Незнакомка сидит на высоком стуле, лицом ко мне, потягивает из соломинки коктейль. Сегодня она здесь одна. Отстукивает мелодию тонкими пальцами, и ее золотистые волосы струятся по плечу, касаясь резко очерченной скулы, и я сгораю от потребности ощутить, какие они на ощупь эти волосы. Пальцами невольно жест повторил, которым бы провел по ее волосам. Псих конченый, может быть, так и становятся маньяками?

Подняла голову и посмотрела прямо на меня.

В рации трещит голос Романова:

— У тебя все спокойно, Гром?

— Спокойно.

Ни хрена у меня не спокойно, у меня личный апокалипсис случился. Быстрый взгляд на Незнакомку, а она все так же смотрит, слегка склонив голову вперед. Нет. Не манит. Смотрит просто так, что кожа начинает дымиться. А потом вдруг спрыгнула легким движением со стула, и я вздох пропустил, впившись взглядом в обнажившиеся до бедер стройные ноги и полоску черных трусиков. Секунда, а меня в жар швырнуло, и я рванул верхнюю пуговицу на рубашке. Чертыхнулся, когда она направилась прямо к сцене. В клубе запрещено подниматься на подиум к танцовщицам и танцорам. Но сейчас сцена пуста, и, в конце концов, играет нечто похожее на музыку: тонким женским голосом тянет блюз из колонок под потолком. Паршиво. Бездарно. Но чертовски сексуально. Напоминает фильмы восьмидесятых. Как и ее потрясающее платье, обтягивающее тело сзади, словно вторая кожа.

Протискиваюсь между танцующими, следом за ней, чтобы поймать у самой сцены. Взял за руку чуть выше локтя, она обернулась резко, хлестнув меня своими роскошными волосами по лицу, и от оглушительного запаха засосало под ложечкой той самой жаждой бешеной. Близко настолько, что я ощущаю каждый ее горячий вздох на своем лице. Щекочет нервы.

— Запрещено, — скорее, хрипло выдохнул, чем произнес, когда заметил, как Незнакомка смотрит на мои пальцы, сомкнувшиеся на ее голой руке. Контрастом темное на сливочно-белом. На нежной женской коже выступили мурашки, а у меня дух перехватило, когда длинные ресницы медленно поднялись и она посмотрела мне в глаза. И пальцы сами разжимаются, скользя по локтю вниз, и я лишь как последний дурак пялюсь ей вслед. Поднялась на сцену… и все. Гребаный земной шар перестал вращаться. На нее уставились все. Нет. Это не было банальным стрип-танцем. Она танцевала для себя и в то же время прекрасно понимала, что делает. Все движения отточенные, выверенные и четко под музыку. Изгибается. Крутится на шесте, и проклятое платье задирается вверх, обнажая сильные ноги, сжимающие неоновую палку. Гибкая, как кошка, тело гнется, выкручивается туда, куда она хочет, длинные ноги взлетают вверх, захватывая шест, и она висит вниз головой, скользя к самому полу рывками под музыку, чтоб тут же, перевернувшись и взметнув подол до самых трусиков, стать на ноги, прогнуться и плавно подняться, волнообразно двигаясь возле шеста, и у меня твердеет член, и пот каплями выступает на спине. Твою ж мать. Поправил штаны и судорожно сглотнул, горло обожгло засухой снова.

— Ээээй, детка. А я к тебе, — пьяный выкрик, и какой-то идиот начал взбираться на сцену, явно нанюханный какой-то дрянью и возбужденный танцем Незнакомки. Я сам не понял, как с раздражением отшвырнул его назад в толпу.

— Охренел, урод? Пошел отсюда. Я танцевать хочу. Ты кто такой вообще? Исчезни, псина.

Схватил ублюдка пятерней за лицо и толкнул в толпу со всей дури, чтоб улетел. Не сводя с нее жадного взгляда. А она, словно и не здесь, танцует сама себе, волосы развеваются, подол платья скользит по ногам вверх и вниз мягкими складками. Обхватила пальцами шест, прислонилась спиной, скользя вниз на корточки.

На меня сзади налетел кто-то, хватая за шею. Реакция не заставила себя ждать. Перевернул через себя и завалил на пол, подкинув носком тяжелого ботинка под ребра.

— Охрана беспредел творит, — взвыл мажор, естественно, появились верные друзья-товарищи "жертвы", и началась драка, слышу, как наши ввязались, бью со всей дури, меня бьют, и по лицу кровь течет, а мне по хрен, я смотрю, как она танцует. Уродую, калечу кого-то тяжелыми методичными ударами в лицо, в живот, по печени и не слышу ничего, кроме музыки проклятой, и не вижу ничего, кроме тонкого силуэта на сцене.

— Гром, у него нож, осторожно, — голос Романова сквозь ор толпы и музыку.

А она как будто теперь для меня танцует и мне в глаза смотрит, извиваясь так мягко и сексуально, что мне кажется, она вся из жидкого фарфора сделана. По щеке полоснуло лезвие. Она танцует быстрее, а я за острие ладонью схватился, дернул в сторону и лбом ублюдка прямо в переносицу, послышался хруст и вопль. На меня набросились несколько человек и завалили на пол, началось самое настоящее месиво. Раскидал пьяных дебилов и на ноги вскочил. Взгляд на сцену, а ее там нет. Быстро, по всему помещению, так резко, что перед глазами все вертится. Блестки ее ищу и волосы цвета мертвого солнца, удерживая за шиворот придурка, который ножом меня зацепил. Пока высматриваю, со всей дури — кулаком в нос. Чтоб заткнулся и не скулил мне под ухом матом, раздражая и без того расшатанную нервную систему.

— Гро-о-ом, отпусти его, все. Мы вывели всех. Ты слышишь? Отпусти пацана, ты ему зубы выбил.

Первый раз посмотрел на придурка, болтающегося на моей руке — сопляк с прической психопата и осоловевшим взглядом под кайфом.

— На, — толкнул его Романову, — забирай.

— Умойся пойди, рожа в крови. Через час закрываться. Надеюсь, продолжения не будет. Кто драку начал, потом разберемся. Давно у нас такого месилова не было.

Я снова осмотрелся по сторонам — нет ее. Растворилась, исчезла, мать ее. Как и не было. Резко выпить захотелось. Настолько сильно, что бросило в пот, пробрался к туалету, склонился над раковиной, плеснув в лицо ледяной водой, пахнувшей хлоркой и ржавчиной. В нос ударил запах табака. Суки, кто здесь курит? И самому захотелось до трясучки. Вытер лицо салфетками и вышел из туалета, пошел на запах сигарет. Толкнул дверь на лестницу и застыл — ОНА сидит на подоконнике у открытого окна. Одну ногу перекинула на улицу, а другую согнула в колене и поставила на мраморную поверхность. Отражается в черном зеркале камня.

— Здесь не курят, — шаг к ней, и сердце набатом отстукивает в висках.

Развернулась ко мне, ноги свесила и уперлась руками в подоконник, дым медленно в мою сторону выпускает и снова затягивается сигаретой. В полумраке огонек освещает ее лицо. Бл**ь, какая же она красивая, идеальная, как ненастоящая. Недосягаемая, словно солнце. Нет, это неправильное слово. Она не просто красивая — она нереальная, породистая, дорогая сучка, которая сейчас меня дразнит, осознавая свое превосходство надо мной. Всем своим видом дает понять, что ей плевать на мои замечания.

Преодолел расстояние, и она резко спрыгнула с подоконника, оказавшись вплотную возле меня. Ниже на полторы головы, смотрит снизу-вверх нагло и томно. Хищница с нежными скулами и бархатными ресницами. Глаза такие светлые, разве что не светятся в темноте. Невыносимые глаза. Мне кажется, ее кожа полыхает жаром, и меня обжигает сумасшествием и осознанием — хочет меня. Как и я ее. До дрожи хочет. По телу судорога триумфа и ноздри трепещут, втягивая ее аромат.

— Оштрафуешь меня?

И все… повело от взгляда этого ведьмовского и от близости ее, поднесла сигарету к моим губам, сам не понял, как обхватил фильтр и жадно потянул в себя дым. На губах появился привкус ее клубничной помады. Протянула руку и потрогала кончиками пальцев порез на моей щеке. Очень нежно, а у меня такое ощущение, что ногтями ведет, пока я в нее вдалбливаюсь, распластав под собой.

— Больно?

— Нет, — перехватил руку, и снова она на мои пальцы смотрит, и меня от этого взгляда колотит, как подростка прыщавого. Затягивается сигаретой, опять дает мне и, приоткрыв пухлый рот, алчно наблюдает, как я делаю затяжку.

— Нарушаешь правила? — голос низкий, чуть хрипловатый, меня трясти начинает от бешеной похоти и понимания, что вот она… способна унять жажду, и в горле сохнуть перестанет, когда наброшусь на ее рот.

— Всегда, — толкнул к стене, обхватывая двумя руками за голову и впиваясь в ее губы своими. Выдохнула мне дым в горло, а я жадно проглотил и протолкнул язык поглубже, требуя ответа, выдирая его из нее, сильнее сжимая голову, впиваясь пальцами в шелковые волосы. Бляяяяядь, она именно такая, как представлял. Утоляющая жажду. Сладкая. Невыносимо горько-сладкая. И кажется, что я когда-то давно уже все это пробовал, а потом потерял. И искал. Всю гребаную жизнь я искал этот вкус, запах, голос, взгляд. Всю ее искал. Застонал от вкуса свежего дыхания и от того, как забился ее язык о мой, взрывая в крови искры чистейшего кайфа, от которого трясет в лихорадке предвкушения. Ладони Незнакомки заскользили по моей груди, притягивая к себе за ворот рубашки, а я углубил поцелуй, сатанея от того, что она мне отвечает. Дикость какая-то, но я хотел ее до исступления. Ни черта подобного со мной никогда не происходило.

И вдруг оттолкнула от себя, я снова набросился на ее рот, но она впилась мне в губы зубами и расхохоталась, когда я отпрянул назад, трогая их кончиками пальцев, растирая между ними кровь. К себе рванул за тонкую талию, сжимая волосы на затылке, чувствуя, как скользит упругая грудь с острыми сосками по моей груди. Хочу ее сейчас. Прямо здесь. На этом подоконнике. Свело скулы, и внутри нарастал смерч похоти. Но Незнакомка вдруг сильно оттолкнула меня от себя с надрывным "нет", и пока я пытался отдышаться, ослабив хватку на ее талии, вывернулась из рук, как змея, и бросилась бежать. Я пытался удержать. Но лишь успел ухватиться за цепочку, рванул к себе, и она так у меня в руках и осталась. Побежал за ней. В два прыжка преодолел несколько пролетов лестницы. Споткнулся о туфли — моя ядовитая золушка сбросила их, чтобы быстрее от меня бежать. Проехался на повороте по скользкому полу, не вписавшись в следующей пролет, рывок назад и вниз, сломя голову, как пацан, следом за ней. Выскочил на улицу. А она уже такси поймала и укатила в никуда. Твою ж мать. От разочарования из горла вырвался стон. В руках ее цепочка и туфли, а за поясом назойливо затрещала рация.

— Где ты? Мать твою, сученыш дядю позвал

— Да хоть тетю.

— Его дядя — Олигарх

— И что?

— Кличка. Вы у себя о таком не слышали?

— Я не по братве был.

— Давай, дуй сюда. Сам с ним говорить будешь. Охотник не приедет — ему видео скинули. Говорит, Олигарх в своем праве печень тебе отбить. Расхлебывай, новенький.

Расхлебаю, не впервой. Выключил рацию и на туфли опять посмотрел. Потом, не спеша, отнес их в машину, положил на пассажирское сидение, поправил ствол за поясом и пошел обратно в клуб.

Глава 3. Зоряна

Он меня не узнал. Я даже не рассчитывала на иное, да и не хотела, если быть честной с самой собой, предпочла бы, чтоб никогда и не вспомнил ту дуру с преданными собачьим глазами, готовую ради него под машины бросаться и дать об себя вытереть ноги, лишь бы только посмотрел.

Да и вспоминать-то особо нечего. Вру я, конечно, есть что, иначе не изводилась бы так. Не забыла его. Старалась изо всех сил, жизнь себе красивую строила, раскрашивала. Лепила, а под всей мишурой все та же дура бесхребетная, безответно влюбленная в человека, который имя ее толком запомнить не смог. Да, первых не забывают. Первые — это навсегда до самой смерти. Будут вторые и десятые. Но первый — вечность, как и последний.

Иногда глаза закрою и думаю о нем, как жизнь его сложилась, счастлив ли он, получил ли повышение, фанатик чокнутый. Есть хорошие менты. А Громов был не просто хорошим, а фанатично честным ментом. Повернутым на работе своей и правильности. На соблюдении законов и всей этой ерунде патриотической. Чем-то на отца моего похож, такой же патриот ненормальный.

Сейчас, спустя несколько лет, я понимаю, насколько был особенным мой первый вечный. Такие редко встречаются. Таких нет уже в наше время. Представляла, каким стал спустя столько лет, и была уверена, что повышение получил, и дети, наверное, выросли уже, а может, жена ему и третьего родила. При мысли об этом больно стало, как будто не прошли годы, как будто мне не двадцать два, а опять шестнадцать… и я опять узнала, что его жена второго ребенка ждет, и опять хочется вены исполосовать или под трамвай, чтоб не болело так. Но я трусливая, поэтому жить буду и вечно гореть живьем. Счастливые те, кто могут дальше жизнь свою строить, переключаться, других умеют любить.

Но никто не забывает свою первую любовь никогда, она может померкнуть, поблекнуть тонами, вызывать всего лишь меланхолию, но забыть ее невозможно, потому что это самое острое, что ты испытал в жизни. Потом может быть сильнее, ярче, больнее, но никогда все это не перечеркнет самую первую агонию и то, что чувствовал в тот момент.