот, нашел… Ты, надеюсь, не устал? – посмотрел он взглядом, не терпящим возражений, на Мечника.

– Читай, – сдался Мечник, подвигая поближе кресло.

Крестов перевернул страницу.

«26 ноября, понедельник

На улицах ни души. Город вымер, как после бомбежки. Это по телевизору идет чемпионат мира по футболу. Из окон то и дело слышны безумные крики по случаю забитого или пропущенного гола. Я шла по пустому городу, где мои шаги звучали как отдельные удары по клавишам, и думала, почему нужно возлюбить всех, даже врагов, абстрактной любовью, а одного конкретной – нельзя? Что такое любовь, я имею в виду физическая, если не кратковременное освобождение от восторга и восхищения перед тем, кого любишь? Что если я возлюбила его больше, чем самое себя? И почувствовала себя шире, значительней? И почему если после слов любви мы переходим к их продолжению, то это непременно прелюбодеяние? Почему это дурно и грех? Потому что я в неведении перед будущим должна была поклясться другому? Но разве это не клятва не промокнуть, оказавшись под дождем? И вот я попала под дождь, промокла до нитки, а клятва – не зонтик.

Упали первые капли дождя. Матч кончился, и толпы сорвавшихся с цепи болельщиков повалили на улицу. Они кричали какие-то песни, лозунги, садились в машины и носились, гудя клаксонами, как сиреной, а там, где собирались пробки, выходили и били витрины.

29 ноября, четверг

Выбрать – значит одного убить. Или убили. Потому что какая разница, жив он или нет, если я его никогда не увижу, не услышу, не поговорю по душам за чашкой свежего чая? Какая разница, едет он где-то в машине или лежит в гробу, если мне его никогда не увидеть? И я, какая я есть, без красивых игр в великодушие, разве не предпочла бы, чтобы он лежал в гробу? Так мне было бы спокойней и легче…

Или я спятила? Накликаю беду, чего доброго. Пусть живет. Но для меня-то он умер. Да только кто из них? Вот в чем коварство выбора».

Крестов приподнялся, поклонился Мечнику:

– Тут мы на равных.

Мечник тоже приподнялся, удовлетворенно поклонился и сел.

– Самое… я бы даже сказал, вероломное… вот, слушай, отсюда…

«…в фойе в антракте».

Это 15 декабря; мы были на «Золоте Рейна», – прервал, потом продолжил чтение Крестов. – «…к нам подошла молодая пара – бывшая сотрудница Крестова с мужем. Крестов очень обрадовался, и мы вместе пошли в буфет. Они о чем-то говорили, а я в меру досадной воспитанности не сводила с мужа сотрудницы глаз. Это высокий, безукоризненно стройный молодой человек, с черными, зачесанными назад волосами, черными, отнюдь не блестящими бархатными глазами, улыбчивым выражением губ, чувствительным подвижным кадыком и кожей, у которой наверняка тот особый запах молодого мужчины. Я почти улавливала его, этот крепкий, обволакивающий запах… Сердце мое заколотилось, мне стало плохо и жаль себя. Девочка с ним, жена, конечно, моложе меня, но и проще, примитивней; красивые глаза, а в остальном – общее место. Что она может ему дать? Да и взять что может?»